Петров день

Дед даже яблоки собирает со вкусом – не каждое – всматривается. И тут ему интересно, и тут у деда творчество. Может сорвать с ветки или, нагнувшись, блуждая рукой, выбирает из россыпи на земле. Специально мешает несколько сортов – для аромату, для яблочного духа. Дед, как журавль длинный, в высоко подтянутых штанах, похож на актера Черкасова с его сутулостью, с поднятой рамой широких плеч.

В кабинете у деда прибрано. На столе не остывшая трубка. Пахнет воробьиной полынкой. Запах моего детства! Моя малая Родина!

В соседней светелке, в клетке, самые дорогие деду птицы: жаворонки, соловьи, славки, крапивники, корольки, реполовы. За окном в вольере – птицы разные: зяблики, снегири, дрозды. И стоит мне открыть окно, убрать тюль – многие из них прут в комнату в поисках вожделенного мучного червя. Под кроватью у деда в прихожей стоит сундук с этим замечательным продуктом.

Он колдует над ним по своему графику. Стоит перезвон. Я слышу зяблика, снегиря. И картины весны или занесенные снегом промозглые пейзажи возвращаются ко мне во всех подробностях. Песня птицы... Она может возвратить день, вырвать его из небытия. Я и дед знаем об этом.

Входя, он плотно закрывает за собой дверь. Принявшись за ароматный янтарь прошлого года, мы не удержимся – впустим и начнем кормить птиц. Они сразу заполнят нашу комнату. И то что многим будет недоступно всю жизнь, для нас будет необходимостью, нормой – видеть дроздов, поползней во всей их красе на расстоянии полуметра. И каждая птица выкажет все свое превосходство.

Это не может надоесть. И мы созерцаем, сравниваем, угадывая повадки уже старых птиц и еще не ушедшую суетность пойманных дедом в этом году И всё разно, и всё непохоже, сколько б мне лет ни было.

В завершение, когда вольерная братия будет выдворена восвояси, дед откроет клетку Степана-соловья. И тот тут же окажется среди наших бокалов, только не воровато беря корм из наших рук, а степенно, без всякой боязни будет участником нашего пира. Насытившись муравьиным свежим яйцом, он будет просто сидеть с нами. И это облагородит нашу с дедом компанию, придаст ей вселенский смысл. Степана поймал я лет шесть назад.

Поймал мною же сделанным лучком. В те давние 60 е на него ушел один метр проволоки, две пружинки от деревянных прищепок и бабкина авоська – знаковая советская архаика. И вот спустя годы этим же лучком, вспомнив всю былую науку, доказав, что опыт непропиваем, я за 2 часа поймал шесть соловьев.

Выпустив всех, самого могучего я принес деду. Степан был размером уж точно с белобровика. Было явно сразу, что это был самец. Но птица так и не запела. И все же она стала любимой птицей деда.

Это была умная спокойная особь. Этакий индивидуум. Уже через две недели он не метался по клетке, даже когда приподнимали марлю. И купил он нас с дедом сразу тем, что мог как будто наслаждаться нашим разговором, сидя между приборов на нашем застолье. Вот так мы и сидели в прохладном ароматном дедовом флигеле – дед, соловей Степан и я.

Из деда много не вытащишь. Еще зимой от бабки, по телефону, я узнал, что в январе она еле отогрела ему большой палец на ноге, но ноготь все равно слез. Дед и не заметил, охотясь на чечеток, что отморозил его. Долгие годы эта птица миновала наши места, а в эту зиму ее насыпало на березы везде и помногу.

«Обазартился старый, как мальчишка! Удивляюсь я тебе, Костя! 84 годов тебе, а ума не набираешься», – ворчала бабка Фекла. Да! Дед выказал уважение этой нежной, серенькой птичке с пурпурной коронкой на лобике. Она была первой из пойманных им птиц в его еще довоенном детстве. Только к сумеркам опустилась стайка к манной самочке чижа, и старый накрыл восемь птиц. Я знаю, как дед был счастлив.

Дед знает причину моего появления в его доме.

«Барклай», весы, коробки с дробью уже вынесены на середину стола. Через неделю Петров день. Он также знает, что «камни с неба», а мы ровно через неделю будем еще в ночи спускаться по огороду нашей соседки бабки Одарки. Ее Валет будет провожать нашу команду до реки, идя рядом с двумя элегантными собратьями.

Он даже изменит при этом свою походку с семенящей на этакую рысь, сделает умное выражение морды и будет вообще стараться соответствовать: мол, мы, деревенские, тоже понимаем… Он сядет на берегу и будет слушать скрип уключин.

Наш старый Валет – наш талисман. Для него так и осталось тайной, для чего эта команда как по писаному, когда воздух в степи становится пропитан убранным жнивьем, цветущим подсолнечником, когда зазвенят цикады, – для чего она ни свет ни заря переправляется на тот берег.

Лодка помнёт стебли аира, и он отдаст свой аромат. Уже подтягивая лодку, мы вдохнем снова и снова густой запах спелого лета.

И сравняемся мы с дедом годами. Все останется в прошлом, на другом берегу. Туман еще больше усилит оторванность от внешнего мира двух человек и их близость. Уже в обед будет все обыденнее, но в этот предрассветный час все торжественно и величественно. Собаки подвязаны. Дюк дерет голову, всасывая воздух луга. Я его оглаживаю. Мы одной крови. Все, ради чего мы готовились – просматривали родословные, выбирали щенков, натаскивали в полях собак, проходя при этом десятки километров, – все ради этого дня.

