Озёрное перволедье

Как-то быстро вслед за дождями высветлило горизонт, а потом открылось чистое небо и сразу стало прозрачным и высоким.

И от этого запаха кружилась голова. Думалось: «Пора на лед…» Но по реке еще ходили серые волны, холодные даже на вид. Только по хрустальным береговым закраинам переваливались небоязливые утки и бранились вороны. Лед здесь был не толще трех сантиметров. Но пруды и озера уже встали.
Второй день я гостил у родителей. Когда я, уставший от маминых пирогов, опеки родительской, папиных тостов и звонких «чоканий», вдруг выглянул в окошко и увидел прозрачное небо в розовой дымке, покрытые инеем верхушки елей в близком лесу, то сладкая тоска вдруг поманила в туманное Зазеркалье-заозерье… Сходил в подвал, где стояла сорокалитровая фляга из-под молока. В ней жили караси. Их мы поймали еще осенью в маленьком прудике неподалеку от дома отца, в поселке.
Карасиков-карликов мы попросту доставали в пучках травы и тины сетчатым черпаком для мойки мотыля. Потом на берегу разбирали перепутанные водоросли и ядовито-зеленые мотки тины, где нет-нет да и блеснет плотненький бочок белого карася-крепыша. Карасики жили неторопливой своей жизнью до самого первого льда, а потом служили живцами для шустрой по-осеннему щучки. Да так и прожили больше половины зимы.

В начале зимнего сезона нередко труднее поймать живцов для жерлиц, чем саму щуку. Та же история случается иногда и весной. Видимо, пьяная от морозистого, трещащего подледья, постосеннего жора, азарта и обилия квелых рыбешек, с «зевотой» залегающих в зимовальные ямы, она, щука огненноглазая, выбивала или загоняла в преющую траву всю «бель», юрких окуньков и даже выбивала сопливых ершей-колючек, обнаглевших от безнаказанности…
Ближе к весне мелкие рыбешки, очевидно, начинали перемещаться к устьям рек и ручьев, к свежей воде и меняли свои постоянные места. И опять живца поймать иногда было труднее, чем саму щуку. Караси были очень кстати. Поначалу щука все же не могла удержаться от веселой злости хищника и бросалась на маленьких серебряных пришельцев, юрко шныряющих на тройниках и двойниках жерлиц. Но каждый раз сталкивался я со странным законом-заморочкой: рыбки, прожившие дома хоть с неделю, пусть и в закрытой бадье, потом насаживались на крючок с какой-то тоской и виноватостью, словно предавал я друга — кошку или собаку. Однажды я взял с собой в довесок к карасикам юркого вьюна, довольно долго жившего в банке из-под огурцов-закуски. Вьюн служил мне барометром. Перед сменой погоды он начинал колесом ходить в банке, и его предсказания были всегда точны, по крайней мере — точнее прогнозов гидрометцентра… И вот, привезя его, вьюна, на первый лед, я так и не решился насадить предсказателя погоды и, кажется, друга на крючок жерлицы. Вспомнил, что эта тварь хладнокровная на полном серьезе уже начала узнавать меня… Временами казалось, что вьюн ластится ко мне и пытается заигрывать, выделывая в стеклянной банке совсем уж немыслимые кульбиты… Не выдержав угрызений совести и плюнув на страшнейшую нехватку живцов, я отпустил вьюна с миром…
Что-то подобное было, когда однажды вдруг увидел на руках у мрачной бабушки-бабы-яги печального белого кролика, продаваемого то ли в развод, то ли на мясо… Сердце словно сжало… Но немного погодя, на охоте, добивал раненого русака, ни минуты не сомневаясь в правильности своих действий и не испытывая никакой жалости. Были только горячащий кровь азарт первобытного охотника-добытчика и ярость борьбы с хитрым и сильным зверем, пусть и зайцем… Этот банальный закон, тем не менее, действует.

