Семидесятый

Жил я тогда в глухом поселке на Новгородчине, в этаком медвежьем углу. Через дорогу от меня обитал охотник Виктор, мой ровесник, коренастый, голубоглазый крепыш, всю жизнь проработавший в лесном хозяйстве, готовившийся выйти на пенсию и заняться только охотой.

Как известно, рыбак рыбака видит издалека, то же можно сказать и об охотниках. Познакомились мы с Виктором едва ли не на второй день после моего появления в поселке, а еше через неделю знали друг о друге, кажется, все основные факты охотничьей биографии. Как-то непроизвольно всплыла и злополучная цифра.

— Так я помогу тебе сдвинуть счет с мертвой точки, — сказал Виктор. — Есть у меня на примете несколько токов. Откроют охоту — сходим.

Мы вышли накануне Первого мая. По словам Виктора, предстояло пройти около семи километров, половина из которых пролегала по старой узкоколейке, дальше нужно было идти по лесу и моховому болоту. Шли молча. Лишь увидев на песке рядом с рельсами некрупный медвежий след, Виктор оживился.

— Надо же! Не один ли из моих крестников ходит?

— Каких крестников? — не понял я.

— Да был тут у меня один не очень приятный случай лет шесть назад...

Ты моих собак видел, знаешь. Меньше трех я не держу, а со щенками иной раз до восьми набирается. Вот несколько лет назад в начале апреля вывел я своих питомцев прогуляться. А куда? Снег уже тает, ни на лыжах, ни пешком. Только вдоль УЖД и можно пройтись. Собак-то, конечно, ничто не держит, носятся где хотят. Благо снег зернистый, разлетается от их бега...

Немного я и прошелся, за ручей только. А они и загремели. Сначала кобель, и тут же обе суки подключились. Да злобно так! Что, думаю, может быть? Лось? Так я по лосям собак не приучал. Кабан? Так место нехарактерное. Неужели медведь? А собаки мои, знаю, до зверя прилипчивые, пока не добудешь.

Ну, я рывком домой, за ружьем с пулями, и обратно! Собаки все на том же месте гремят. Подкрадываюсь осторожненько, выглядываю из-за елки… Точно, медведь! Некрупный, да ладно! Мне ж собак на медведя закрепить надо. Приложился — одной пулей и свалил. Подхожу ближе — мама родная! Да то ж медведица, а при ней три сосунка. Вот влип!

Не в том дело, что кто-нибудь из сельчан заложить может, — малышей жалко. Мне ж теперь их заместо мамки выкармливать надо. Поклал я их за пазуху — и домой. В погребе место устроил, молоком напоил, укутал как мог, только после этого вернулся их мамку разделывать.

Управился чуть не к полуночи. Шкуру обработал, как сумел, без химикатов всяких, и тоже — под медвежат. Думаю: на знакомом-то запахе они у меня спокойнее расти будут. Ну, держу их в погребе неделю, другую — подрастают мои питомцы. Свету вроде хватает из окошечка. Кормлю — сколько съедят. А медвежата растут, оказывается, быстро.

Где-то после Первого мая сосед заинтересовался: «Кто это у тебя в погребе сидит?» «Да щенки, — говорю, — не знаешь, что ли?» — «Какие щенки? А то я не знаю, как щенята мишат? Я у тебя тут мимо проходил — так рявкнули! Я аж присел!» — Да это тебе показалось!» В общем, успокоил, как сумел, а сам думаю: не пора ли моих питомцев к лесной жизни приучать? Вдруг как дознаются про медвежат в поселке? Люди ведь разные.

Один посмеется над моими заботами, другой по начальству поспешит доложить: мол, Витька сбраконьерил. А найдутся и такие, что постараются стащить малышей себе на потеху. Есть тут у нас один, всю жизнь ради себя прожил — что ему до чужих забот!..

Пошел я на место, где их взял. Там же у них, оказывается, и берлога была, там они и рожились. Я за зиму на нее не наткнулся, все в другую сторону от поселка ходил, с собаками-то. Осмотрел берлогу, подправил кое-что и в тот же вечер по сумеркам на мамкиной опять же шкуре всех троих и отнес в родимый дом. Вторым рейсом молока принес, мяска, хлеба, поилку сделал, укрыл их в берлоге и домой пошел.

Ночью спал плохо: как-то там мои питомцы? не разбежались бы! Утром ни свет ни заря проверять побежал, спят ли мои подопечные на месте. Прижились, слава Богу! Вот и стал я их на том месте выкармливать. Почитай, каждый вечер чего-нибудь да принесу. А то с работы на платформе возвращаемся, я перед мостком через ручей и соскочу. «Ты куда?» — спрашивают.

Ну, каждый раз новую причину выдумываю. То косовище, мол, новое высмотреть надумал, то удилище ищу, а то просто пройтись решил — вечер уж больно хорош. Поначалу питомцы меня прямо в берлоге встречали. Сяду я между ними, они по мне ползают, все карманы проверят: что принес? Ну прям дети малые! Скоро меня уже на тропке встречать стали, навстречу выбегать. Радуются, как встретят, и я с ними. Похоже, выхожу я их все же, не дам погибнуть, искуплю свою вину за отстрел матери. Месяца два я к ним ходил...

