Последняя весна

И пролились не ко времени ранние весенние дожди. Терпко запахло в борах смолевым духом — живицей, лиственной прелью и пьянящей свежестью талого снега. А среди залитых водой клюквенных моховин защелкали, заголосили в надрыве глухари, охваченные страстью продолжения рода своего древнего.

Седьмой десяток разменял в эту весну Николай Васильевич Рогожин. Но не усидел он по-стариковски дома, хотя и соблазняла его супруга Настасья блинами, а как всегда по весне, пришел сюда на последний, может быть, в этих местах глухариный ток. Ружьишком Николай Васильевич не баловался давно. Да и как стрелять-то последних петухов? Повыбивали птицу, а где и разорили токовища селениями да дорогами лесовозными.

Николай Васильевич вздохнул и тяжело опустился на сучкастую коряжину, лежавшую поперек тропы. Коряжина просела и, чавкнув во мхе, выбрызнула ледяную жижу, пахнущую багульником и клюквой. В боровых прогалах мутнел рассвет.

— Нелегка дорожка, припоздал, заря-то уже занялась. Да и куда мне, старому, по болотам-то шастать? — неповоротливо думалось Рогожину. — Права Настя, вышло уже время мое.
Вспомнилось, как еще пацаном «увел» он висящую на стене отцовскую курковку и первым же дурным выстрелом свалил на току веерохвостого глухаря. Отец тогда вытропил его, Кольку, по следам и, потыкав сгоряча носом в мох, отдал ружье на владение. Глухарь помог…

Много охотиться не пришлось, время было тяжелое и смутное. А дальше судьба затянула Рогожина в мясорубку Великой Отечественной, показала боль и кровь, смерть и измену, отвагу и страх, научила ценить дружбу и правду, а проверив на крепость, зацепила для острастки горячим осколком и с Победой отпустила домой. В пути и нашел Николай свою Настасью.
Видать, судьбой было определено остановиться эшелону у полустанка без названия. На переливы гармони да на хохот вперемешку с забористым солдатским матюганом потянулись из деревеньки, что виднелась за посадкой, бабы, а за ними и девчата. Бабы — кто своих встретить, кто на солдат поглядеть, повыспрашивать, весточки ожидаючи, а по вдовству и перемигнуться с кем — соскучились по крепкой ласке, по мужским рукам. У баб бутылки поблескивали с мутным «пузодером», а девчата несли в лукошках разную снедь.
— Эй, солдатик, купи грибочков на закуску! У тебя, небось, трофеев богато? Или все немкам раздарил? — прихохатывала голоногая девчонка, дразня Николая солеными рыжиками, которых он не едал с довоенных лет. Дерзко синела она глазами, из которых сыпались чертенята, смешно выпячивала еще совсем девичью грудь и тянулась к вагону-телятнику.
С рыжиков все и началось. А поутру вместо свадебного марша ревуном заголосил паровоз, увозя их, сплетенных судьбой, в родные Николаю места. У Насти в деревне только две родные могилы и остались…

Еще застал Николай дома постаревшую за войну мать, а отца не пришлось — снесли его на деревенский погост перед самым приездом сына. А вскоре и мать рядом с отцом легла: не выдержала потери да радости…

Тяжело было на пустоши: родная деревенька захирела без дорог и промысла. Хватили нужды Николай с Настей, а потом перебрались в город. Но и там, на городской окраине, где устроились они, разносолов для них не припасли. Всем жилось тяжело. Тогда-то и вспомнил Николай про отцовское ружьишко, а попутно и в рыбную ловлю втянулся. Баловство вроде, а кормит…
Приметилось ему еще в те годы лесное озерцо, красивое, как в сказке, но вместо Бабы-яги жил на том озере старый филин-отшельник, хохотавший ночами веселее разной сказочной нечисти. Дуэтом с неясытью у них хорошо получалось. Озерцо было неглубокое, но рыбное. Водились в нем пудовые щуки, окуни, лини, да попадалась озерная сорога, темноспинная, с отливающей золотом чешуей.

