Весеннюю охоту с подсадной на селезня я люблю больше всего. Возможно потому, что это связано с незабываемыми впечатлениями детства, протекавшего в царстве озер на Южном Урале.
Мой отец держал подсадных породы «Тульские кряковые». Оперение у них было чуть светлее, чем у диких, хотя среди последних тоже встречаются особи значительно светлее остальных. Симпатичные, среднего размера «тулочки» обладали великолепными рабочими качествами. Лучшие из них на воде практически не безмолвствовали.
С интервалом в несколько секунд постоянно подавали «проверочные» сигналы. Наверное, на случай, если где-то в округе появится селезень, которого не видно и не слышно. Для него это приглашение: давай, кавалер, подлетай поближе. А уж если она услышит свист крыльев или тем более «шварканье» селезня, то выдает такую зазывающую трель, на охотничьем языке – осадку, что кавалер несется к ней сломя голову.
«Тулочки», как мы их называли по аналогии с отцовским ружьем – курковой «тулкой» 16 калибра, – были любимицами всей нашей семьи и соседней детворы. В них, казалось, ничего не оставалось от их диких сородичей. Позовешь, бывало: «Катя, Катя!» – а имя у всех было общее, – и они (мы постоянно держали двух-трех самочек и одного селезня) тут же бегом устремляются к тебе.
А если возьмешь одну на руки, то встретишься с таким проявлением нежности, что только диву даешься. Катюша начинает ласково тереться головой о твою шею, безболезненно теребить клювиком мочку уха. Отец мой был мужик строгий, внешне суровый, многое испытал на войне, но, помню, он буквально млел от такого проявления утиной любви.
Теплые нотки звучали в его голосе и после каждой охоты, когда он рассказывал, как Катюша «вытащила» селезня из камышовых дебрей или как она «увела» кавалера у своей дикой соперницы.
Но однажды после охоты я увидел отца плачущим, да и сам я потом буквально рыдал, обливаясь горькими слезами.
А случилось вот что. В один из сентябрьских дней я остался на берегу возле машины, а отец утром на надувной лодке выехал на знакомый плес, расположенный в камышовых зарослях. На лодке, даже на резиновой, через них можно было пробираться. Высадил на чистую воду двух подсадных, а сам задвинулся в камыш. Кстати, подсадные – хорошие помощники и на осенней охоте.
Селезни, конечно, не кидаются к ним с такой страстью, как весной, но стайки кряквы подсаживаются с удовольствием. Да и утки других пород – широконоски, шилохвости, свиязи, чирки – садятся к подсадной обычно охотнее, чем к чучелам.
Погода была ветреная, но не дождливая, благоприятная для охоты. Я услышал несколько выстрелов, а потом наступила длительная пауза. Обычно на утренней заре отец не возвращался часа два-три. А тут прошло лишь около часа, смотрю – подплывает.
Сердце у меня ёкнуло: что-то случилось. Подхожу к берегу и вижу страшную картину: на крышке от корзины для уток одна Катюша лежит мертвая, с ногавкой на ноге, с привязанной к ней бечевкой, а вторая сидит на полу лодки, издавая хриплые звуки, время от времени беспомощно роняя голову. Из ее клювика капает кровь.
Мы перенесли лодку к машине, и отец, роняя слезы, стал рассказывать о том, что случилось. Заря началась удачно. Он взял два селезня, которые упали посередине плеса. А между тем усиливался ветер. Шум камыша заглушал все другие звуки. И вдруг с противоположной от отца стороны плеса, куда как раз дул ветер, раздались два выстрела, потом показалась лодка.
– Я даже не успел сообразить, что произошло, – сказал отец. – Смотрю, одна подсадная бьется в смертельных судорогах, вторая ныряет, а показавшись из воды, беспомощно хлопает крыльями.
Слезы душили отца, он умолк, будучи не в состоянии закончить горестный рассказ. Потом продолжил. В лодке, не надувной, а деревянной, сидели двое мужчин. Они охотились с подъезда, чему благоприятствовала ветреная погода.
