Видьмидивка

Эта история давно бы забылась, затерялась в глубинах памяти и могла кануть в Лету, если бы не очередное увлечение, захватившее меня не менее страстно, чем в свое время охота. А начиналось все так.

Была макушка лета. К месту предстоящей охоты на кабаньих потравах мы с кумом и другом Евгением приехали под вечер. Уазик загнали на полянку внутри лесопосадки. Рядом ширилось и пахло разогретой на солнце соломой недавно убранное пшеничное поле. Распределив между собой места «сидок», определившись со временем сбора и условными сигналами, мы разбрелись каждый по своему маршруту.

Я осторожно шел вдоль кукурузного поля. Двухметровые стебли топорщились мохнорылыми початками. По краю тянулась полезащитная лесополоса из нескольких рядов тополей. Отдельные стволы, поваленные ветром, угрожая бескорыми сучьями, лежали вдоль и поперек, словно отбеленные солнцем остовы китов. Цепкая ежевика заплела между ними все свободное пространство, образуя непроходимый шкуродер. Место было глухое, солнце уже коснулось кукурузных метелок, и зверь по этому времени вполне мог выйти на кормежку. Изредка останавливаясь, я прислушивался к глубине поля.

За моей спиной раздался шорох. В пяти шагах на земле, прислонившись к стволу тополя, сидела старушка и пристально смотрела на меня. На ней было мрачное старческое одеяние наподобие сарафана. Поверх была надета видавшая виды коротенькая душегрейка, застегнутая под горлом на единственную пуговицу. Растоптанные кожаные чувяки, обутые на босу ногу, были подвязаны тряпичными тесемками. Белый с набивными маками платок закутывал голову так, что виднелись лишь загорелые скулы, заостренный нос и черные глаза в окружении глубоких морщин. На коленях лежал небольшой узелок, который старушка придерживала сухими пальцами, выглядывавшими из длинных обтрепанных рукавов. К стволу тополя была прислонена отполированная руками клюка с оставленным для упора затейливым сучком.

На мгновение мне почудилось, что это дурной сон. «Откуда она здесь, как я ее раньше не заметил?!» — испуганно возмущался мой внутренний голос. До ближайшего жилья было, по меньшей мере, три десятка километров. Бабуля, шамкая спрятанным под платком ртом, сама ответила на мой так и не прозвучавший вопрос: «Видьмидивская я, пане». Я вдруг осипшим голосом спросил: «А вы куда идете, бабушка?» Старушка ответила все на той же, нынче практически не употребляемой кубанской балачке: «Так ось до хаты йду, — кивнув при этом в сторону закатного солнца, — у хутори другий динь була, татко мий захворав дюже, чаклувала ему на воду».
Я был уверен, что никакого жилья там, куда кивала бабулька, и близко нет, так как хорошо знал окружающие поля, а значит, старуха была не в себе или темнила. Тем не менее было бы безответственно уйти просто так, и я спросил у нее, нужна ли ей какая-либо помощь? «Так моя хата ось, биля рички, ступай, пане», — как мне показалось, раздраженно ответила старуха. Мне не оставалось выбора, и я, обескураженный этой встречей, поспешил прочь.

Обогнув кукурузное поле, я вышел к Сердючкиной балке. От тростниковых зарослей душно несло болотом. Сумерки, а вместе с ними и комары опускались на прогретую за день землю. Зарастающий бурьяном проселок был испещрен отпечатками ратиц. В оплывшей колее свиньи устроили грязевую купалку. Ветерок улавливался лишь по ленивому шевелению листьев одинокого осокоря. Я примостился рядом на валежине. Закрепив на стволах ружья лампу-фару «Кабан» и удобно положив двустволку на предплечье, опустил «забрало» накомарника.

Мои мысли упорно возвращались к таинственной старушке. Не скрою, меня угнетало нечто наподобие страха перед необъяснимым и, как мне казалось, мистическим. И надо же случиться тому, что в то время, когда окружающий меня мир погружался в ночь и в каждом кустике бурьяна моему воспаленному воображению мерещились «уродливые карлики», я вдруг почувствовал, как кто-то ухватился за стволы ружья. Не было сомнений в том, что это ОНА! Внутри у меня жалобно завыла безнадега…

Я медленно повернул голову. На стволах ижевки сидела сова и, не обращая на меня никакого внимания, с любопытством рассматривала свое отражение в рефлекторе лампы-фары. Припомнив все известные мне эпитеты к слову «красавица», я, изловчившись, поймал враз изувечившую мою психику пернатую тварь. Решив, что птица может послужить живым доказательством моих злоключений, я поместил ее за пазуху, где она, пошебуршавшись, вскоре успокоилась.

В глубине поля слышалась возня и треск ломаемых кочанов. Кабаны, не таясь, жировали, чувствуя свою неуязвимость среди кукурузных гектаров. Приблизиться к ним на выстрел не было никаких шансов. Оставалось ждать, когда гурт, нажравшись, пойдет «на воду». Вокруг стало светлее. Всходила луна — «цыганское солнышко», постепенно вытесняя своим холодным светом густую тень из низин и щелей, из которых она плавно перетекала в другие закутки. Я, стараясь не заветриться, аккуратно переходил по дорожке параллельно кормящемуся стаду.