И вот теперь, в гостях у мамы, потолстевший за два дня от пирогов и уставший от безделья я принял решение — на рыбалку!.. Позвонил в город старому товарищу:
— Андрей, чем занят?
— А-а, диван давлю да подушку, тоска… Еще удавил бы всех этих стилистов полубаб гламурных в компании с попсовыми нашими звездами!..
— Приезжай, бродяга, на озеро. Только захвати с собой что-нибудь, тут в сельмаге только пиво, а в шинках вискарь самопальный на чаю да техническом спирте.
— Саня, я пулей!..
— Жду…
К озеру подошел уже на закате. На дальней противоположной стороне муравьями виднелись скучившиеся рыболовы. «Не один…» Досада бирюка-одиночки нахлынула, но тут же ушла. «Озеро большое, всем места хватит». Пока добирался до уловистых своих мест — зарослей сухого камыша, — солнце скатилось еще ниже, а рыбаки потянулись цепочкой к тропинке, домой, видимо. «Вот и ладно, можно будет и отдохнуть без суеты».
Сел за камышами у пробуренной торопливо лунки. Соскучился по рыбалке… Тук! — сразу же ударило по кивку. Из лунки с плеском вылетел ощетинившийся окунек-горбунок и заплясал на льду, едва подернутом свежим снежком и сахаристым инеем. Тук-тук! — задробило часто и весело. Сразу два окунька сели на желтую мормышку-глазок и крючок, подвязанный выше. Взявший на мормышку был крупнее и светлее верхнего. Он согнулся на льду в изумленном напряжении, затем, опомнившись, сильно извернулся на льду и сухо зашлепал алым хвостом по ледяной крошке, брызжущей закатным солнцем. В пронзительных выпуклых глазах рыбы остановилось небо.
Надергав десятка два окунишек, я пошел ставить жерлицы. А тут и точка живая зачернела в дальнем конце озера. Товарищ спешил ко мне, и от этого потеплело на душе. Андрей быстро приближался и еще издали уже начал бармить и ворчать:
— Подожди меня, всю рыбу выловишь, хапуга!..
— Оставлю пару хвостов для отчета. А то жена опять предъявит гамбургский счет по поводу левых походов к теплой лунке…
— Сало свое фирменное нарезай, водка киснет и в животе «Витас воет»!..
— Иди-иди…
Приняли по огненной сотке, захрустели вдогонку лучком и моим самодельным шпиком, остро пахнущим чесноком и густо обваленным в красном перце-чили.
Только решили, что «между первой и второй…», как ближняя жерлица, поставленная самой первой, дернулась в отдаче от вскида флажка и зашелестела быстро раскручиваемой катушкой.
— Самострел?.. — не верится мне, ведь только поставил, да и время уже позднее для щучьего выхода. Нет, грузило уже давно достигло дна и катушка должна была остановиться. Но леска на наших глазах быстро уходила в лунку.
Тихо-тихо мы крадемся к жерлице. Озеро неглубокое. Не спугнуть бы…
Берусь за леску, и сразу следует сильный ответный рывок. Рука машинально делает подсечку. Есть! Рвется на леске несогласная и упрямая тяжесть. Рвется и душа из груди, отовсюду, где только держатся эти пресловутые два-три грамма неведомой сущности-субстанции, называемой душой человеческой, взвешенной уже пронырливыми яйцеголовыми… И вот на льду разгибается яростно и вновь становится тугим кольцом желтобрюхая, свирепоглазая щучища с алыми, как у сороги, плавниками!.. Не может быть!.. — где-то вроде бы не верится, а в подтверждение реальности бьется на льду необыкновенное чудо, а для кого-то просто — рыба, годная в пищу…

Не успев опомниться от удачи, я замираю уже от ужаса… Мне кажется, что Андрей стал многолик и многорук, как Шива… Еще мне показалось, что рядом завизжал бензобур. Андрей был везде. Он появлялся неожиданно, кажется, со всех сторон, и лед уже напоминал теперь поле брани, густо пробитое картечью, или невиданный по размерам дуршлаг в дырках-лунках… Но… щука не брала. Пришла ночь. Пора на ночлег.
Зайдя в темную землянку, я в первую очередь пытаюсь нащупать печку. Лишь бы она была на месте, тогда будет и тепло, и уютно в жилище,
когда-то построенном мною и отцом. Рука задевает что-то металлическое. Вроде на месте. Собрав дрова почти на ощупь, зажигаем в землянке свечу и обнаруживаем… Печки не было. В нынешнее время, когда человеческие законы, кажется, начинают устаревать, это не было чем-то необычным. Но нам от этого не легче. Тем более что мороз крепчал до треска в мерзлом лесу.
Пришлось сооружать небольшой костерок на металлическом щите и топить землянку по-черному… Но было дымно и чуть теплее, чем на улице. Согревшись изнутри и завернувшись кто во что, пытаемся задремать.
Утром мороз выгоняет нас из землянки и мы бежим греться в лес. Там разводим костер-пожарище из смолевых скрученных пеньков и наслаждаемся вкусным теплом. А там и жерлицы заиграли вместе с молодым солнышком. И был звонкий день, алеющие флажки на инистом льду, и были щуки желтоглазые, пятнистые, и было рыбацкое братство, не понятное сухим прагматикам, скользкоглазым политиканам и скопидомам-олигархам. И было простое счастье в неяркой заре посреди соснового бора, пахну­щего живицей и пронзительной морозной свежестью!..