Один день охоты

Медленно светает в сосновом бору. Все вокруг окутано зябкой предрассветной сыростью. Темные кроны деревьев на длинных ногах-мачтах, заслоняя светлеющую с востока синюю гладь неба, молчаливо глядят на меня. Сжимая двустволку в руках, я стою под одной из сосен, чутко вслушиваясь в звуки пробуждающегося леса: где-то вверху слышны редкие сухие щелчки токовой песни глухаря…

ГЛУХАРИНАЯ ЗАРЯ

Неспешно, но верно пощелкивание перекатывается в быструю дробь, и под последнее колено, похожее не то на тихий скрежет, не то на приглушенное стрекотание, я делаю несколько шагов в сторону. Пристально всматриваюсь в хитросплетения ветвей, но притаившегося в них певца мне не разглядеть. Над головой, утробно хоркая, протянул вальдшнеп. Короткая звенящая трелька проснувшейся зарянки оповестила лесных жителей о начале нового дня. Одна за другой звонкими голосами к ней присоединялись другие певуньи. Рассвет уже близок, а незадачливый охотник все «пляшет» под глухариную песню вокруг сосны, облюбованной мошником.

Но вот на фоне светлеющего небосклона я замечаю подергивающуюся в такт песни маленькую веточку. И словно пелена упала с глаз: вот же распущенный веером хвост и воздетая кверху, вздрагивающая при точении шея! Даю лесному петуху пропеть свою последнюю песню и в самом ее конце жму на курок. Ломая ветки, глухарь черной глыбой падает вниз. Сильные некогда крылья беспомощно бьют по земле. Я быстро подскакиваю к глухарю и, прижав крылья к туловищу, придавливаю его сверху коленом. Ловлю на себе испуганный взгляд черного глухариного глаза, увенчанного кроваво-красной бровью. Прости, красивая птица, но я должен это сделать. Медленно тянутся секунды. Мы смотрим друг другу в глаза. Этот момент, пожалуй, самый трудный для охотника... Наконец взгляд мошника затуманился, подернулся едва видимой дымкой, и, угасая, он бессильно уронил голову на мох. Все кончено. Нет ни сожаления, ни жалости. Лишь радость от добытого трофея и облегченное удовлетворение переполняют меня. Что поделаешь – охота!

В ШАЛАШЕ

А уже через час, поскрипывая проржавевшими уключинами, старая, залатанная «Романтика» неуклюже лавирует между деревьями в затопленном половодьем лесу.

Весла опускаются в холодную прозрачную воду и, поднимаясь, чертят на зеркальной поверхности дуги брызг. Пахнет утренней свежестью и весной. Где-то впереди слышны крики чаек. Скоро я выйду на открытую воду. Скоро начнется новая охота.

Неожиданно из-за куртины лозняка взмывает свечкой вверх кряковой селезень. Заряженное ружье лежит рядом, но я даже не потянулся к нему, лишь посильней налег на весла. Под ногами в плетеной котомке тихо воркуют между собой подсадные. Свое я еще возьму...

Вот и мой островок и заветный шалашик. Зашелестела о борта прошлогодняя осока, и лодка мягко ткнулась в берег. Я накинул на нее сверху масксеть, выпустил на воду подсадных. Солнце давно взошло, играет зайчиками на водной глади. По небу медленно ползут белые кучевые облака. Где-то на середине разлива посвистывает стайка чирков. Урчат у берега лягушачьи свадьбы. А на соседнем острове бормочут тетерева. Вереницы гусиных стай тянут в поднебесье на север. Весна в самом разгаре...

Утки почистили перышки, накупались. Та, что постарше, забралась на кружок. Отряхнулась, вопросительно вытянула вбок шею и, словно со сцены, давай зазывать местных ухажеров – квачка за квачкой, квачка за квачкой. Те ждать себя не заставили: жвякнул неподалеку один, отозвался второй. Вдруг слышу еле слышный всплеск и свист крыльев – селезни поднялись на крыло! Быстрей ныряю в скрадок. Лишь только залез, зашипела рядом волна, и оба расписных красавца тут как тут – плывут наперегонки к подсадной. Ахнул над рекой выстрел, и первый несостоявшийся жених, перевернувшись белым брюшком вверх, остался покачиваться на волнах. Второй рванул было в небо, да подрезанный дробью, послушно сложил крылья и грузно плюхнулся в воду... 

Глоток выдержанного виски приятно обжигает нёбо и теплом растекается внутри: с полем! А подсадные, успокоившись, снова наперебой дают квачки. Какой же селезень такое выдержит?! И вот еще один с размаху, без облета, внаглую садится прямо к крикухе. Головой призывно кивает, того гляди потопчет мою утку. Я вспугиваю селезня крепким словцом, и растерявшийся щеголь, забыв о любви, в страхе взмывает вверх. Ловлю птицу на мушку и тут же жму на спуск. Перевернувшись в воздухе, крякаш поднимает целый фонтан брызг, упав на воду... 

В шалаше хорошо, и время летит незаметно быстро. Еще несколько битых селезней течение прибило к кустам около островка. Разморенный весенним теплом, я начинаю клевать носом.

А утро тем временем плавно переходило в день. Солнце близилось к зениту и припекало по-летнему жарко. Исчезли мотающиеся над рекой стайки уток, замолк тетеревиный ток. Пора и мне собираться в обратный путь. Разминая затекшее тело, я вылез из шалаша, да так и замер на месте: на ближайшей березе сидел лирохвостый красавец тетерев. А ружье... Ружье зачем-то осталось в шалаше...
Сорвавшись с верхушки дерева, черныш, мелькая белым подкрыльем, потянул в сторону леса. Провожая его взглядом, я вспомнил вчерашнее утро...

