Пригретый полуденным солнцем, я задремал. Меня разбудил выстрел, я приподнялся: за кустами, на солнечной прогалине, визжал и катался по земле Трубач — моя костромская гончая.
Невдалеке стоял охотник с берданкой в руках. Это был Митяй Рохлин, счетовод кирпичного завода, низенький, веснушчатый человек с козлиной бородкой, похожей на кусок пакли. Ему всегда и во всем не везло: то у него разрывало ружье, то выскакивал от непомерного заряда «бездымки» затвор берданы и уродовал лицо, то опрокидывалась лодка, в которой он догонял подбитую на реке утку.
С его именем были связаны десятки самых нелепых и смешных происшествий в лесах, полях, на болотах.
Непонятный этот человек нес по жизни свою охотничью страсть, словно неразделенную любовь. Ничто не могло заставить его бросить охоту. И люди дали ему обидное прозвище «Страдалец».
Он стоял передо мной, виновато улыбаясь. Мельком взглянув на него, я нагнулся к собаке... Глаза ее были выбиты дробью. Кровь выступила на лбу, на бровях. Митяй Страдалец стал оправдываться: когда-то его укусила бешеная дворняга, он ездил в город на прививки, едва спасся от смерти, с тех пор и трепещет перед чужими собаками. А Трубач де кинулся к нему навстречу, он и выстрелил. Теперь он корил себя за мнительность, предлагал мне деньги.
Я махнул рукой — до денег ли, когда случилась беда! Митяй ушел, боязливо оглядываясь.
Я стал осматривать раны Трубача. Положение представлялось безнадежным. Охотники поймут, что это значит— потерять собаку-утятницу.
Осенью, перед отлетом на юг, утка оплывает жиром и, как говорят, становится крепка на рану. Даже смертельно раненная, она долго планирует и падает далеко от места, где ее стреляли. Подранки забираются в такие заросли лозняка или камыша, куда не продерешься и на самом легком челноке. Словом, добрая половина подбитых осенью уток не попадает в ягдташ охотника, если охотник этот вышел на промысел без собаки.
Помучившись с легавыми, которые боятся холодной воды, я приучил подавать уток Трубача. Дело пошло прекрасно: где бы птица ни упала, не приходилось даже кричать «аппорт», — Трубач сам соображал, что к чему, и работал без понукания.
В октябре, когда еще стоит мягкая погода и не все утки отлетели и когда уже разрешается охота на зайцев, мы с Трубачом делали так: утро и вечер охотимся на птиц в заливах, днем гоняем русаков.
Есть собаки тупые и бездарные, есть способные. Трубач обладал редким, я бы сказал — всеобъемлющим талантом. Я купил его щенком, сам выкормил, сам наганивал по зверю, натаскивал по птице. Во время обучения почти не приходилось повторяться: Трубач схватывал все на лету.
Охотничья собака не для забавы, и я не люблю, в отличие от некоторых охотников, обучать своих воспитанников разным фокусам. Мои собаки не носят в зубах ягдташ с дичью, не танцуют на задних лапах, не подают гостям в передней калоши.
Но Трубач однажды доказал, что и он способен на фокусы.
Мы гоняли по чернотропу лисиц. Я потерял кисет, подаренный в день моего рождения дочерью, и это меня сильно огорчило. Показав Трубачу вынутую из кармана трубку, я дал ему понять, что вот недостает кисета, не могу закурить, сказал: «Найди!» — и махнул рукой в сторону леса. Он все понял, бросился по моему следу в ельник и через сорок минут вернулся с кисетом в зубах.
Теперь я вспомнил все это и думал с горечью: «Была собака, и не стало собаки...»
Трубач терся мордой о траву, жалобно скулил. Его вой напоминал стон смертельно раненного человека. Порой он совсем по-ребячьи всхлипывал и дергался всем телом. Что он чувствовал в эти минуты? Понимал ли он своим собачьим умом, что темнота, ошеломившая его, останется навсегда?
В таких случаях принято добивать собаку, чтобы избавить ее от ненужных страданий. Я вскинул ружье, но не мог надавить гашетку. Это было свыше моих сил.
«Пусть Трубач умрет не от моей руки,— сказал я себе.— Помучится несколько часов — и конец».
Я сделал подстилку из папоротника, положил Трубача на бок, укрыл ветками и ушел. Конечно, он слышал мои шаги, но даже не пытался бежать за мной,— должно, ему было очень худо.
Я переплыл в лодке на свою сторону, поднялся по крутой горе к лому. Жена и дочь встретили меня на дворе.
— Где Трубач? — спросили они в один голос.
Я рассказал все, опустился на ступеньки крыльца и молча просипел до темноты.
Утром мы сидели, так же молча, в столовой за чаем.
— Поеду за реку с лопатой,— сказала дочь.— Он заслужил, чтобы его похоронили как следует.
— Поедем вместе,— ответил я.
Мы стали собираться. И в это время за окном раздался лай. Жена распахнула окно — у палисадника стоял Трубач и вилял хвостом.