Озеро окружал старый сосновый бор, и жила в том бору древняя птица глухарь. Жила вольготно, не потревоженная лесными пожарами и набегами лихих людей. Ходили к тому озеру люди не жадные — взять только на прокорм, не больше. Да и не унести много на плечах, а дорог к озеру не было.

Со временем вгрызлись в сосняк хищные пилы, загадились боры порубочными проплешинами, от которых разило соляркой, и пролегли дороги уже вблизи озера. Потянулся в эти места самый разный народ: кто с добром и страстью охотничье-рыбацкой, а кто — с острогой и взврывчаткой. Все чаще встречал Рогожин на своем пути пьяные компании людей, палящих по пустым бутылкам и по всему живому, что попадалось на глаза. Все чаще находил стреляную и колотую на нересте щуку, ушедшую в агонии от человека, но доставшуюся воронам и мухам.
И разор сказался на озере. Откатились глухариные токовища дальше в боровую крепь, и все скуднее были с каждым годом трофеи и уловы честных охотников и рыболовов. Казалось, никогда не выбить дичь и не вычерпать рыбу, каждый год воспроизводящую потомство, но как раз и не давали ей этого делать глупые, недальновидные, корыстные люди, перекрывающие наглухо сетями речушки-нерестилища и отстреливающие глухарок, не успевших вывести птенцов.

— Да поставь ты сетёшку в сторонке, чтоб пустым не уйти с капризного озера, но дай пройти рыбе отметать икру, дай птице позабавиться с детишками! А тут еще электроудочку придумали... Ведь эти ловцы и детям своим ничего не оставят. Божатся в оправдание, что если, мол, не я, то другой подсуетится, из-под носа вырвет. Тьфу ты! — передернулся Николай Васильевич от припомнившихся ему пакостных речей. — Вот она, натура-то наша человеческая — что ведро помоев, накрахмаленной салфеткой прикрытое! Пойми ты, чудак-человек! Да, худо сейчас, особенно на окраинах российских. Но сохрани себя, пронеси сквозь лихолетье, не испачкайся торопливой алчностью и завистью!

Так, в тяжелых раздумьях и спорах с кем-то невидимым не заметил Николай Васильевич, как дошел до места. Озеро открылось светло и выстуженно. Посередине гуляли волны, холодные даже на вид. Небо тоже было холодное, контрастное, в алых зоревых подтеках, на фоне которых верхушки сосен казались вырезанными из жести. Летом теплые потоки струятся над горизонтом и, размывая утренние краски, создают ощущение благодатного покоя. Сейчас же озеро, подобно красивой мачехе, глядело строго, без теплинки.

Тревожная эта красота и свежий ветер с озера бодрили, заставляя Рогожина дышать и двигаться, как в прошлые годы. Хрустко ступая по тропе, шел он к истоку речушки — нерестилищу. Хотелось ему, может, в последний раз подсмотреть трущуюся в истоме икряную щуку, а если удастся, так надергать красноперых горбачей на мормышку с червяком. Окуни здесь стоят прямо под берегом, под переплетением корней. И удилище-прутик можно тут же срезать. Переночевать у костра, как раньше, а перед зарей надо уже на току быть. Если получится, подобраться к матерому под его песню, прыгая по моховым кочкам под глухариное «скирканье». А там приложиться к плечу воображаемым прикладом да «пукнуть» ртом, словно из ствола, да гикнуть вслед, чтоб осторожней был краснобровый в следующий раз…

Выйдя к месту, Рогожин обомлел: речушка была наглухо перегорожена плетнем-заколом, а в проходе между жердями по-хапужьи раскинулись руки-сетки большого крылена. В самой «морде» виднелись два окунька. Щука еще не шла, но снасть хищно ждала своего часа.

