Время лечит

Особо я не торопился, оленя не гнал. Во второй половине дня по зимнику повернул на юг, поднялся на водораздел. Кругом, от горизонта до горизонта, раскинулось плато Путорана. Название это будоражило сознание с детства. Казалось, сказочная страна была далека и несбыточна, так же как мифический город с удивительным названием Зурбаган.

Путорана раскинулась у моих ног, обнажив свою непостижимую древность и красоту, которая веками создавалась могучим нутром Земли и вырвавшимися наружу горячими вулканами. Верхние слои, более пористые и подверженные выветриванию, представляли собой ступенчатые террасы, покрытые еловой и лиственничной растительностью с редкими вкраплениями кедра. Нижние, пойменные территории изобиловали лиственными породами. На дне каньонов звенели озера.

Чуть съехав вниз, я спрятался за камнями. Отпустил оленя. Тот стал копытить снежную корку, чтобы добраться до лишайника. Я со-орудил костер, напился чаю, приласкал оленя и, оглядев плато, начал потихоньку спускаться, срезая склон по диагонали. Где-то внизу, в туманной дали, угадывалась пойма реки Тембенчи. Вся в снежных сказочных застругах, звенящая незамерзающими перекатами, она пролилась передо мной только на третий день

Чтобы не терять время, я решил с разбегу перемахнуть речку по ненадежно замезшей воде. Прикрикнул на олешку и разогнал нарты… Что я попал, стало ясно сразу: широкие копыта оленя начали проваливаться, ломая верхний слой льда. Да и я очень скоро ощутил податливую непрочность заснеженной поверхности. Вот передняя нога животного оказалась в воде по колено, олень рванулся, выскочил на твердое и тут же провалился задом, забился в испуге, перевернул нарты. Я, как мог, помогал ему, но... Предотвратить неизбежное было не в моих силах.

Олень провалился всем корпусом, забил передними ногами, расширяя промоину. Быстрина напряглась и затащила несчастного под лед. Он еще цеплялся рогами за край льда, ошалело сверкая глазом, когда нарты погрузились вслед за ним в воду, потянув за собой и меня. Не удержавшись на кромке, я рухнул в ледяной поток и сразу ощутил силу реки. Вода обожгла, меня потащило вниз.

На мгновение животное и нарты образовали затор, и я, цепляясь за ненадежное сооружение, рывком выбрался до пояса на лед, который выдержал. Нащупав нож, я сорвал его и вонзил впереди себя в мокрую поверхность по рукоятку, дотянулся до нее второй рукой и положил голову на лед. Сзади река утробно вздохнула и потекла свободно. Я осмотрелся.

Белая снежная поверхность слепила; солнце бликами играло на черной поверхности промоины; ничто не нарушало вечного замерзшего покоя.

А мороз делал свое дело. Мокрая одежда превратилась в холодный металлический короб, заледенела так, что я очутился в капкане, не имея возможности не то что подняться, но и двигаться. Перемещение было невозможно. Тело, заключенное в ледяной панцирь, постепенно вмерзало в лед, коченело.

Мозг еще пытался строить планы спасения, вернуться в действительность, которая становилась зыбкой и недосягаемой. Безразличие овладело мной, и остывающий мозг просил одного: скорее!

* * *

Я лежал в мягкой, теплой вате. Дышать было трудно, но жить хотелось. Я это чувствовал. Ведь я родился. Надо мной склонились два женских лица: молодое — мамино (в глазах любовь, нежность и испуг) и постаревшее, уставшее — бабы Лизино (ее я узнал сразу).

— Нинк! Слабенький он какой! Кило девятьсот всего. Семимесячный. Уж лучше бы помер. И глухой какой-то, даже колокольчика не слышит…

Мама целовала меня, и горячие слезы падали на мое немощное тельце.

— Неправда! — я слышал чистый звон медного колокольчика, зажатого в морщинистой руке бабы Лизы, и кричал: — Бабушка! Я хочу жить!..

Я лежал в поле. Кругом были цветы: васильки из осколков голубого неба, ромашки с белыми лепестками, желтые купальницы — Кострома и Купала любовались друг другом. Поле качалось. Было душно, как летом. Я вдохнул полной грудью, чтобы ощутить запах цветов, но почувствовал совсем другой, ни с чем не сравнимый запах жилья, дыма. Пошевелился. Неимоверная тяжесть заполнила тело. Приподнял голову, вгляделся. Передо мной висела чистая ситцевая занавеска, из того же ситца был пододеяльник. Ситцевое поле цветов!

