Время лечит

Странное понятие время! Абстрактное. Чем оно измеряется? Мгновениями, секундами, веками, эрами, эпохами? Может быть, человеческой жизнью, поколениями? Но тогда время существует только в нашей памяти, фиксируется в ней событиями нашей жизни. Без событий нельзя начать отсчет времени.

Значит, все дело в нашей памяти. Сколько бы ни прошло времени, мы продолжаем помнить. Что-то стирается, что-то притупляется ,что-то напоминает о себе болью под левым соском, неимоверной тяжестью в груди. В уставшем сознании всплывают размытые картины, возвращая нас в далекое детство, в прошлое, заставляя еще раз пережить давно ушедшее и, казалось бы, совсем забытое…

Река Дубна! Река моего детства! Вся в тихих омутах, заводях, сумеречно прикрытых склонившимися над прозрачной водой огромными ивами. Первый Рог, Второй, Третий. Убитое — название из прошлого. Когда-то здесь проходила граница двух губерний — Тверской и Московской. Здесь нашли тело убитого мужчины. Полицейские, чтобы не разбираться, перетащили труп к соседям. Те обратно. Чем кончилось дело, неизвестно, но название Убитое закрепилось.

Тихие заводи, поросшие желтыми кувшинками и девственно-белыми лилиями, нежный запах которых сводит с ума. Редкие перекаты. Остатки старой мельницы; русло с деревянными берегами, направляющими поток воды на колесо.

Длинный обводной канал, названный местными жителями не по-русски Дарданеллами. На быстринах, среди колышущейся травы, стаи рыб, мельтешащих в поисках пропитания, в ямах неподвижные лещи, застывшие в оцепенении, шелесперы, глушащие стрекозок. Все наивно, просто, доступно — вот оно, смотри, любуйся, наслаждайся мгновениями, отпущенными тебе природой.

Марьинский Рог. На левом обрывистом берегу высоченный сосняк. В песчаной стене обрыва черные дыры гнезд береговых ласточек, снующих в летнем воздухе. Под обрывом неподвижная гладь омута. Мужики имерили глубину — около пятнадцати метров.

Отзвенит белыми колокольцами ландыш. В приречных низинах во второй половине мая зацветут неимоверной желтизной цветы купальницы — в память о безответной любви русалки к пастуху. Все лето будут любоваться друг другом Купала да Кострома. Это потом их нарекут чужими именами — Иван да Марья.

А славянский миф говорит нам о том, что от кипенной любви бога Семаргла и славянской богини ночи Купальницы родились дети: мальчик Купала и девочка Кострома. Маленького Купалу утащили гуси-лебеди за тридевять земель и разлучили брата с сестрой. Прошло время, сплела Кострома венок из полевых цветов и бросила в реку. Венок подхватил вернувшийся на родину Купала. Не узнали друг друга брат с сестрой и поженились. А узнав правду, утопились в речке Смородине.

Боги сжалились над ними и превратили в прекрасный цветок Купалу да Кострому... На правом берегу, метрах в трехстах от реки, стоит чистенькая деревенька Марьино: десятка два деревянных домов да журавли над глубокими колодцами с ключевой водой. Это родина моей бабушки Лизы. Чуть выше, на горушке, раскинулась деревня побогаче — Головково, с магазином и кузницей, звенящей неугомонно черным металлом. Сюда, за Кузнецова Василия, вышла Елизавета замуж, здесь родилась моя мама Нина.

Вокруг деревень нескончаемые поля, посевы пшеницы, ржи и, как осколки небесной синевы, резные лепестки васильков. Бывало, лежишь среди полей, раскинув руки, смотришь в огромное голубое небо с редкими белыми облакам и никак не наглядишься, не надышишься цветочным дурманом и запахом созревающего хлеба, и все слушаешь да слушаешь звенящий воздух, бесконечный стрекот кузнечиков и очумеваешь от переполняющих тебя чувств, от избытка радости, счастья.

* * *
Лыжи, подбитые оленьим камусом, легко скользили по свежему снегу, прикрывшему пушистым слоем набитую лыжню, издавая при каждом шаге скрипяще-шипящий звук. Сзади, по утоптанной лыжне, бежала собачка местной породы с рыжевато-палевыми пятнами на бровях. Небольшая азартная сучонка второй сезон промышляла со мной в долине речки Эмбенчимэ на одном из притоков Кочечума.

Участок достался мне от местного охотника, переехавшего в Туру. Старый он стал, ослеп, ноги не ходили. То ли латыш был, то ли литовец. И имя его собачки оттуда, с Балтийского моря, — Лайма. Он продал мне собачку, рассказал про избушку и набитые путики, ловушки. Прошлый год я знакомился с угодьями, разбросал капканы (ловушками не пользовался — хлопотно), прочистил маршруты-путики, надобывал зверушек, покрыл аванс, и еще немного осталось.