Чтобы несуетно начать, мы пустим собак в болото, сбив оскомку, упыхав все излишки молодого взбрыка. Камыш – первое средство для остепенения. Взяв несколько крякв, чирков, камышниц, уже вполне гожих, собрав на краях погонышей, коростелей, пообедав в стогу, уйдем в поля. Не поспел бекас и перепел – без жиринки еще птица.

До поры не тронем мы ее с дедом, не для этого я поволоку деда от луга. Я такую ему пулю лил эти полгода, натаскивая Дюка. С недоверием дед относился ко всему новому, не на глазах проверенному до седьмого колена.

Дюк – собака «не наша». И я, не сказав деду, взял щенка от югославских собак. Мне позвонили из Москвы и смутили меня возможностью взять щенка от проверенных охотничьих югославских собак, в крови которых были в основном итальянские производители. Дед бы категорически воспротивился тратить год жизни на незнакомую кровь, но искус был велик.

На Украине о них уже шла молва. И я поехал и взял за очень приличные деньги черно-пегого месячного Дюка. А взяв, не раз вспомнил консерватизм деда. Собака очень отличалась от наших благонравных спокойных пойнтеров. Немного окрепнув, Дюк поднял наш дом на дыбы. Вечером возвращаясь домой, я снова и снова видел взорванный уют.

Дело доходило до того, что мне приходилось брать его на работу. Терпение лопалось. Дюк абсолютно не хотел оставаться один. Но, как известно, время все лечит – пришла весна. Мы стали бывать в полях, и я уже не с таким страхом открывал вечером дверь своей квартиры. Все полегоньку улеглось.

Но что за работник этот вертопрах! Челнок мы освоили с ним в апреле, достаточно быстро. Это было вбито в его генетику. Я тут же отметил его ход – плавный, накатистый, размашистый, ровный. Однозначно красивый. И я стал смотреть на эту собаку уже другими глазами – с пристальным интересом. С каждым новым выходом в поля росло впечатление. Ход был люб мне.

Первый выход по птице все сразу и бесповоротно поставил на свои места. Перепела, коростеля насыпало на поля люцерны в самом начале мая, а дождливые и теплые дни выгнали ее в один мах. И пошли работы Дюка. Я ликовал. Я знал: дед все поймет, увидев, как плавно и ровно идет по полю моя собака, с каким верхом она прихватывает.

Становится не сразу, прихватив, обязательно проплыв по люцерне еще шагов двадцать. Потяжка! Великое дело! А посланный на подъем птицы, как правило, еще растянет ожидание – поднимет перепела опять не сразу, а уж точно метров за десять. И ни одной пустой стойки, ненужной приостановки! Все лаконично, четко. Если прихватил, значит, птица будет. Чутье! Его величество чутье пришло к нам! То, о чем вожделенно мечтает легашатник, было в наших руках.

Пришелся по душе иноземец! Каждый выход стал праздником. Ни одной похожей работы. Особенно захватывало, как он разгадывал ребус убегающего перепела.

При этом я знал, что если он начал, то работа будет завершена и я увижу птицу. Он, как веревкой, привязывался к убегающей птице и иногда вел ее метров по сто пятьдесят, приостанавливаясь. Вел только верхом, никогда не опускаясь до банального распутывания следа.

Каждый раз это был маленький детектив, рассказанный ясным понятным языком. Всякого несведущего в этой охоте он завораживал языком своей пластики – этого шаманства. Даже разнотравье, ставшее спустя месяц мне по пояс, не могло утаить от него птицу. Как только я переставал слышать шелест его хода, я знал: он нашел. Да, его величество чутье, эта капризная и редкая гостья, удосужилась прийти к нам.

Помню, как поймал я Дюка, сгреб его в охапку и прошептал ему прямо в ухо: «Дюк, я прощаю тебе все погрызенные диваны, порванные обои, наполовину съеденный тобой руль машины. Ты – лучшая собака всех времен и народов! Я горжусь тобой и люблю тебя! И будь уверен, я со своим стариком буду стеречь твою кровь».

Солнце поднимется над нами, но роса еще долго будет холодить сапог. Мы сядем с дедом на берегу, и разные птицы развеселят наши души. Болото будет как на ладони. Белым фосфором будут светиться цапли. Чирковая молодежь разухабисто начнет носиться над плесами. По песчаной дорожке рядом с нами пройдет красавец удод и, увидев нас, монотонно растягивая крыло, улетит. Мир, понятный с малолетства, предстанет во всей его лучезарности нам с дедом.

Где живет этот удод, нам ведомо: в небольшом карьерчике, возле рощи молодых ольх, в норе, на краю колонии береговушек. Каждый год он занимает эту нору, и каждый год уже в мае парочка удодов ходят возле только что зазеленевшего холодного кадмия бессмертника, гордо и осанисто покачивая головками, собирая одним им ведомых насекомых.

Молодые аисты рассядуться возле, глуповато замирая и оставаясь недвижимыми. Редкий черный аист-монах в контрастном оперении пролетит над нами. И мы, восторженно вылупившись друг на друга, как дети, одновременно с дедом скажем: «Ты видел? Монах!» И засмеемся.

Нас не разделили годы. Все лучшее сейчас с нами – наше удивление и восторг этим мирозданием, его сложностью, необъяснимостью и его простотой. Живи и радуйся!