Дотянулся рукой, отодвинул край занавески...

В центре чума горел костер. Над ним висел закопченый чайник. К шестам были прикреплены какие-то ремешки, крючки. Висела походная утварь. На полу лежали оленьи шкуры, стояли тючки, ящички, котлы. Боком ко мне сидел старик. Его тело покачивалось, во рту торчал чубук холодной трубки.

— Зивой мало-мало, — не глядя в мою сторону, произнес хозяин чума. — Тафай чай пей.

Я попытался подняться. Голова кружилась, ноги тряслись. Кое-как, на карачках, выбрался из логова и переместился к костру.

— Где я?
— В гостях, — опять не поворачиваясь ко мне, ответил старик.

С трудом сняв чайник с крючка, я налил кипятка в побитую эмалированную кружку, сыпанул заварки и, обжигаясь, сделал глоток. Огляделся. Вопросов я больше не задавал: если надо, дед сам все расскажет.

Старик пошарил пальцами в углях, достал красненький комочек и положил его в трубку, зачмокал, пустил изо рта струйку дыма и, казалось, забыл обо мне.

От горячего чая я вспотел, ожил. В голове побежали картины случившегося. Зимовье, медведь, полынья… Горло перехватило, я закашлялся. От слез, от дыма. Уткнулся лицом в колени.

— Все холосо. Зивой мало-мало. Ой холосо! — старик все время смотрел на костер.

Наверное слепой, подумал я и тут же получил ответ:

— Екорка давно только темно видит.

Дед пыхнул дымом и опять замолчал. Табак в трубке закончился. Пососав чубук, старик взял лежащий рядом холщевый мешочек и стал набивать трубку.

— Пошто вода полес? Голова нет? — спросил и, помолчав, добавил: — Девка нашла тебя. Почти дохлый был. Три дня дышала на тебя, грела, лечила.
— Девка?
— Точка моя. Лиска.

Стало не по себе. Кто мне привиделся? Бабушка Лиза или Лиска?

— Бежала меня проведать. Ты ей попался. Бревно, говорит. На нарты ложила, два учага быстро тянули. (Вот откуда звон колокольчика). Убежала опять на станцию, вертолет тебе присылать, — замолчал…

Потом варили мясо, ели, запивали жирным бульоном. Старик скупо рассказывал о себе. Было ему за шестьдесят. Вроде немного, но болезнь глаз выбила охотника из колеи. Дочь возила в Красноярск, сделали операцию, но неудачно. В Туре, где у дочери квартира, жить не смог. Стоит чумом на Тембенчи. Дочь навещает, мужик ее. Привозят соль, сахар, чай. Есть несколько оленей. Летом веселее: два парня с ним живут — сыновья Лиски. Сейчас зима. Они в интернате. Бывает, охотники заглянут.
Беседовали всю ночь. Утомившись, я отпросился спать.

— Спать надо холосо, долго. Сила будет, — подвел итог мой собеседник.

На следующий день, рано утром, затрепетали лопасти вертушки, застрекотал МИ-8, и оранжевая птица села на лед Тембенчи, недалеко от чума. Отвалилась дверь. На снег вышли два летчика и две женщины. У одной в руках была брезентовая сумка с красным крестом. Ясно: это доктор. Ну а другая — маленькая молодая женщина — была моя спасительница Лиза. Ее глаза улыбались, черные волосы рассыпались по плечам, капюшон оленьей парки был приспущен на спину.

— Живой? — без всякого акцента спросила она.
— Живой!— я засмущался и прижал Лизу к груди, окунувшись лицом в ее волосы и мех парки. — Спасибо тебе!
— Живи долго! — шепнула она.
— Буду, — пообещал я.

Врач осмотрел меня в чуме, потыкал холодным пятаком фонендоскопа в спину и заключил, что я здоров, но еще недельку надо полежать, понаблюдаться…

Вертушка завихрила снег и прыгнула в замерзшее, бесцветное небо. Чум удалился, две фигурки, махающие руками, пропали из виду.

На сердце осталась зарубка. Время не лечит. Оно бессильно перед памятью.