Выход

Шестое ноября, двадцать первый день промысла. Начал делить продукты.

Подступают усталость и апатия, уже хочется нормальных стен, электрического света и уюта. Радиоприемник молчит. Долбил, кипятил батарейки — бесполезно. НЗ только для фонарика. Вставляю, чтобы узнать погоду на следующий день. Плохо. Прав старовер дед Ефим Шмаков: «Тайга-то ой как силы из человека сосет!»

Стремишься попасть в самое сердце охоты, чтобы ощутить ее настоящесть, но наохотишься, хлебнешь мурцовки — и хочется в цивилизацию. А поживешь месяц-другой в городе — и опять тянет в лес. Что за натура?!

Ко времени выхода с сезонного промысла снега в лесу по колено, а на открытых местах — до середины бедра. Снег рыхлый, ходить можно, но преодолевать большие расстояния тяжело: каждый шаг — сопротивление, дополнительная, изматывающая однообразием нагрузка на мышцы ног. Таежный фитнес, одним словом.
Усталость копится и от плотной тайги. Это утомление аккомодации. Чтобы глаза отдохнули, подсознательно выбираешь проглядные места. Вот почему к концу сезона ноги сами поворачивают туда, где есть простор для глаза.

Завершение лесных дел — кропотливая работа по консервации остатков продуктов и боеприпасов, по размещению в зимовье и на деревьях скарба, накопившегося за время охот, чтобы не попортили мыши, весенняя вода и плесень. От медведя спасения нет. Если косолапый забредет, обязательно все расшвыряет, порвет, но это бывает редко. Пишется подробный список, чего сколько осталось, что в первую очередь нужно занести на следующий год, что передать с оказией и завезти как можно ближе к участку на вездеходе. Истина проста: каждый килограмм груза за плечами к концу дня превращается в два. Рюкзак с фигу, а прольешь семь потов.

В день выхода ранний подъем, еда от пуза, быстрые сборы. Пушнину, фонарик, запасные рукавицы и носки, банку сгущенки и топор — в рюкзак. Два свежих пулевых патрона — в стволы. Всё.
К окончанию одного из сезонов, на границе Красноярского края и Томской области, мороз стоял пятьдесят три градуса. В моем зимовье градусника не нашлось, о температуре узнал, добравшись до избушки соседа. Переход составлял около двадцати восьми километров.

Две собаки выходили со мной, обе сукотные. С усмешкой вспомнил рассказы небезызвестного писателя, в которых бравые американские парни в мороз под шестьдесят градусов «летали» на собачьих упряжках. Его книги больше в руки не беру.

Вышел рано, только начало светать. Мороз жуткий. Суконная куртка, свитер в три шерстяные нитки, рубашка промерзли; болели и слезились глаза. Двигаться быстро было невозможно — перехватывало дыхание. Выручал монтажный подшлемник, надетый на вязаную шапочку. Он закрывал большую часть лица и спасал от обморожения. Но постоянно вырастала борода куржака и смерзались
ресницы.

Восемь с лишним километров промучился на голицах (широкие лыжи, не подбитые камусом. — В.М.), выколотых и загнутых заранее, пока одна лыжа не оказалась между валежинами и не переломилась. Прислонил обломки к дереву. Лыжи простояли все годы моих охот, только сыромятные ремни юксов (лыжные крепления сибирских охотников. — В.М.) съели мыши.
За ходьбой угас короткий зимний день. Взошла полная луна. Снег фосфоресцировал зелено-голубым светом. Изредка выстрелами бухали, трескаясь, деревья. Только это нарушало тишину замершего, как в фантастическом фильме, леса. Спустился в лог. От мороза и монотонной ходьбы состояние было полудремотное. Чуть в стороне увидел пень, похожий на вздыбленного медведя. Неожиданно сзади громко залаяли собаки. В мгновение направил стволы в сторону звука. Волосы на затылке зашевелились. Собаки приняли пень за зверя, чем меня несколько развеселили. Пожурил горе-медвежатниц, и мы гуськом двинулись дальше.

След соболя, будь он неладен! Сучонки, работавшие весь сезон в паре, были настолько азартны и профессиональны, что зверька загнали на пихтушку высотой три с половиной метра. Буровили снег, плыли с лаем и визгом, но загнали. В лунном свете, искрясь инеем, соболь был великолепен. Стрелять с такого расстояния из ружья — значит испортить шкурку наверняка. Отломал несколько нижних веток, обтоптал снег и ударил ногой по стволу. Вершина качнулась, соболь сорвался и угодил прямо в зубы собакам. Они схватили его и растянули в разные стороны. Порву-у-у-т! Расстегнул куртку и накрыл головы лаек полами, крикнул резко: «Брось!». Это самая эффективная команда в тайге. Собаки отпустили соболя и отскочили, потому что при непослушании всегда следовало физическое наказание. Соболь глотнул воздуха и вцепился через рукавицу в мякоть моей правой кисти, около мизинца. Хруст. Но боли не почувствовал. Сдавил зверьку грудную клетку, остановил сердце. Зубы разжал ножом. Прокус сквозной, а крови нет. Надо отогревать руки. Разжег небольшой костер.

