Перекрёсток семи проток

Крепких морозов так и не было, хотя и зима к середине подошла. Неярко румянились было зори в морозце, но приходили неожиданно теплые ветра cо снежком и несмелой поземой. И потом опять все застывало в мягкой оттепельной тишине. И если будет морозец поутру, хоть и не в силе, но куржавеют деревья и береговые ивняки сказочно... Мохнатые от инея, они становятся похожими на белоснежные громадные и невиданные кораллы. В них, волшебных кораллах, вместо разноцветных атолловых рыбок, алеют грудками надутые снегири. Случается, раздвинется белесое небо и упадет сквозь синь солнечный свет на это белоснежье. И тогда заиграют инистые ветви совсем уж по-драгоценному…

В неяркий день с небольшим морозцем бредем мы с товарищем протоками. Ищем чего-то, муторно тычась в заливчики и под обрывы. Первый восторг от встречи с местами знакомыми уже прошел. Холодно встретили эти лешачьи угодья, хоженые нами и по воде, и по льду в лучшие времена. Вроде бы все то же вокруг: так же молчаливо-белотело вытянулись березы на островах, разве что поредели местами, вырубленные-выпиленные на дрова; так же неизменна береговая линия с теми же болотинами-заломинами, врезанными в низкобережье, и с теми же коряжниками; и ястреб-тетеревятник остроглазый, кажется, все тот же парит, приглядываясь строго к тараторящим сорокам. Вот только поубавилось на струе сухих стволов и топляков, торчащих раньше из воды и льда густо и опасно. Да и на дне отопрели стволы деревьев с сучкастыми ухватистыми «руками». Если, случается, сейчас зацепишь блесной или мормышкой за корягу, то или сдернешь с отцепом, а то и оторвешь сучок да поднимешь его наверх, словно диковинную черно-зеленую каракатицу. Лишь бы леска была надежная.
Изменилось другое, и от этого холодно на душе. Вот здесь, у этого островка, шли на простую, без изысков, медную блесну окуни до полкило. Весело били по кивку и садились на блесенку тяжело и упористо, заставляя сгибаться хлыстик удильника. Выплеснувшись из лунки, бились окушки на льду, крепкотелые, в полосато-алом яркоцветье, и были по-неземному красивы, с пронзительно желтыми глазами навыкат и блестящими черными точками зрачков. Сахарясь в инее, они выгибали сильные тела и оставались до последнего мужественны, как только что были азартны до безрассудства...
Сейчас изредка били окуньки меньше ладони да теребили мотыля ерши, да что там ерши – ершишки с палец!..
Иного и не видно, только колючки торчат из сгустка слизи, но хвост держит по-солдатски лихо и упрямо, набок... Честь отдает...
Мой товарищ – Леня-Маленький – мужчина под два метра, не новичок в рыбацком деле, но был всегда себе на уме, имел отличинку-загадку – до чудачества. Нередко душил меня смех неправедный при виде живого циркуля верзилы в ушанке, стащенной, видимо, у сына, поскольку не налезала она и на макушку; из драной зеленой телогрейки образца 1939 года торчали наполовину длинные руки, а солдатские валенки с калошами были перевязаны полиэтиленовыми махристыми веревочками, чтобы калоши не слетели... Он не был беден как церковная крыса, но почему-то считал, что на рыбалку надо одевать только самое плохое и старое... При этом товарищ брал с собой сырокопченую дорогую колбасу и водку чуть ли не из кремлевских погребов... Был к тому же Леня-Маленький рассеян, словно «человек с улицы Бассеенной». В его карманах всегда хранилось множество предметов, но чаще не тех, что требовались. Вот и сейчас он старательно оттирал ершовую слизь совершенно новыми женскими колготками черного эротического цвета, хотя из его валенка торчала рыбацкая тряпка, развеваясь на ветру.
– Ты, Леня, прямо от любовницы на рыбалку сподобился? –замечаю невинно.
Тот делает круглые, совершенно непонимающие глаза.
– Это ты к чему?
– На руки взгляни...
Леня долго смотрел то на колготки, то на тряпку, то на меня. Он был похож на старого спаниеля. Уши его сморщенной шапки отвисли бессильно, а вся нескладная фигура выражала жуткое недоумение.
Этого я уже не смог выдержать. Минут десять я смеялся от чистого сердца, чувствуя невыразимое облегчение, как за кустик сходить. Все это время товарищ смотрел на меня задумчиво-печальным взглядом, словно отыскивая во всем происходящем какой-то непознанный высокий смысл. Наконец нервные цепи замкнулись, сигнал дошел до мозга... И Леня зашелся смехом, от которого попадали все вороны с окружающих берез, а потом поднялись на крыло и полетели восвояси, грязно каркая и разнося о нас дурную весть...