ТЕТЕРЕВИНЫЙ КОНЦЕРТ

Внутри тетеревиного шалаша почти так же темно, как и снаружи. Четыре часа ночи. Свернувшись калачиком на пенке и закутавшись в бушлат, я окунулся в полудрему. На весенних охотах всегда не хватает времени для сна. Где-то на краю поля затянул свою заунывную песню речной кулик – улит. Его звонкое, повторяющееся снова и снова «фью-фью» не дает мне совсем заснуть. Зашипел, протяжно закричал, мотаясь в рваном полете над полем, жаворонок. Заблеял первый бекас. Скоро и косачи должны прилететь, подумалось мне. И, словно в подтверждение моих мыслей, над шалашкой пронесся вихрь крыльев тетеревиной стаи. Невидимые птицы сели совсем рядом, со всех сторон от моего укрытия. Шум крыльев стих, и казалось, что поле погрузилось в полную тишину. Но вот громкое «чуф-фышш» токовика возвестило начало тока.

Ему стали вторить другие косачи – сначала один, потом несколько, и скоро отовсюду наперебой зазвучало загадочное шипение чернышей. Через несколько минут нежно, по- голубиному, забормотал один из чернышей, за ним другой, и вот уже весь ток забурлил, словно вскипающий на медленном огне чайник. В редеющем сумраке, чертя распущенными крыльями по земле, медленно проплыли темные силуэты птиц с белеющими подхвостьями. Тетерева, распаленные азартным пением соседей, шипя, с громким хлопаньем крыльев, по- петушиному подпрыгивали на полметра вверх, словно сражаясь с невидимым противником, и тут же садились назад в пожухлую траву.

Потихоньку светало. Ночная тьма, гонимая прочь приближающимся рассветом, уходила с поля, прячась на опушках и в чаще чернеющего вдали леса. Теперь можно рассмотреть птиц во всей красе. Блестящее, черное, с синим отливом оперенье, распущенные лиры хвостов, ярко-красные брови... Ток гудел, бил в полную силу, и я, завороженный зритель, в самом центе этого ристалища с замиранием сердца следил за древним таинством природы. Пестрая маленькая тетерка с тихим квохтаньем, вытянув вверх шею, казалось бы, нерешительно направилась к красующимся перед ней кавалерам. Одурманенные вниманием дамы, двое петухов сцепились в короткой ожесточенной схватке. Эх, как жаль, что не было с собой фотоаппарата! Повернувшись поудобнее, чтобы лучше видеть поединок, я случайно коснулся рукой холодной ружейной стали и вспомнил, зачем я здесь. Аккуратно просунув стволы двустволки в бойницу, выбрал косача, токующего чуть в стороне. Грохот выстрела на миг оборвал токование. Битая птица темным пятном осталась лежать без движения среди пожелтевшей травы. Через минуту все будет забыто, и ток забурлит с новой силой...

ВАЛЬДШНЕПЫ И ЦУНКА

Повесив увесистую связку селезней в сенях, я с облегчением плюхаюсь на лавку и наконец скидываю с себя болотные сапоги – от долгой ходьбы ноги просто горят. Из приоткрытой двери выскальзывает Цунка и, виляя готовым оторваться от усердия хвостом, норовит лизнуть в лицо. Почесывая любимицу за ухом, я думаю о сегодняшнем вечере. Наверное, стоит навестить то дальнее поле, на котором мы с легавой не были с прошлой весны. Место там хорошее, самое что ни на есть вальдшнепиное: с противоположных сторон невысокого леса молодой березняк узкими полосами вдается в старое, зарастающее редкими елочками поле. Над этой перемычкой и тянут вальдшнепы…

Полегшая высокая трава хрустит под ногами. Мы придем туда, конечно же, загодя. Постоим, полюбуемся, как красный круг солнца медленно закатится за темнеющий лес и вечерняя заря разольется багрянцем по горизонту. Одна за другой начнут смолкать певчие птицы, зажгутся первые звездочки, и бледный щербатый полумесяц луны появится на небосклоне. Повеет холодком, и, накинув на плечи куртку, я еще раз проверю, заряжено ли ружье. В предвкушении скорой охоты быстрей забьется сердце, и я, конечно же, промажу по первому верному, вальдшнепу, медленно выплывшему из-за стены мелятника прямиком на меня. И буду ругать себя и ружье последними словами, искренне удивляясь, как можно было пропуделять по такой легкой цели. А Цунка будет недоумевающе коситься на хозяина, не понимая, почему птица не упала в заросли бурьяна, а как ни в чем не бывало, поцвикивая, понятула себе дальше... 

Но вот снова слышится приятное слуху любого охотника хорканье лесного кулика. Взяв себя в руки, я плавно перечеркиваю темный силуэт налетевшей птицы, жму на спуск и – попадаю! Расправив в стороны крылья и кружась, словно осенний лист, вальдшнеп медленно падает у опушки леса. Наслаждаясь моментом, я переламываю двустволку, вдыхаю волшебный аромат сгоревшего пороха и наконец-то посылаю Цунку подать битую птицу. Сорвавшись с места, словно спринтер на старте, легавая во весь опор несется к месту, где упала дичь. И вскоре в мои руки ложится еще теплый рыжевато-бурый весенний вальдшнеп. 

Это ли не есть наше маленькое охотничье счастье?!