Как вливается пульсирующая боль в пальцы! Выл, катаясь по снегу. Из ранок пошла кровь. Хорошо. Открыл банку сгущенки. От холода она стала густой, как вареная. Поел, на кусках коры дал собакам.
До зимовья соседа добрался к полуночи. Дыма из трубы нет. Следов нет. Дверь подперта. В избушке, похоже, давно никто не ночевал. Опытный охотник всегда оставляет либо в печке, либо около нее сухие дрова и бересту. Пальцы рук опять отказывались слушаться. Зубами стянул рукавицы и с горем пополам зажег спичку. Принес воды из ямки, заботливо укрытой на случай мороза. Дрова разгорелись, а я под стук капели свернулся калачиком на нарах и уснул.

Ледяные доски разоспаться не дали, но пальцы отошли, болело только место укуса. Чайник еще не остыл. Пил кружку за кружкой. До дрожи под ложечкой хотелось есть. В зимовье нашлись суповые пакетики, вкусные даже сухими. По пакетику насыпал собакам.

Был осколок зеркала. Посмотрелся у керосиновой лампы. Переносица, надбровья, спинка носа проморожены, вздулись, синюшно-бурого цвета. Растопил печку, набил ее сырняком. Принялся снимать шкурку с подтаявшего соболя.

На следующий день потеплело до минус тридцати. Приехал охотовед, привез продукты. Хозяина избушки все не было. Решили его дождаться и уже потом выезжать…
Паша, штатный охотник промхоза, сухощавый, высокий мужчина славянского типа, объявился поздно вечером. Весь заиндевевший, борода в сосульках, куржаке, глаз не видно. Опирался на сошку — самодельный костыль: подвернул ногу на путике. Оказалось, сегодня ему стукнуло тридцать семь лет. И так все кстати: и гости, и закуска, и выпивка, и кусок свежей лосятины. В зимовье было жарко натоплено, мы быстро сдернули с Паши промерзшую насквозь одежду. Налили, поздравили, пожелали удачи и хорошей охоты, но Паша попросил повременить: «Пусть нутро согреется». Закурил, не переставая сокрушаться, что тушу после таких морозов придется рубить со шкурой и частями оттаивать и обдирать в зимовье. Сегодня добытого лося только выпотрошил, забрал язык, печень, сердце и грудину. Одно хорошо — руки в утробе отогрел на славу.

Пес по кличке Сигнал, пришедший с охотником, просочился в избушку и залез под буржуйку. Запахло паленой шерстью. До хруста в позвонках чуть не свернув печку, вытащили кобеля за хвост. Паша крыл Сигнала на чем свет стоит и попутно рассказывал о причине своего гнева.

 — Стреляю лося, а патроны на морозе осекаются один за другим. Ранил, а добрать нечем.
Добирал обухом топора. А этот тип сидит и смотрит со стороны, как я подкрадываюсь к лосю, вместо того чтобы отвлекать внимание раненого зверя.
Выпили и решили, что пес вел себя так от удивления: не видел ничего подобного за свою жизнь. И Паша простил его, оставив под нарами вместе с моими собаками.
На рассвете уложили в нарту рюкзаки, зачехленные ружья и только завели снегоход, как Сигнал выскочил из избушки, запрыгнул на сиденье, вцепился когтями в дерматин и тоскливо завыл. Перевод на человеческий язык был предельно ясен: «Домой, домой! Любыми путями, но только домой!» Штатник брал пса на сезон, надобности в нем уже не было, поэтому Сигнал поехал с нами. Моих собак затолкали в передок короба нарт. Хоть бы кто огрызнулся! Такие интеллигентные собачки — звука не издали.

Постоянные рывки и удары на неровностях буранницы. Снежная пыль с выхлопом бензина. По дороге догрузились мясом лося и пустыми канистрами. Комфорт закончился, пришлось остаток пути коченеть на задке короба, спиной к ветру, закутавшись в кусок брезента.

Вот и огни поселка, дом охотоведа. Жена и две маленькие дочки щебечут вокруг отца. По традиции нам натопили баню. На лавке стояла трехлитровая банка пенной браги и булка белого, свежеиспеченного на березовых дровах хлеба. А после этого сон праведника в прогретой до последней досточки бане.