Простая история

Выпавший ночью снег к утру начал сдавать позиции. Лес, еще недавно торжественный от снега, стремительно терял свой наряд и выглядел жалко. Ноги скользили по смешанному с листвой снегу.

Собака ушла вперед, в самую гущу леса. Мы, два охотника, держались оврага, где были хоть какие-то прогалы меж деревьев, дальше шли лишь завалы, до земли кусты орешника. На ходу, под треск ломаемых веток, я вертел головой, стараясь зрением заменить слух, и, наоборот, замирая, сосредотачивался на звуках.
Я шел вторым и старался согласовывать движения с моим напарником. Мы разделяли звуки по их охотничьей ценности: шорох еловой ветви, сбросившей снег, от треска кустов под таранящим чащу зверем.

Положившись на собаку, мы все же ошиблись. Увы, Умка старела. Кабаны поднялись у нас за спиной, лайка не почуяла их, и они сами услышали нас слишком поздно, шум капели мешал даже им. Потревоженные, они зафыркали рядом, в ельнике. Было видно, как дрожат макушки елочек, но, хорошо понимая опасность, свиньи не подставлялись под выстрел, защиты не покидали.
Сердце стучало, дыхание сбилось. Я поднял ружье. Мне бы только увидеть шерстистый бок, но зверь не дал этого. Очень ловко кабаны растворились, ушли вниз по ручью, через заросли ольхи, недовольно хрюкая. Один кинулся вдоль по гребню оврага, мелькнул несколько раз меж деревьев, и все стихло.

Собака, вернувшись, стремительно пронеслась мимо, взяла след, но, слишком быстро оценив безнадежность погони, полаяла вслед и, виновато виляя хвостом, вернулась. Товарищ мой обрушился на нее с упреками:
— Ты что? Мало что проспала зверя, так и след бросаешь?
Я молча наблюдал за воспитанием, хозяин демонстрировал предельное возмущение; ломал палку и грозил кулаком.
— Пошли, хватит!
— Что хватит? След бросает! Да как это? Раньше не было такого. Проспала след! — он все не успокаивался, но постепенно принимал происшедшее как данность, тон его менялся: — Глохнет она, зову, а она даже ухом не ведет, пока не заорал. Одиннадцать лет все же.
— Ты ж раньше говорил — семь?
— Думал так, а потом бумаги нашел, выходит, одиннадцать. Старая уже.

Мы шли молча. Продирались через тяжелый лес, сбросивший вниз все, что не нужно ему там, вверху: мертвые ветви, увядшую, листву. Здесь, как на дне моря, было сумрачно и тревожно.
Следы наполняли лес. Отметки жизни, пути ее расходились причудливо: отпечатки широких копыт лося, легкая заячья поступь, ход кабаньих стад, отмеченный жирной грязью на белом снегу. Где-то далеко заработала собака, ее голос казался таким одиноким в этом молчаливом и огромном лесу. Лайка замолкала на ходу, но стоило зверю приостановиться, вновь звала нас. Мы разбежались, надеясь пересечь путь уходящим свиньям. Это гнало зверя прочь, и сейчас он верно определил источник опасности, исчез, хрустя ветками в глубине леса. Сейчас мы проиграли и, как рябчики, тихонько пересвистывались, чтобы найти друг друга.

Потянулись часы нашего рысканья по лесу. Хмурый ноябрь прятал солнце, дрожащая стрелка компаса указывала туда, куда совсем не ожидаешь, в голове все шло кругом, и время от времени приходила нелепая мысль: компас сломался. Такие чащи, без полян и просек, путают своим нудным однообразием.

К полудню снег покинул деревья, остался только на земле, и то местами, чем еще давал надежду найти зверя. Собака где-то совсем далеко подавала голос. Внимание притупилось, собака была очень далеко, временами обрывки ее лая подносил нам ветер.
— Пойдем к ней? — предложил я.
— Нет, к дому надо. Идти еще далеко.

Идти действительно было далеко. Усталость тянула за ружейный ремень, я перекидывал оружие с плеча на плечо все чаще и чаще. Когда после морозов располагается оттепель, кажется, что лес объят какой-то вялой слабостью. Тихо. Ветер где-то высоко тревожит макушки деревьев, роняя вниз капли.

Напарник мой остановился и взял с куста гнездо. Это был привет от далекого лета, от перелетных птиц, весны. Сейчас пустое и нелепое гнездо своей неприменимостью в мире надвигающейся зимы напоминало выеденное яйцо. Он держал его на ладони, демонстрируя трогательную хрупкость, чему-то смеялся. Нас тронула эта теплая весточка. Телогрейка его была рваная, белая вата пробивалась в потертости, а вязаная мохеровая шапка, казалось, была приготовлена специально для комического номера. Я показал на гнездо:
— Надень его вместо шапки.