Ну да в конце июня уже прихожу как-то вечером, а там какая-то шавка тявкает. Я бегом к берлоге. Сидят мои малыши на сухой елушке, а шавка под ней заливается. Врезал я ей, чем под руку попало, прогнал. Зову своих подопечных, приласкать стараюсь.Не тут-то было! Из-за этой барбосины они и мне, видать, меньше доверять стали. Но все же после этого я их еще больше недели кормил: от еды не отказывались, а в руки не давались.

Потом пропадать начали. Придешь, а их не видать. Зовешь — не бегут. Ну, оставлю еду на месте, утром глядь — чисто! Потом и к еде почти перестали прикасаться, сами, значит, промышлять начали, разбрелись. Все же раза три еще я их в то лето встречал, то одного, то парой. Может, и третий где рядом в кустах был.

Посмотрят так на меня со стороны, словно что вспомнить хотят, да не могут. И не убегают, и близко не подходят. Ну, я их тоже не подзывал: слава Богу, что они к лесной жизни привыкли. С той поры об их судьбе только по следам и догадываюсь. Все ли трое с той поры сохранились, не уверен, но двое-то точно близко живут. Запрошлый год у самки уже свой малыш появился. Так что живут мои подопечные, слава Богу!

Виктор умолк. Под впечатлением его рассказа мы с полкилометра прошли без разговоров, думая каждый о своем. Он, должно быть, вспоминал подробности своего «материнства», я оценивал его поведение в этой истории от начала до конца. Началась она с явного браконьерства: в апреле не только медведей нельзя стрелять, всякая охота закрыта. Но человеку захотелось «закрепить на медведя» собак, и он, не раздумывая, не просто стреляет в медведя — он еще успевает сбегать домой за ружьем! Его совершенно не волнует опасность «быть заложенным сельчанами».

Но вот он видит осиротевших и совсем маленьких беспомощных медвежат, и все его поведение совершенно меняется. Жалость к малышам тут же порождает благородство и самопожертвование. И не разовым порядком, не на минутный порыв, а на долгих три месяца. И теперь, по прошествии стольких лет, он все еще с родительской заботой вспоминает своих питомцев. Какое уж тут браконьерство! Интересно, как он после всего этого относится ко всему медвежьему роду?

— Виктор, а после этого доводилось медведей бить?
— Ты знаешь, нет! Избегаю я с ними встречаться. Все думается: а вдруг со своим встречусь? Как же я его-то, а?

Наконец перебравшись через ручей, мы вы­шли на обширное моховое болото, поросшее очень уж редкой низкорослой сосной, добрая половина которой уже засохла на корню. Тропка исчезла.

— Ну вот, — сказал Виктор, остановившись. — Доберемся до того вон острова,— считай, у цели. Там у меня становище сделано, там и заночуем. Оттуда до тока с полкилометра.

Около восьми вечера отправились на подслух. Осторожно, по-звериному крадучись, проходим по заболоченному сосняку сотни четыре шагов, выходим к небольшой, в несколько квадратных метров сухой кочке. На краю ее видно старое, зарастающее травой кострище, и даже все еще стоит рогулька для шеста, чтобы подвешивать котелок над огнем.

Мы присели на кочке, замолчали, приготовились слушать. Солнца за деревьями уже не было видно, хотя в верхней половине крон еще пробивались его лучи. Наконец довольно далеко от нас раздалось громкое хлопанье крыльев усаживающегося на сосну глухаря, да и сам он «крекнул», оповещая округу о своем прибытии.

К стоянке мы вернулись почти в одиннадцать, подогрели чай и... заболтались. Хватились — уже почти три. Пора идти на ток. Осторожно прокрались в темноте до места вчерашнего подслуха, остановились, прислушались. Минут двадцать ловили ушами, как локаторами, помогая при этом ладонями, всякие звуки с разных направлений, но нужного так и не услышали. Начало светать.

По предложению Виктора мы медленно обхошли ток по широкой дуге, часто останавливаясь и прислушиваясь. Метров через триста нечаянно согнали молчуна, чуть позже над головами с квохтаньем пролетела глухарка. Еще один глухарь прошел стороной, но токовать петухи явно не хотели. Часа за два одолели километр, вышли на небольшую сосновую гривку, свернули влево вдоль нее. Уже совсем рассвело. И только почти в шесть на одной из остановок я услышан далекое щелканье.

— Поет! — вполголоса предупредил я Виктора.
— Где? — насторожился тот.
— Да вон сзади, справа.
— Ничего не слышу, — после нескольких минут напряженного вслушивания сказал Виктор.

Я же за это время по крайней мере дважды отчетливо слышал песню, потому и предложил:

— Ну, давай продвинемся в том направлении.

Мы прошли с полсотни метров, очутились на какой-то чистине вроде поляны, поросшей молодой сосной.

— Теперь слышишь?
— Теперь слышу, — подтвердил Виктор. — Ты уловил, тебе и подходить.

Глухарь сидел на... березе. Поначалу я не поверил своим глазам. До него было около полусотни метров довольно чистого места, подходить по которому засветло было рискованно. Я прицелился и ударил из левого «нулевкой». Глухарь перелетел метров на десять ближе ко мне и уселся на осину. Теперь уже можно было стрелять и из правого «двойкой». Но и после второго выстрела глухарь не упал, а перелетел метров на пятнадцать правее, уселся на ель в полдерева.

Без особой осторожности, но и без лишнего шума я перезарядил ружье, выстрелил в третий раз — и лесной великан распластался на земле.