«Лисий» загон

Гон приближался. После трех часов преследования по глубокому снегу заливистый плач русских гончих был так же доносчив, как и в начале охоты, но звучал надрывисто и устало. Среди деревьев замелькал рыже-бурый силуэт. Уже давно перейдя с намета на шаг, проваливаясь по брюхо в раскисший снег, старушка Шельма вывалилась из ельничка. Тяжело переставляя окровавленные лапы, она тоскливо взлаяла, визгливо взяв высокую ноту и кончив не то стоном, не то протяжным, свистящим выдохом.

Выжловка ткнулась носом в беляка, зарывшись в его белый всклокоченный пух и втягивая волшебный запах настигнутой дичи. Затем ноги ее подкосились, и она устало завалилась в снег. Поджарые чепрачные бока трясло частое дыхание. Ее поседевшая морда растянулась в счастливой улыбке, вывалив наружу длинный алый язык.

Вскоре подошла и Дина. Обнюхав зайца, она тоже развалилась на снегу. Сев между ними, я обнял обеих, трепля и гладя моих помощниц, и говорил, говорил им что-то доброе и несвязное, заглядывая в преданно смотрящие на меня темно-карие глаза.

Конечно, ни о каком втором напуске не могло быть и речи. Охота на сегодня, казалось, была закончена.

Но у Леши в паре километров отсюда, в деревне у родителей, было «секретное» оружие. Набат — выжлец русской гончей, окрещенный Толстомордым, был своенравным красногоном четырех осеней отроду. Когда прыть в ногах зачастую затмевала разум, он никогда не работал в смычке с Диной. Уходя одному ему ведомыми тропками и натекая на след лисицы, он гонял ее дотемна. Вечером, когда все охотники, разъезжались по домам, он приплетался в деревню. Усталый, но довольный.

Зная о страсти Толстомордого к лисам, мы решили напустить его в хорошо знакомый Леше отъем, где часто дневали рыжие.

Выбранное урочище пересекало камышовой болотинкой «большак» и, протянувшись на полкилометра спелым лесом меж деревней и полем, упиралось в речку. Там, завернув вправо, шло вдоль воды мелколесьем еще столько же и обрывалось молодым березняком. Дальше был небольшой прогал метров на сто, и лес, поднимаясь на пригорок сосновым бором, начинался снова.

Высадив Андрея на дороге сторожить верный переход в низинке, мы свернули в поле. Переваливаясь на ухабах и надрывно хрипя двигателем, «буханка», зарываясь по днище в снег, медленно плыла вперед.

Пробившись почти до самой реки, мы бросили машину. Леша, проинструктировав нас с Лексеичем, и взяв на поводок Набата, зашагал к лесу. Спускать с поводка «секретное» оружие было решено, когда все встанут на номера, а егерь с выжлецем углубятся в остров. Василий Алексеевич, обтоптав снег, встал у чистого места, отрезающего отъем от соседнего леса. А я, пройдя дальше, выбрал позицию у края ельника, в излучине реки. По рации доложил, что все на местах, и охота началась.

Погода портилась. Ветер, поднявшийся с утра, не стихал, а становился все сильнее. По низкому серому небу бежали стада рваных туч, то сыпля снег, то проливаясь дождем. И я подумал, что зря мы все это затеяли. Надо было остановиться на первом добытом зайце и на хорошей ноте закончить охоту.

Но тут, где-то совсем недалеко, басовито ударил голос выжлеца, и гон потек по отъему, преображая лес. Я насторожился. Если гончак помкнул лисицу, то совсем скоро она вылетит из урочища, — слишком мал он для лисьих кругов. Метрах в двадцати от меня открытое пространство обрывалось вниз покатым бугром, за которым плотной стеной стоял лес. Загодя зверя было никак не перевидеть, и в запасе у меня было не больше трех-четырех секунд.

Гон то отдалялся, сходя со слуха при сильных порывах ветра, то снова заворачивал в мою сторону. В постоянной готовности вскинуться по внезапно появившейся дичи я не чувствовал ход времени. И лишь улучив момент, когда гон опять отвернул, я взглянул на часы. Прошло четверть часа. Кума уж давно бы выскочила на кого-нибудь из стрелков. Кого же гоняет Набат? Словно услышав мой немой вопрос, в «радиоэфир» вышел Леша.

«Дима, выжлец поднял косого. Тот ходит на малых кругах в хмызняке рядом с вами. Двигай туда на след».

Нужно было подровняться к гону. Сменив заряды в стволах с первого номера на «тройку», я заскользил по лыжне назад к Лексеичу. Я хотел рассказать пожилому охотнику о переменах в нашей диспозиции. Рации у него не было. В силу возраста и опыта он не спешил перебегать, подстраиваясь под ход гона, как мы с Лешей, а терпеливо ждал на выбранном им лазу.

И когда все остальные, подшумев, «оттаптывали» зайца с выбранного им направления или мазали, тот частенько выкатывал Лексеичу под ноги. Так было и на прошлой охоте, где «отличиться» успели все, а белячок достался Василию. Думаю, в глубине души он по-доброму посмеивался над нами, иногда загадочно улыбаясь, отчего на обветренном морщинистом лице прибавлялась пара новых складочек.

Лексеич стоял под сосенкой, укрывшись от дождя и снега и безмятежно посматривая по сторонам. Старик, заметив меня, в ответ поднял руку. Вдруг он встрепенулся и, отчаянно жестикулируя, стал показывать на что-то в березняке напротив меня. Я остановился, не понимая, что он хочет мне объяснить. Тот же, схватив ружье, то вкладывал его в плечо, делая импровизированный выстрел, то опускал снова.

Судорожно сдергивая двустволку с плеча, я развернулся к лесу. Среди редких березок, перепрыгивая от куста к кустику, неспешно ковылял беляк! Он то и дело останавливался, подняв вверх белые с черными кончиками уши, почти сливаясь со снегом. Когда косой показался в очередном прогале, его судьба решилась. Сухо щелкнул на ветру выстрел, затем еще один, и заяц замер белой кочкой на снегу...

Вечерело. Погода совсем испортилась. С востока, закрыв полнеба, наползала тяжелая свинцовая хмарь. В сгущающихся сумерках ветер выл и неистовствовал. Но в кабине УАЗа было тепло и уютно. Мерно тарахтел мотор, и дребезжащая печка обдавала замерзшие руки теплым дыханием. Достав термосы, сало и хлеб, мы чаевничали, строя планы на завтрашний день.

Толстомордый, получив заячьи пазанки, пристроил мне на колени свою голову. И кротко, как умеют только собаки, с тоской заглядывал мне в глаза, косясь на лежащий рядом бутерброд...