Последний путь Евдокима

Когда уходят хорошие люди, настоящие охотники, тяжело не только их родным и близким. Сама земля ощущает утрату. Эту истину я осознал особенно остро во время своих поездок по Горному Алтаю, где местные жители традиционно живут в гармонии с природой, одухотворяют ее. Именно там мне довелось услышать от местных охотников историю одного промысла.

Проснулся Евдоким от холода, зажег лампу, глянул на залепленное снегом окно — смахнул остатки сна. Свой день он запланировал с вечера: пройти южный путик и, если в ловушки попали соболя, вернуться в избушку, снять шкурки, отдохнуть и отправиться к Гришане, в дальнее зимовьё. На столе лежал тетрадный листок с запиской: «Отец, жду тебя в нижней избушке, захвати капканы».

«Капканы просит, значит, дела пошли, — поразмыслил Евдоким. Кули с провиантом, патронами, капканами в начале сезона они завезли сюда, а уж потом по необходимости доставляли к гольцу Арча, в нижнее зимовье. На два дня он уезжал в поселок. Планировал вернуться раньше, но задержался. Пес Верный увязался, и не было никаких сил оставить его с Гришаней.

Евдоким встал, отворил дверь собаке, которая давно скреблась и поскуливала, торопливо оделся и начал хлопотать по хозяйству. Бледное солнце, затянутое серой мглой, уже поднялось над хребтом, когда он вышел из избушки. Ночью шел снег, но ближе к утру ударил морозец, украсив деревья куржаком. Старая лыжня шла в гору и едва угадывалась. Износившийся камус на лыжах давно требовал «перебортировки».

Каждые несколько метров охотник останавливался, тяжело дыша, поправлял на плече «тозовку», внимательно смотрел вокруг, прислушивался к звукам. Лай Верного то затихал, то становился громче. Пес ушел далеко в гору, и Евдоким пожалел, что не оставил его в зимовье. Недалеко от первого капкана он увидел на пухлом снегу убегающий ямочный след соболя.

Евдоким обошел горку. Пять капканов, занесенных снегом, пришлось настораживать заново, в один попала кедровка. Что за невезуха такая? Прислушался. Верный не подавал голоса. День явно не складывался. Евдоким уже вышел на свой круг и остановился в растерянности, соображая, что к чему. Соболиный входной след тянул в лыжню, пробитую им час назад.

Охотник сбросил с плеча ружье, достал из рюкзака капкан, выставил, начал ширять палкой в снегу и тут же услышал щелчок. Крупный соболь с темным шелковистым мехом пытался освободиться от металлических дужек, напрягая упругий, сильный хребет. «Не иначе баргузин», — затягивая лямки рюкзака, подумал обрадованный Евдоким. У следующего капкана снова ждала удача.

Путик пошел кривизной. Выше по горе Евдоким различил темную фигуру человека. «Веня. Меня поджидает», — смекнул он и прибавил шагу. Границы их участков у скал с километр проходили рядом.

— Ну, чё поймал? — крикнул Веня с горы.
 — Да ни фига!
 — У меня тоже пусто.

Хороший таежник Веня, но есть у него один недостаток: уж больно завистлив. С таким лучше язык держать за зубами, не то отвернется удача. Распрощались. Веня в гору подался, Евдокиму же последний капкан осталось проверить.

И в этот соболюха угодил. Огромный, мехом схож с первым. «Д-а-а!» — не сдержал восторга Евдоким.

Вернувшись к избушке, он первым делом принес колодин, аккуратно выложил их в печку, чиркнул спичкой. В трубе загудело. Евдоким просушил одежду, снял с соболей шкурки, натянул их на правилки, собрал капканы. В эту минуту Верный напомнил о себе, тявкнув два раза: мол, я на месте.

Путь до нижнего зимовья, если налегке, быстрым шагом, меньше ходового дня. Выпавший ночью снег задачу усложнял. «Дойду до горного плато, а там рукой подать», — смирил Евдоким мелькнувшую в сознании тревожную мыслишку.

Новое зимовье срубили позапрошлой осенью, хотя участок у основания гольца Арча давно достался ему от отца. Извиваясь, несла в форелевое озеро свои воды горная речка с берегами, заросшими тальником, осиной, березой, выше кедрачом.

Место выбирал Гришаня. Евдоким вначале противился, но потом поразмыслил: «А ведь действительно, место что надо» — и поддержал предложение пасынка. И они с задором, шутками, надрываясь, валили деревья, корячились, вытягивая бревна на угорчик.

