Чарма

Когда счет потерянных подранков вырос до тридцати за осень, вопрос о собаке приобрел особую остроту. Деревенские охотники из нашей дружной компании поступали просто: у сарая на улице строился вольер, и через некоторое время в нем уже поскуливал гончак, а будущий зайчатник или лосятник учился собачьему делу. Городским было хуже — квартира на пятом или десятом этаже, жена, теща…

Но и мы великим терпением получали равнодушных или даже благосклонных к собакам соседей, расписывали молодым женам все собачьи прелести, и вот уже кое-кто выбирал породу.

Из разговора с женой:

— Сеттер. Английский, ирландский, шотландский. Отличные собаки!
— Так…
— Пойнтер. Прекрасные собаки.
— Так…
— Немецкие легавые. Курцхаар и дратхаар. Собаки отличные!
— Так-так…
— Спаниели. Русский охотничий и английский кокер.
— Кокер, так!
— Ты бы еще болонку завела.
— А она охотничья?

Я выходил на балкон, давил поднимавшееся из глубины черное и большое и глядел на вечернюю Москву. Потом возвращался и начинал сначала.

Наконец, женское сердце, размеры квартиры, обещания президента и благословение небес сошлись в одной точке, и в середине февраля девяностого года я поехал покупать русского охотничьего спаниеля.

Подмосковье, городок Красноармейск. Я сижу в квартире у заводчика, крепкого старикана лет семидесяти — как потом выяснилось, известного кинолога и эксперта собачьих наук. Знакомимся: Александр Анатольевич Ефанов. Я смотрю по сторонам: на стенах фотографии собак, медали, дипломы, на столе статуэтка спаниеля. И где-то здесь щеночки. Однако до щеночков, оказывается, еще нужно дожить!

Вначале анкета. Я отвечаю, что да, охотник, что квартира, что женат, согласна, любит. Приходится приукрашивать — любит, не любит, кто их, женщин, сразу-то поймет. Приходится и откровенно врать: обещают-де двухкомнатную. Да и президент вот тоже про жилье каждый день… в телевизоре… То есть места собаке хватит.

За какой-нибудь час я узнаю о своих обязанностях и узнаю о собачьих правах. Собачьи права — это все, что написано в Конституции, плюс мои обязанности. Вдобавок ко всему — инструкции по кормлению и воспитанию, несколько страниц мелкого машинописного текста. Эх, думаю, а щеночков-то. Щеночки-то…

— Так вы, значит, девочку хотите? — закругляется наконец Ефанов.
— Да.
— А кобелька? К сожалению, так получилось, что сучку я обещал другу моему из Рязани. Так кобелька?
— Да, — говорю, — кобелька я не хочу.
— Сучку, значит?
— Сучку.
— Ну, хорошо, я вам всех покажу.

Он открывает дверь в другую комнату, и оттуда выходит собачка. Мамаша. Окрасом — есть березка! А за ней… Щеночки! Все черно-пегие и ушастые. У одних больше белых пятен, у других — черных. Они ходят по паласу и наступают на уши. В руки их брать не рекомендуется. Это мальчики, это девочка.

— Только обещал я ее, — говорит заводчик. — Но, может быть, друг мой отдаст ее вам. Надо подождать, обещал подъехать.

Щеночки между тем разгуливают по полу, потом кобельки отправляются на место, а девочка писает на палас.

— Нехорошо, — говорит ей хозяин и вытирает.

Она не обращает на него внимания, зевает и укладывается ушастой головкой прямо на мой тапочек. «Все, — думаю, — старый ты хрен, это моя, без этой собачки я не уеду! Вчера говорил, что продается?

Говорил! А сегодня — друг из Рязани…»

— Обещал подъехать, часа через полтора…

Ладно, думаю, хоть через семь. Однако скучать, к удивлению, не приходится. Хозяин разливает чай за маленьким столиком и рассказывает, когда и как они начинали породу, как спорили о стандартах, как учили собак и охотились. Он рассказывает о своей молодости, он поет об охоте, а я потихоньку нарушаю инструкции и беру собачку на руки. Ушастый комок укладывается на ладони и опять засыпает. Хозяин разливается соловьем, и я начинаю понемногу ему подпевать: поля-я-я… коросте-е-ли… стра-а-нствие… спаниель… ангел в воздухе…

Часа через два небеса устают от нашего пения и посылают к нам жену хозяина.

— Отдай ты собачку, — говорит она, — не мучай человека!

Я слышу этот чудный голос и понимаю, что дело мое решилось! «О женщина! — тут же забываю я о прозе жизни. — Двумя- тремя словами, улыбкой и ясным взором… Сосуд греховный, и мы туда же».

— Н-да-а, — говорит хозяин. — Ну ладно.

Он приносит пеленку, я ее — в сумку, на пеленку — собачку. Деньги! Денег, оказывается, за девочек нужно больше. «А говорили, что для охотников...» — бормочу я, но мигом прихожу в себя, хватаю судьбу за глотку и клянусь паспортом, что приеду, привезу, принесу… Мне верят на слово, отдают паспорт и отпускают.

На улице я делаю сразу три открытия. Оказывается, ради своих целей я готов потерять гражданское лицо, даже два лица, поскольку в паспорте две фотографии. Во-вторых, моей натуре очень приятно обуть рязанского мужика. И в-третьих, я обнаруживаю, что у меня нет денег на обратный билет, а от Красноармейска до Москвы, увы, порядочно.

Неотвратимо твое наказание, Господи, соглашаюсь я, а все-таки хотелось бы знать, за что конкретно? Неужели за рязанского мужика? Но совесть моя почему-то молчит, и в чем каяться, неизвестно.
Между тем две живущие во мне страсти, два моих друга и врага, охотник и поэт, затевают у меня в душе свару.

«Продадим книжку, что ты вчера купил, — говорит охотник. — Можно за полцены». «Ага, — горячится поэт, — щас! Лучше твою собачью шапку, а то ты не налюбуешься». «Лолита» твоя — фуфло, растление малолеток, а писатель твой, увы…» «А кто стихами его восторгался, я, что ли, один?» «Всякую грязь выносить на свет и оправдывать, это скотство, вот что я тебе скажу». «Ты, что ли, будешь определять, что можно, а что нет?» «Ладно, — сказал охотник. — Шапку продадим — замерзнем оба, книжку продадим — станем чище! Вопросы есть?»

Они замолчали, а я стал искать покупателя. Минут через двадцать задумчивый мужичок у киоска дал мне желанные полцены, я взял билет на автобус, спрятал за пазуху свою лопо­ухую драгоценность и поехал домой.

Теперь меня беспокоило только настроение нашей хозяйки…