Выжил? Это было невероятно. И как он, слепец, нашел дорогу? Как переплыл широкую и быструю реку? В первые минуты все это казалось сном.
Мы внесли Трубача в дом. Он радостно повизгивал и ласкался то ко мне, то к жене, то к дочери, лизал им руки. Его накормили, и он улегся на своем обычном месте, под лавкой.
— Что теперь с ним делать? — спросила жена.—Тяжело ему будет, бедняге...
Я вздохнул.
— Будет жить инвалидом, Такая доля.
Слепец скоро поправился. Он хорошо ел. Выходил во двор гулять, лаял, когда в усадьбе появлялся кто-нибудь чужой.
Дней через десять мне вздумалось отправиться на охоту. Я взял ружье, пошел к реке. Трубач побежал за мной.
— Назад! — кричал я.
Он останавливался, обиженно взвизгивал, мотал головой и опять догонял меня. Невозможно было отделаться от него, пришлось посадить беднягу в лодку.
— «Ну что ж, — решил я, — вывезу слепца на травку: полежит возле скрадка, мешать не будет».
Мы высадились на любимой стрелке, добрались до озера, уселись в лозняке. Высоко в небе летели казарки, но стрелять я воздерживался: упадут Птицы в воду — не достану.
Низом пронесся табунок хохлатой чернети. Я прикинул— эти уж должны упасть на сухое! — и ударил дуплетом. Промахов не было, и все же я просчитался: подбитые утки дотянули до воды. Одна шлепнулась невдалеке от берега, другая, подранок, упала подальше и поплыла в камыши.
Трубач сорвался с места, прыгнул в воду. Он плыл легко и резво, как раньше, но не прямо на утку, а в сторону: ветер дул с берега, собака не могла причуять запаха дичи.
Было морозно. Вода на заливах покрылась кое-где тонкой корочкой, а в середине стояла темная и неподвижная, готовая вот-вот замерзнуть. В такую воду пойнтер не пойдет вовсе, из сеттеров же редкий проплывет полсотни метров. Но Трубач плыл.
Он сделал два круга, остановился и завыл. Я знаю — не от холода он выл. Это он жаловался, что глаза потухли, что невозможно без глаз взять добычу.
Я свистом позвал,его на берег. Он не послушался, дал новый круг, подплыл из-под ветра к утке, принял ее в зубы, добрался до берега, отряхнул с себя воду и замер у моих ног.
Я взял из зубов Трубача утку, но не успел приласкать его за чудесную работу — он снова кинулся к воде и поплыл в камыши.
Его слух, вероятно, поймал два всплеска воды после выстрелов. Одну утку он нашел и подал, другую надо было еще искать. И он поплыл на розыски.
Сиял всем великолепием своих красок последний день осени. После таких дней внезапно падает снег, стужа в одну ночь сковывает озера и реки.
Надо мною табун за табуном летели птицы. Я слышал гортанные крики, мерный шелест проворных крыльев. Наступил валовой пролет, когда за час можно набить полный ягдташ дичи. Какая же горечь для охотника пропустить этот страдный час!
Однако я не поднимал ружья. Странные, какие-то не охотничьи мысли захватили меня: я смотрел в небо, где кружились табуны, и думал о силе жизни, которая заставляет пернатых дважды в год одолевать громадные пространства.
Случается, захватывает в пути мороз, дождь, метель, встречный или боковой ветер. Натруживая крылья, летят они весной на дикий, угрюмый север, чтобы свить там гнездо, вывести детей, а осенью, когда подрастут и окрепнут дети, откочевать на зимовку к благодатному югу.
Тысячи птиц гибнут в пути. Но и сегодня пролет такой же радостный, обильный и шумный, каким был века назад. Жить — значит бороться и действовать до последнего дыхания.
И я видел эту же силу жизни в своей слепой собаке.
Трубач пропадал долго. Я начал беспокоиться: камышовая гряда озера тянется на километры, в ее лазах даже зрячему заплутать не трудно. Свистом и криком я звал Трубача.
Наконец он выплыл на водное зеркало с огромной черной уткой в зубах. И когда он подал мне птицу, я поцеловал его в мокрую голову.
Комментарии (6)
Филипп Стогов
Спасибо, Михаил...
Борис Соколов
И.Арамилева всегда читаешь так, как будто живёшь его ушами, глазами, руками, чувствами...
З.Ы.:И после этого смотреть подложенную под такой шедевр видеорекламу насоса (или чего там?) совершенно не хочется.
Константин Краёв
Иван добил, спасибо за расказ.
Филипп Стогов
Иван Андреевич Арамилев умер весной 1954 года, похоронен на Введенском (немецком) кладбище в Москве, вечная ему память!
Филипп Стогов
6-го мая 2015 года Арамилев (Зырянов) Иван Андреевич - военный корреспондент Центрального, а затем Третьего Белорусского фронта, награжденный Орденом Красной Звезды и пятью медалями. внесен в списки "Бессмертного полка. Москва".
владимир козявин
Вот что нужно читать чиновникам от охоты, чтобы они, наконец таки, стали чиновниками для нее.