…Мы бредем верхним гребнем оврага; внизу изгибается русло сухого ручья, поваленные деревья многочисленными шлагбаумами преграждают путь по нему.
Я шел позади, но кабана заметил первым. Его силуэт был угольным на фоне остатков снега: черные большущие уши, горбатая спина, высокое тело. Он энергично что-то рыл, весь предавшись занятию, содрогался от усердия.

Кабан не может смотреть на звезды, не может поднять головы. То, что мы были вверху, видимо, сыграло свою роль. В последнюю секунду перед выстрелом он услышал меня. Оторвал морду от земли. Но было поздно…

Выстрел обрушил тишину, сорвал с леса тихое очарование, сделав его необратимо опасным. Картечь настигла цель, кабан дернулся. Зверь крупный и крепкий, я знаю, как он уходит даже раненный тяжело; я стреляю еще раз, пользуясь моментом его слабости.

Через секунду целое стадо кабанов выскакивает на нас из мелкого ельника, прикрывающего склоны оврага. Их не было видно сначала. Напуганные выстрелами, они смешались и бросились не от опасности, а ей навстречу. Я понимал, что они ищут не врагов своих, а бегут от страха, но легче от этого не становилось. Дуплет напарника уцепился за эхо моего последнего выстрела, но — промах по набегающим в упор зверям.

Оказаться случайно на пути несущегося зверя было страшно. Двустволка была разряжена, я шарил рукой по патронташу, вытаскивал патроны с мелкой дробью, раздраженно швырял их на землю. Пулевые я не мог засунуть в патронник — тряслись пальцы. Кабаны пронеслись мимо, задрав вверх короткие с кисточкой хвосты.

Затих треск за исчезнувшими зверьми, но лес, встревоженный пальбой, казалось, еще гудел тревожно, беспокойно раскачивался.

Битый кабан лежал в русле пересохшего ручья. Перемешанный с песком снег, следы агонии, резкий свиной запах...

Дрожат от возбуждения руки, сердце пугливо колотится. Я смотрю, как скользит нож по черной волосатой шкуре. Наконец, появляется темная багровая плоть, белый жир обрамляет разрез — жутковатая эстетика. Товарищ мой ловко орудует ножом, я завидую его хозяйскому умению. Случайно я увидел его глаза, неестественно темные от огромных зрачков. Постепенно разделанная туша теряет цельность живого существа. Теперь это просто ломти свинины на мездре.

Собака, прозевавшая самое важное на охоте, вернулась и теперь крутилась возле мяса, носом пыталась закапывать куски, чем навлекла на себя брань.
Что-то таинственное было в этой охоте; охотники рыскали в теле ноябрьского леса, зверь метался в вечном поиске пищи, и наши пути пересекались в темном овраге…
Тяжело продираться сквозь заросли орешника, кусты его раскидисты, ветви лежат у земли; меня шатает под тяжестью добычи. Ружье сползает с плеча, я все время ловлю его рукой, надеваю через шею, поперек; оборачиваюсь, смотрю на следы — темные пятна на тонкой пелене снега. Скоро они истают, и все — нет отпечатков.
Я постепенно теряю силы, но все мои мысли об одном: только бы дойти до дома!

Вдали сквозь серую дымку ивняка и берез видны низкие, придавленные ноябрьским небом избы. Но какими бы потерянными ни выглядели они среди заброшенных полей, это пространство человека.
— Кабанчик-то хорош, хорош! — мой спутник оборачивается, ищет мой взгляд, стараясь внушить мне радость от происходящего.
— В песке мясо только изваляли.
— Отмыть же можно.
— Нет, хорошо не отмоешь, на зубах скрипеть все равно будет.
— Да ладно уж! Не самая большая проблема.

Мы брели цепочкой, замыкающей плелась усталая собака. В саду около дома яблони поздних сортов даже под морозным давлением сохранили немного яблок; их красные бока расклеваны дроздами, задержавшимися ради такого угощения. Вспугнутые, с недовольным щебетом и шумом, они разлетелись в стороны, а потом, сидя на старой, похожей на огромного паука липе, стерегли возможность вернуться.

Охота закончилась. Еще бродят остатки впечатлений, мы вспоминаем отдельные эпизоды. Постепенно день угасает, расползаются сизые сумерки, и мы говорим все меньше, молчим, глядя в серое окно.

Жареная кабанья печенка, крупно нарезанная, лежит на сковородке, но есть не хочется. Немного дымит печь, мягкое тепло от нее растекается по избе.
— Вот человек! Пошел, взял, что нужно… — мой товарищ пытался как-то оживить атмосферу.
— Ты про зверя?
— Да.
— Ну, у тебя мания величия, — усмехнулся я, возражая. — Что-то большее привело его к нам, и нашего желания тут мало.
— Не-ет, погоди! Мы должны были приехать, встать в шесть утра…
— Понятно-понятно, но не преувеличивай. Время его вышло, и кто-то подтолкнул нас, задержал его… и теперь вот жарим его печенку.
— Без нашего старания этого не было? А? — разговор пошел по кругу, и я, зная все свои возражения и его ответы, промолчал.

Стало совсем темно. Я встал и включил свет.