— Крепись, батя, тяжело в ученье, легко в бою!

— Яйцо курицу не учит! — бурчал насмешливо Евдоким.

Потом отсекали сучья, шкурили, делали зарубы, укладывали бревна, утрамбовывая мох в пазах. Сруб вырос за несколько дней. Славная в итоге вышла избушка, просторная. В ней пахло хвоей, опилками — новым жильем.

Прежде чем тронуться в дорогу, Евдоким вынес Верному корм. «Где ты, дармоед?» — в слове «дармоед» слышалось больше ласки, нежели упрека. Евдоким стоял, наблюдал, как собачьи зубы перемалывают соболиные тушки. Небо отволгло, навалившись над тайгой серыми тучами.

«Опять будет снег, — определил Евдоким. — Может, пересидеть в избушке, а уж завтра с утра отправиться?» Но душа рвалась поскорее увидеть Гришаню, поделиться радостью удачного дня.

Тайга издавала привычный монотонный шум. Евдоким пытался ускорить шаг, но снег повалил раньше, чем он ожидал. Идти становилось труднее, снег прятал под собой валежины, каменные россыпи. Верный побежал вглубь леса и пропал из вида, оставив хозяина со своими мыслями.

Евдоким вспомнил Зинаиду. С ней он прожил недолго. Через два года после женитьбы врачи определили у нее рак. Возил по больницам, да все без толку. Оставаться бы Евдокиму бобылем, если бы не Генка Стебунков, тоже таежник, мужик разбитной: расходился и справлял новую свадьбу в два-три промысловых сезона. Тогда они добывали пушнину от комбината, как-то сидели в избушке, коротали непогоду. Генка возьми и спроси:

 — Сколько лет прошло, как Зинаиды нет?
 — Пять. А чё?
 — Чё-чё! Капчо! Жениться тебе надо. Так и будешь бобылем ходить? — Генка ловко сре́зал острым ножом полоску строганины, положил на стол нож, посмотрел на Евдокима. — Есть на примете одна, правда, с ребенком… Грустно одной бабе. И тебе. Как бы не быть беде! А?

Первый раз увидев Валентину, Евдоким почувствовал, будто его озарило внутри,
наполнило светом. Раньше ощущал он какую-то раздвоенность: жизнь шла сама по себе, а он сам по себе, но после знакомства с Валентиной все изменилось: словно в одном порыве соединились две реки.

Достроил Евдоким дом, перевез туда Валентину с Гришаней, свадьбу сыграли. После женитьбы потекли дни, наполненные ежедневной тяжелой работой. То в тайге на промысле, то домашнее хозяйство: лодка, рыба, огород, ягода. Время бежало. Гришаня вырос, настоящим таежником стал. Родилась Светка, подрастала, мечтала на биолога выучиться...

Появился Верный, покрутился и снова пропал. Евдокиму уже казалось, что сквозь снег видна правая сторона гольца. Прошел еще с километр, начал отыскивать спуск с плато. Да разве скоро найдешь тропу в такую непогодь?

Сделав очередной шаг, он услышал удар лыжи обо что-то твердое, закачался и, потеряв равновесие, полетел головой вниз. Острая боль отозвалась в ноге, прошлась по всему телу. Попытался приподняться, но резануло в ноге так, что он громко вскрикнул, сжимая челюсти.

Время шло, а он так и лежал на снегу вниз головой, не соображая, что произошло. Наконец удалось перекинуть ремень ружья, давившего в бок, вытащить его из-под себя. При помощи «тозовки» сдернул с ноги крепление левой лыжи. Удар был такой силы, что вторая лыжа переломилась, один конец ее с загнутым носком отлетел на несколько метров, другой держался ремнями на ноге, и Евдокиму казалось, что именно этот обрубок вызывает нестерпимую боль в ноге.

Надо же! Угораздило! Всю жизнь в тайге, ни одной царапины, а тут… Поддался настроению, а ведь Господь упреждал… После нескольких попыток Евдокиму удалось освободиться от рюкзака с капканами. Подтянув «тозовку», смахнул снег, убедившись, что стволы не забиты, даванул на спуск. Два хлопка поглотила белая мгла.

Он подумал о безуспешности своей затеи: до избушки километров пять, в лесу при ветре и обильном снегопаде выстрелов не услышать. Где-то внизу завывал ветер, кружилась снежная буря. Евдоким пытался пошевелиться, но тело стянуло, словно железным панцирем. Сумерки опускались над тайгой, продолжал валить снег.