– Жене купил, в подарок. Спрятал подальше, чтобы «сюрпрайз» сделать, а потом, еловая голова, не нашел. Неделю искал.., – словно хвастаясь, добавил Леня, отдышавшись наконец.
– Да... Голова... Еловая, – подтвердил я.
Леня нахмурился и подозрительно взглянул на меня.
– Я ей потом зеленые купил...
Попив чайку, мы уныло поплелись дальше, время от времени дырявя лед парой-другой лунок. Но везде, словно рояль в кустах, заготовленный заранее, первой рыбкой был «матросик» с ладонь, потом попадался еще один, чуть поменьше, а потом шел сам «хозяин» – ерш сопливый... После него лунка лишь чернела пустотой. Хоть ананас в ней купай для приманки... Этот комплект присутствовал почти в каждой свежей лунке и соблюдался строго, словно поступила бумага-указ от самого чертяки местного: вот так, а по-другому ни-ни...
День уже из водянистого белесого посветлел, налился теплым светом, идущим с высокого правобережья. Оттуда же приходили и звуки, с разбросанного по холмам города. Сродни Голливуду, помнится, выложено было раньше на холмах крупно и гордо – Козьмодемьянск. Не приходилось в последнее время мне быть в тех местах. Все больше по чапыжникам да чащобникам ноги ломаем.
Так, в раздумиях и с перекурами, вышли мы на чистину, что к Жареному бугру ближе. Здесь как бы некий перекресток проток. Отсюда уже и город виден на темнеющем в дымке высоком берегу. Вот только букв так и не разобрать... Пробурили мы с Леней-Маленьким по лунке и решили сидеть на них, пока небо на Йошкар-Олу не гикнется или вороны не запоют сладко.
Пробуем с Леней блеснить, ожидая уже привычные пару-другую поклевок мелочи. Но здесь, на четырехметровой глубине, лунки были безжизненны абсолютно, словно черные дыры. Эту безжизненность подчеркивал усиливающийся на чистине ветер. Словно пустынным континентальным холодом несло вдоль широкой протоки к Рутке, и от этой нежити холодели руки и сердце. Появлялось непреодолимое желание послать к водяному все это непонятное мазохистское наваждение, называемое рыбалкой, и уехать домой!.. Кажется, подобные же мысли одолевали и Леню. Он действительно стал маленьким, съежившись в своей куцей телогрейке до положения кающейся Магдалены. Я вспомнил, что у меня в рюкзаке с лета еще завалялся китайский дождевик, скорее одноразового пользования, впрочем, как и большинство вещей китайского ширпотреба. Но здесь от него не требовалось «проверено электроникой» – лишь бы ветер не пропускал...
Порывшись в рюкзаке, нахожу искомое и протягиваю озябшему товарищу. Тот быстро влезает в дождевик, но плащ оказался сродни Лениной телогрейке: так же торчали из рукавов длинные руки, а сам дождевик был для Лени-Маленького скорее курточкой-непромокашкой... Но все равно минут через пять, глотнув горячего чая из термоса, товарищ благодарно заметил:
– Ты глянь, пакет из-под хлеба, а греет, китайский городовой...
– Маде ин Чайна, веников не вяжет, – поддакнул ему. Хоть я и был в синтепоновом костюме, но тоже накинул непромокаемый плащ. И сразу образовался микроклимат под ПВХ, словно осенним солнцем пригрело.
Глотнув по чашке чайку с водкой, мы оживились; словно мягкой заячьей лапкой смахнуло хандру и потеплело на душе. А мысли слабодушные, паскудные сбились куда-то в испуганную стайку, а затем и сгинули безвозвратно.
Откладываю в сторону удильник с блесной и опускаю в лунку мормышку с пучком мотыля, а выше – с полукольцом мотыля на крючке-»заглотыше». Мормышка не успела дойти до дна, как вдруг кивок выпрямился и плавно поднялся кверху. Тук! – отдалось в руке тупо, а потом что-то упруго и несогласно встало в глубине, нехотя и тяжело поднимаясь ко льду. Сорога!.. Литого серебра рыбина извернулась в лунке, пытаясь уйти головой вниз, но, подхваченная рукой, забилась на льду, покрываясь снежной крошкой. Мормышка булькает в лунке и снова уходит в глубину. И опять она не достает дна. Теперь уже на мормышке бьется окунек, не крупный, но в довесок к сороге пойдет. А потом кивок плавно подняла жирная увесистая густера. Она сонно глотнула воздуха и распласталась на льду, краснея плавниками...
– Бросай обратно! Хватит мальков истреблять! – слышу истошное рядом. Это Леня-Маленький в лихорадочном нетерпении меняет снасть и опускает в лунку мормышку с мотылем. Пошло дело и у него…
До самой темноты мы отводили душу в ловле сороги и окуней, словно в утешение за долгие часы холодного бесклевья...