Отец не услышал их приближения. А у того из них, который сидел впереди с ружьем, при виде двух кряковых на плесе, очевидно, «в зобу дыханье сперло», и он поторопился стрелять: ведь такая удача – две кряковых как на ладони!
В подробности своего разговора с горе-охотниками отец меня не посвятил. А мне не до расспросов тогда было. Вид убитой Катюши, и особенно Катюши раненой, буквально жег душу. Невыносимо было смотреть на теряющую силы подсадную. Но до дому мы довезли ее живой. Помню, как горько плакали мать и сестры.
Сосед посоветовал умертвить Катюшу, чтобы не мучилась.
Но отец решил: если выпала ей такая судьба, то пусть это произойдет естественным путем. Посадили бедняжку под крыльцо, где всегда и жили подсадные. Насыпали корма, поставили воду. Селезня переместили в дровяник. Помню, отец несколько раз вставал ночью, смотрел с фонариком, как там наша пострадавшая.
– Пока живая, но не встает, не ест, только воду пьет, – сказал он нам утром, а уходя на работу, наказал: – Ты тут смотри за ней! Если что – звони.
Мы с мамой подложили бедняжке «деликатесы» – колобки из манной каши, желток яйца. Но к пище она не прикоснулась. Лишь через неделю отец явно повеселевшим голосом сообщил:
– А наша Катюша, кажется, начала есть!
Процесс выздоровления был мучительно долгим. Только через месяц наша любимица начала ходить. Мы стали выпускать ее во двор, вернули на прежнее место селезня. К началу зимы никаких внешних признаков «инвалидности» у утки не осталось.
Только вот вместо прежних радующих слух рулад она издавала невнятные, хриплые звуки. Но все мы были счастливы, что Катюша выжила, откликается на зов и способна на еще более нежные ласки, чем раньше. Все это неизменно превращало нашего отца в счастливого человека.
Естественно, все мы с нетерпением ждали весны: будет ли у Катюши потомство. Появление первого яйца стало настоящим праздником. Потом второе, третье… И вот уже наша любимица на гнезде. За три недели исхудала до невозможности, казалось, едва держится на ногах.
Но как же она радовалась, обхаживая десятерых утят, покрытых сизо-желтым пухом! Как пестовала их, когда росли! Утки, как известно, вообще самые любящие матери. Для нашей же Катюши, которая, можно сказать, вернулась с того света, этот выводок был, похоже, особенно дорог.
Голос у нее так и не восстановился, но две ее дочери, оставленные отцом себе, по рабочим качествам ни в чем не уступали матери. А она еще дважды приносила потомство, в котором тоже были прекрасные подсадные. Они хорошо послужили и мне. Когда я вспоминаю о Катюше, на душе всегда теплеет. Для меня эта подсадная – неотъемлемая частица всего того, что вмещает прекрасное, волнующее душу слово – охота.
Все добрые чувства, связанные с подсадными, я вновь с особой остротой пережил, побывав сравнительно недавно в Уломском охотхозяйстве Военно-охотничьего общества (Вологодская обл.). Встретился там с замечательным человеком А.А. Боярсковым, проработавшим егерем в хозяйстве около пятидесяти лет.
– Сейчас Анатолий Анатольевич на пенсии, на смену ему пришел сын Владимир, – сказал начальник хозяйства Н.Г. Ларин. – Однако и по сей день отец считается у нас главным специалистом по подсадным.
Я ездил в деревню Пленишники, где живет ветеран. Во дворе его дома оборудован прекрасный вольер для подсадных. Уточки все как на подбор – чистенькие, ухоженные и той же хорошо известной мне породы – Тульские кряковые.
Надо было слышать, как ласково они переговаривались между собой, и видеть, как охотно откликнулась одна из них, когда хозяин позвал ее: «Катя, Катя!» Я словно возвратился в детство, особенно в минуты, когда Анатолий Анатольевич прижал ее к груди, и она с необыкновенной нежностью прильнула своей головкой к хозяину.
Комментарии (0)