— Ох враги, ты смотри, что сделали! Для мелкого озера смерть это неминучая! Нерестилищ тут раз-два и обчелся, загибнет озеро!..
Николай Васильевич, задыхаясь от торопливости и боли душевной, кинулся к заколу. Подняв раструбы болотных сапог, он зашел в ледяную воду и взялся за первый шест. Крылен пока не трогал — оставил на самую злость, чтобы в лоскутья изрезать сетку охотничьим ножом.

Выстрел саданул откуда-то из прибрежного березняка и сразу отдался резкой болью в левом боку Николая Васильевича. Охнув, он завалился в воду, еще не веря: «За двух окунишек?» Полыхнуло в голове кровавое марево и, застлав глаза, перешло в тяжелую дурноту. Чувство войны вернулось отчетливо, и, как тогда, в Рогожине проснулся инстинкт самосохранения. Он подволок онемевшую ногу и рывком закинул ее на низкий берег. Ухватившись за торчащие из берега корни, Николай Васильевич подтянулся и упал на траву. Боль притупилась. Лишь кружились перед глазами сосны и звенело в ушах. Сквозь этот звон хрипло выстервенились голоса:
— Кретин, ты что наделал?!
— Да не в него я! Пугануть хотел только! От воды, видать, срикошетило.
— Вот тебе и срикошетило — сухари запасай теперь!
Голоса приблизились. Николай Васильевич с трудом поднял голову: увидеть бы хоть — кто? Но те береглись, кружили где-то рядом, шурша прошлогодней листвой.
— Живой он, Витюха, вишь, зыркает. Может, в больницу отправим, а?
— В больницу? В тюрягу захотел? А семью потом кто кормить будет? Сматываемся! Да поскорей ты, охламон!

Торопливые шаги забухали по тропинке и растворились в шелесте леса. Спустя несколько минут неподалеку заскрежетал-залаял стартер машины.
Николай Васильевич попробовал встать, но земля, вздыбившись, опять швырнула его на мох. «Не дойти, — пришла ясная мысль, но охватила не ужасом, а горестью, да так, что горше некуда. — Плохо вот так-то, неприбранным уйти. Ждет ведь Настасья. Обидно!»

Николай Васильевич пополз. Оттаявший мох пружинил, и руки зарывались в него, как в губку, насыщенную студеной водой. И при виде пролитой крови насторожился лес, от ее душного, далеко разнесенного ветром запаха захрипел вышедший на тропу старый лось, скакнул в кусты заяц-беляк. На краю приозерной болотины желтозубо ощерился волк. Его пупырчатые ноздри вытянули запах человечьей беды, но он был сыт и осторожен, зевнул с тоненьким всхлипом и улегся вылизываться.

Перед глазами Рогожина качались сохлые лишайники на буграх, прошлогодние палы, вновь без конца и края тянулись моховые болота. Исступленный, муторный путь его прерывался все более частыми остановками, когда сил оставалось лишь на то, чтобы вжать в мох ладони и наполнить их бурой водой. Пить хотелось постоянно. И с подступающей дурнотой не отличал он уже явь от забытья, утро от вечера.

— Стоят. Опять они? Спокойней, Коля, спокойней. Вот стук, опять. Да никак глухарь запел? Нет, не может он сейчас петь. Не рви душу, прочь! Настя, Настасьюшка! — Рогожин пополз, выхаркивая тягучую слюну с кровью.

Звезды тускнели. И словно впитывая их, бледно набухала заря. Заседели инеем моховые болота, и в их знобком дыхании зарождался еще один весенний утренник-заморозок.
Старый глухарь нетерпеливо переступал на суку мохнатыми лапами. Он ждал соперника, но ток молчал. Птичий глаз уловил легкое движение у дерева, возле которого чернел бугорок. Но время шло, а бугорок больше не шевелился. Совсем неопасно, не нарушая лесной тишины, вдавился он в мох. И глухарь, перестав обращать на него внимание, развернул хвост-веер.
Чок-чок... Горловой клекот, учащаясь, вылился наконец в ликующий вскрик-скрежет. Звоном ответили инистые кроны сосен, и эхо, раскатившись по борам, угасло в хмуром поутру осиннике…