В этот сезон все складывалось удачно. Вертолет забросил меня на какую-то плешину, километра за полтора до зимовейки. Выгрузил пару оленей, нарты, продукты, кое-какой скарб и, крутанув на прощанье хвостом, исчез в пасмурном небе. Прилетит теперь только после Нового Года. Связи с Большой землей нет, да я в ней особо и не нуждался. Напарников не брал, сам не навязывался — хлопотно.

По утрам уже морозило. Крупный олень-самец легко тянул небольшие нарты с барахлом, самочка семенила сзади. Лайма в восторге носилась кругами, взлаивала, всхлипывала, работала по белке. Но я в первый день стрелять не стал — еще нашумлю. Заготовил дрова. Поправил просевшую дверь, вымел пол, протопил железную, обложенную голышами печь.

Все работало исправно — охоться и радуйся. За зимовьем, среди деревьев, бежал то ли ручей, то ли небольшая речушка, под порожками плескался хариус. Воля! За два месяца я насобирал десятка три собольков, пару рысей, колонков, несколько сотен белок. Впереди оставалось месяца полтора, правда, уже по многоснежью, но я был уверен: буду с добычей.

В ельнике потемневшими боками замелькало зимовье. Неожиданно Лайма боком, утопая брюхом в снегу, рванулась вперед и грубо, истошно, захлебываясь, заголосила. Вгляделся вперед и обомлел: кругом на белом снегу были пятна крови, над распятым телом оленухи, склонившись, нависала темная туша медведя. Стоя передними ногами на раскрытых ляжках важенки, зверь рвал зубами пах оленя, тряс головой, раскидывая требуху в стороны.

Лайма понеслась к медведю, я, боясь за собаку и передергивая затвор КО, заорал страшным голосом. Косолапый даже не оглянулся на нас — продолжал терзать еще живое тело. Лайма с разбега, прыжком, очутилась на его спине.

Хищник, извернувшись, зацепил ее передней лапой и отшвырнул в сторону. Собака зарылась в снег, кровяня его и громко скуля, забарахталась в предсмертных судорогах. Пенек прицела нашел левую лопатку, КО огрызнулся выстрелом. Зверь сгорбился, прыгнул в сторону и наконец-то увидел меня.

— Тварь! — я еще раз выстрелил под подбородок.

Медведь вздрогнул и, ревя, как-то боком, бросился на меня. Третий выстрел успел его остановить. Пропахав огромной башкой снег, зверь растянулся во весь рост. Я подбежал к Лайме. Сквозь рваную шкуру торчали бело-розовые ребра, кровь струйкой стекала на снег и, замерзая, образовывала красные сталагмиты. Рядом тихо, со свистом, вздыхала оленуха. Из огромных испуганных глаз катились, сверкая на морозе, слезы.

Я быстро ножом перехватил ее горло, прервав непосильные муки животного. Затем метрах в трехстах нашел второго оленя, запутавшегося рогами в чащобнике, тяжело дышащего, хрипящего, испуганного, с налившимися кровью глазами. Освободил его, но к зимовью не повел, а привязал к деревцу и вернулся на место трагедии.

Подошел к медведю, рассмотрел. Шерсть клочками, на ляжке правой задней ноги голое пятно сине-зеленого цвета, посередине пятна черная дыра. Ясно: раненый шатун. Видно, какой-то ухарец пальнул в него по осени с лодки. На зимовку зверь не залег — боль достала. Случайно набрел на мою стоянку и наделал бед.

Сходил в избушку, взял котел, спустился к ручью, подновил прорубь и зачерпнул тяжелой студеной воды, хлебнул пару глотков, перевел дыхание. Вернулся к мертвой оленухе и ножом срезал кусок мяса с лопатки, бросил его в емкость. Затем растопил печку, пристроил на плите котелок, еще раз сбегал к проруби, набрал чайник и поместил его рядом с котелком.

Вечер и часть ночи прошли в размышлениях. Надо было уходить, пока не позаметало намертво. Без собаки, с одним оленем. Подняться до зимника и через водораздел выйти на метеостанцию. Там связь.

Прибрался вокруг зимовейки. Лайму, обернув мешковиной, пристроил на дереве, привязав замерзшее тело к толстому суку ели. С оленухи взял хорошие куски мяса, остальное оттащил метров за двести от домика. Туда же отволок и тушу медведя, предварительно разрубив ее на части: зверушки растащат.

Привел второго оленя, запряг в нарты, покидал провиант и за три дня позакрывал все капканы. Еще день собирал пожитки, укладывал их на нарты, завьючивал. В зимовье подвесил к потолку крупу, соль, коробок ветровых спичек в презервативе, за балку засунул большую завитушку бересты.

Ночь почти не спал. Слушал ветер, шипение горящего огня в печке, возню мышей под нарами, треск лопающихся на морозе деревьев. С рассветом, приперев дверь избушки слежкой, по привычке свистнул Лайму и оглянулся на темный сверток в лапах дерева.

— Ну что? Помчались? — шлепнул по заду оленя и заторопился по заснеженной тропе, оставляя еще теплую избушку, над железной трубой которой вился дрожащий дымок.

Продолжение следует.