Лет через десять (отец мой давно скончался) дядя, хотя и стал совсем стариком, все еще охотился, но уже с трудом садился на небольшую лошадку Гнедчика со скамеечки. Надевал он уже не большие охотничьи сапоги, а глубокие калоши.
Выехали мы с охотою в другое имение, верст за пятнадцать. Дорогою подняли и затравили только лисицу. У дяди была очень резвая и злобная собака Золотой, необыкновенно сиротливая и даже угрюмая. Золотой всегда держался от собак в стороне.
На другой день, когда нам предстоял переход верст в двадцать пять, вся усадьба покрыта была густым туманом, а тем более окружавшие ее поля и особенно низина над рекою. Приходилось поневоле ждать, а в то же время необходимо было сделать заранее условленный переход. Встали рано; ждали час, два; наконец решили ехать — во что бы то ни стало. Собралась вся охота. Ждали дядю, который вышел и не без труда сел на своего Гнедчика.
Мне тогда был уже поручен присмотр за охотой вообще. Все было в порядке, но Золотого нигде не могли найти. Звали, трубили — все было тщетно. Дядя, недовольный уже туманом, остался еще более недоволен мною.
— Вот видишь, любезный друг, я тебе поручил охоту, а Золотого, любимой моей собаки, нет. Так охотиться нельзя; это не охота, — и с этими словами он медленно поехал впереди всех к воротам усадьбы.
Я остался сзади и все подсвистывал и напрасно подзывал Золотого. Дядя был человек необычайной доброты; все знавшие его любили и безгранично уважали, и потому, видя его недовольным, все мы, окружавшие его охотники, съехали со двора не в духе, чему особенно содействовал еще и туман, в который мы, постепенно удаляясь от деревни, все более и более погружались. Все ехали в одну линию, чтобы не растеряться; равняться было невозможно. Через четверть часа я на рысях объехал охотников и, зная доброту и снисходительность дяди, поравнялся с ним, чтобы сразу сгладить все неудовольствие его в ту минуту. Он несколько насмешливо и очень радостно улыбался.
— А посмотри, любезный друг, кто у меня слева у стремени!
Тут я с необычайной радостью увидел Золотого. Оказалось, что он после утреннего корма залез в омет соломы и вышел оттуда сам, только когда охота съехала со двора...
Места, которыми мы ехали, были уже в то время волчьи; волки появились, начали выводиться по лесам и оврагам и осенью держались именно в этих полях. Зная о том, некоторые из горячих охотников подержались в сторону от дороги и перед одним из них побежал, как казалось, огромный зверь, который со спущенными собаками скрылся в тумане.
Через несколько минут охотники собрались к одному месту на визг собаки, но... собаки дворной, которую повалили и держали борзые. Дядя, повеселевший после прихода Золотого, опять как-то задумался, покачал головою и стал серьезен.
Прошло еще несколько времени, и туман разом стал подниматься; понемногу расширялось поле зрения и открывались озими и пашни. Все повеселели, конечно, и начали равняться. Как нарочно, попадались и лисицы, и русаки; дядя опять улыбался, был совсем доволен скачкою своего Золотого; но в то же время из поднявшегося тумана начали падать сначала только крупные, редкие капли, а потом пошел дождь — настоящий и при очень свежем ветре. Как-то разом стало темнеть. Места, где мы охотились, совершенно полистыя, и до ночлега нашего оставалось верст восемь. Все это поняли, собрались к дяде и поехали шагом уже под ливнем с бурею, надеясь все-таки, хотя не скоро, добраться до квартиры. Чем далее мы подвигались, тем более темнело. Наконец ничего не стало видно. Место оказалось незнакомым. Положение было крайнее. Все мы подвигались с одним желанием в душе, как бы добраться до какого-нибудь жилья. Наконец после долгого, очень долгого путешествия показались огоньки, на которые все мы с радостью направились. Приехали в деревню Пановку, стали расспрашивать, далеко ли до села Дубовки и нельзя ли найти в деревне провожатого. Указали нам на избу Петра Гаврилова, у которого есть и лошади, и фонарь с калетофской свечой. У этой избы и остановились. Прошло несколько времени, пока вышел молодой малый с фонарем в руке.
— Как проехать в Дубовку? — спросил его дядя.— Далеко ли?
Малый еще выше приподнял фонарь, осветил лицо дяди и, увидав его седины, сказал:
— Эх дедушка, дедушка! Чудной ты тоже! Тебе бы на печке лежать, а ты собак гоняешь. Грех тебе на старости лет!
Дядя ничего не ответил, а предложил ему за деньги проводить нас в Дубовку, которая оказалась верстах в двух от Пановки. Первыми встретили нас наши обозные, а на крыльце, с фонарем в руках, радушный хозяин усадьбы. Трудно передать то впечатление сухости, тепла, света и покоя, которое все мы ощутили в гостеприимном доме после сырости, холода, тьмы и неизвестности, в которой все мы находились. Все мы скоро забыли о только что испытанных невзгодах, стали вспоминать о травлях дня, обсуждать подвиги разных собак и только потом перешли к вопросу о том, как трудно было добраться до Дубовки. Один дядя, наслаждаясь покоем в старинном кресле, был как-то и доволен, но вместе с тем и грустен. Наконец он обратился к нам очень серьезно:
— А вот что, любезные друзья мои! Вы, может быть, этого не заметили, а какую правду сказал мне этот молодой малый, что проводил нас сюда. Он прямо сказал, как простая, честная душа: «Дедушка, дедушка, тебе бы на печке лежать, а ты собак гоняешь. Грех тебе на старости лет». Правду сказал молодой малый, только сегодня я это почувствовал, а давно бы догадаться следовало.
— Вот что, любезный друг, Федор Александрович, — обратился дядя ко мне. — Я больше сам никогда охотиться не стану. Никогда не забуду этого малого и его слов. Правду он мне сказал, правду. Всю охоту передаю тебе. Ты охотник, я знаю, и дальше делай, как знаешь. Советом помогу. Когда-нибудь с тобою я выйду для прогулки, но только для прогулки, а сам охотиться не буду.
С этими словами дядя простился со всеми, лег заснуть, а на другой день отправился домой в экипаже...
Комментарии (0)