Позвал Верного и не узнал своего голоса: непонятный хрип вырвался из горла. Верный не отозвался.

Опять тревожные, навязчивые мысли роились в голове. Вспомнил случай с маралухой и теленком. Было это в начале пушного сезона, о мясе тогда стал остро вопрос — для себя и собак. У озера, покрытого льдом, скрадывали маралов, загоняли животных по острому мысу. Слева сопка крутая, Генка там, справа скалы. «Они наши! — крикнул парень. — По льду им не уйти!»

Первым подошел к острию мысочка Евдоким, увидел, как выскочила на лед взрослая корова, как не могла найти точку опоры, глядела на тронутое страхом дитя и силилась повернуть назад. Он приставил к плечу карабин. Траканьи усики прицела скользнули по туловищу. Глаза животного, налитые кровью, были полны ужаса.

Опустив карабин, Евдоким смотрел, как медленно, но с каждым шагом все увереннее добирались маралы до спасительного берега. Подошел Генка:
 

— Ты чего не стрелял? — он смотрел на Евдокима, а тот все еще не отводил взгляда от чернотала, где скрылись олени. — Они ведь наши были! — лицо Генки исказилось в злобе.

 — Видел бы ты ее глаза, как боролась за жизнь, за дитя свое! Дубак ты! — матом ругнулся Евдоким.

Первый раз так грубо обошелся с товарищем. Тот замолчал, заморгал глазищами…
Маралуху с детенышем тогда пожалел, а сколько за весь свой промысел погубил соболей, маралов?

Евдоким вспомнил слова отца Прокопия: «Всех животных дал человеку Господь: пользуйтесь с любовью и ответственностью». Правильно сказано, только где она, эта ответственность? Неужто расплата пришла за погубленные жизни?

Знал, что непогоду лучше пережидать, не паниковать, никуда не рыпаться. И в то же время другая мысль перебивала первую: идти, ползти, покуда есть силы. Увидел осинку, изогнутую в комле, ушедшую верхушкой в снег.

Дополз, срубил сухую ветку — клюка появилась. Хватаясь за деревину, с трудом приподнялся на одну ногу. Прошкандылял несколько метров, остановился передохнуть, выжидая, когда успокоится боль, сделал шаг, еще и… В лучах яркого солнца бились о скалы волны. Радостно кричали, фотографировались беспечные туристы у водопада Корбу.

А вот перед ним Валентина, и он не может налюбоваться ее радостным, улыбающимся лицом. Впечатление неземного, неощущаемого ранее состояния нарастало. Вот он поднялся выше белков. Внизу на горном плато лежал человек, снегом запорошенный. Удивился: «Так это же я! Как странно: я и здесь, и там тоже».

Сменился кадр. Осветило луковицу церкви с крестом. И вновь Валентина с дочкой, лица сияют. Легко и хорошо стало на душе Евдокима: вот оно какое, счастье!..

Снег шел всю ночь, день и еще ночь. Насыпало выше пояса. Нашли Евдокима на третий день. Первым о случившемся узнал Гришаня, вернее, почувствовал беду, когда в зимовье прибежал Верный.

Охотовед Анатолий Неверов мужиков с ближайших участков собрал, каждый метр снега прощупывали, искали. Гришаня сунул длинной палкой у огромного кедра, проколол пласт, еще раз — под полутораметровым слоем снега лежал Евдоким. До этого Гришаня два раза здесь прошел, будто чувствовал, где искать надо. Тропу лопатами расчищали, чтобы тело на снегоходе вывезти.

В зимовье, откуда ушел в свой последний путь Евдоким, еще раз собрались промысловики. Едва уместились в тесной избушке, говорили мало. Генка Стебунков поднял стакан: «Душа Евдокима приходила попрощаться, а я сразу не понял». Хотел еще что-то сказать, но дрогнул голос.

Стоял охотник и всхлипывал, не стесняясь своих слез, вытирая их на небритом, почерневшем лице ладонью. За окном зимовья снова шел снег, засыпая тайгу, наслаиваясь новым покрывалом на затяжелевший наст. И будто вымерло все вокруг. Не было ни соболей, ни маралов, ни птиц…

А на столе так и лежала Гришанина записка: «Отец, жду тебя в нижней избушке, захвати капканы».