Комар «упал» вместе с росой, и можно было откинуть москитную сетку. Послышался шорох. На неосвещенный участок дорожки выплыла тень и шумно потянула воздух. Кнопка микровыключателя, мягко щелкнув, выплеснула поток света из лампы-фары. Бронзовая мушка замерла на лопатке кабана. После выстрела одинец, ломая кукурузные стебли, кинулся вглубь поля. Вскоре все стихло. Место захода зверя было помечено на жестких листьях обильной кровью — картечь достигла цели. Искать в одиночку зверя было рискованно, и я решил вернуться к машине, чтобы с друзьями определиться, как его забирать. Мысленно представив свой обратный путь, вспомнил про старуху, и под ложечкой у меня вновь неприятно засвербило. К машине я шел, обходя поле другой дорогой.

Пшеничная стерня, освещаемая полной луной, казалась огромным ворсистым ковром, сотканным из золотых нитей. В низинах ватной пеленой стелился туман. Кругом стучали перепела. До машины, срезав угол поля, оставалось пройти метров триста. И тут невдалеке, на краю лесополосы, появился силуэт, в котором без труда угадывалась все та же старушка! Не задерживаясь ни на секунду, ускорив шаг, я направился к машине, прочь от этого наваждения.

Надо мной закружилась сова и, похоже, пыталась атаковать. Вспомнив, что у меня за пазухой до сих пор находится подобное чудище, я, нащупав под курткой мягкий комок, достал его. Перья слегка помялись, но птица была в здравии и таращилась на меня, моргая глазищами. Я подкинул ее, благородно даря свободу. Но не тут-то было. Эта «курица», извернувшись, вцепилась когтями в мою руку. Мне не сразу удалось разжать птичьи когти. Кровь из проколов сочилась обильными струйками. Озадаченный этим, я на время забыл о бабке. Дрожь пробежала по моему телу, когда я увидел, что она приближается ко мне. Уже различались закутанная в платок голова, длинный подол одеяния, перекинутый на плечо посошок с подвязанным узелком. Я, не оглядываясь, побежал к машине, не решаясь вновь остаться с ней один на один.

Уазик поблескивал стеклами окон в сумраке лесопосадки. Напарников возле него не было. Я «пофукал» в гильзу, «поблымкал» по сторонам фонариком в надежде, что кто-то из друзей услышит или увидит условный сигнал и ответит. Никто не отозвался, и лишь по полю, словно навязчивый морок, ко мне брела старуха. По мере приближения, я узнал в ней… своего кума. Он возвращался к машине неспешно, переваливающейся походкой, подпоясанный спадающей книзу штормовкой, на голове белел пчеловодческий «накомарник», а на плече лежал карабин с закрепленной под стволом автомобильной фарой.

Решено было съездить в станицу за собакой. Вернувшись на рассвете к месту ночной охоты, мы не стали пускать «по крови» привезенного с собой гончака, так как кабанчик издох, не пробежав и пятидесяти метров. Упросив друзей, пока они будут «разбирать» трофей, отлучиться на полчасика, я вернулся туда, где прошлым вечером встретил бабульку. Но никого не нашел и даже не смог с уверенностью вспомнить то место. Впрочем, нисколько об этом не сожалел и, более того, впоследствии стал сомневаться, была ли эта встреча на самом деле.

И вот спустя два десятка лет с того дня, сидя дома перед монитором компьютера, я «накладывал» сканкопии старинных карт на фотографии местности, сделанные в наше время с помощью космических спутников, таким образом вычисляя места, где в минувшие века стояли хутора, от которых ныне не осталось и следа. На карте Кубанской области 1871 года мое внимание привлек хуторок, отмеченный в излучине небольшой безымянной речушки. В наше время ее называют Сердючкина балка. Нынче она обмелела и практически полностью заросла тростником. Я хорошо знал эти места, где не раз гонял по камышам лис. Хутора там нет и, насколько помню, никогда не было. Но на старой карте он был обозначен маленьким кружочком, подписанным бисерным каллиграфическим подчерком прилежного картографа, «Видьмидивка».

Название хуторка у меня ассоциировалось с медвежьей глухоманью, мне казалось, я его где-то уже слышал. «Странно, в нашем степном краю медведей отродясь не водилось», — размышлял я над этим бесспорным фактом. Внимательно всматриваясь в спутниковую версию карты, я представил, где была эта поселуха. Выходило так, что именно там мне встретилась таинственная старуха. Я отчетливо вспомнил ту бабульку, будто сошедшую с пожелтевшей музейной фотографии, и, словно вновь, услышал ее: «Видьмидивская я, пане». Значит, не темнила она, был на самом деле такой хутор! «Видьмидивская, Видьмидивка», — повторял я про себя, мысленно рисуя этот хуторок-однодворку на берегу речушки, над которой трепещет серебристой листвой вековой осокорь, низенькую, с тусклым окошком глинобитную хату, под замшелым от времени камышом и рядом опирающуюся на клюку старушку, на плече которой сидит сова. «Какие медведи?! Это же Видьма дивка!» — осенило меня. «Ведьма девка!» — осипшим голосом уже вслух произнес я, и мурашки противно поползли по моей коже.

Так, разбросанные во времени пазлы событий, спустя много лет, неожиданно собрались в общую картинку. Но, как часто бывает в таких случаях, один «пазл» не укладывался, казалось, в уготовленное для него место — на других картах нашего края, созданных как до, так и после 1871 года, поселения с названием Видьмидивка не значилось.