Птицы

Леха спешил: последний предрассветный час проходит быстро, значительно быстрее, чем часы вечерние, скрашенные неторопливой беседой или повседневным сельским трудом.

Сам он давно понял, еще когда учился в университете, что Время течет по-разному, и даже тогда, когда материальное тело движется далеко не со скоростью света, а как сейчас — пешим ходом.
Удивительно тихая апрельская ночь, первая в этом году без заморозка, хотя кое-где еще лежал снег, располагала скорее к наблюдению, чем к действию, но Леха шел быстро, не останавливаясь, думая обо всем на ходу.

Лехе было за пятьдесят, и он всю жизнь привык размышлять совершенно не о том, чем в данный момент занимался. Бывало, проходил мимо знакомого человека, совершенно его не замечая, отчего потом ему было стыдно. Вот и сейчас, вспоминая университетского преподавателя по физике, с которым часто спорил о времени и его измерении, он шел заросшим протяжником, раздвигая ветками прозрачную весеннюю темноту, в сторону глухариного тока.

Первый раз Леха побывал здесь давно, еще в детстве. Отец привел его, совсем еще сонного, разбудил среди ночи, напоил крепким чаем и подвел-таки к глухарю вплотную. А когда тот, ломая ветки, слетел с дерева, Леха присел от страха и спросил отца:
— Это птица?
— Птица-птица, — ответил отец и поднял его повыше, чтобы сын увидел улетающего громадного петуха.

Потом отец куда-то исчез из дома. Мать сначала говорила, что он в командировке, а потом, что он ушел насовсем к какой-то проститутке. Леха сначала думал, что это имя нехорошей тетки, пока не подрос и не разобрался во всем сам. Так что охотником, и не только, он становился самостоятельно, благо, компания пацанов, в которой он рос и мужал в битвах, играл в походах, была соответствующей — все с ружьями не расставались. Нашел он в итоге и отцовский глухариный ток. Уже после армии. Уже будучи взрослым. И с тех пор называл глухарей — птицами. Всех остальных пернатых — птичками, пичугами, а глухарей — птицами.

Леха ходил на ток каждую весну, хотя давно уже не стрелял. Ходил слушать. Но иногда водил заезжих, большей частью московских охотников, показать, научить и, если повезет, добыть древнюю птицу.
Глухарей Лехе было жалко. Не каждого из гостей он подводил, как надо, к токующей птице. Иногда, во время перемолчки, незаметно ломал веточку, чтобы глухарь почувствовал опасность и сорвался с насиженного дерева. Тогда Леха пожимал плечами, что-то бормотал об охотничьем счастье и везении и поворачивал к догоревшему уже костерку. «Охотников развелось больше, чем птиц в лесу, — думал он, — и всем надо глухаря да медведя добыть». Каждый бизнесмен, чиновник или еще кто накупит ружей, техники, одежды, всяких прибамбасов и прет на охоту. Модно это стало — все равно что в элитный клуб сходить.
Леха шел быстро, несмотря на солидную комплекцию, килограммов пятнадцать лишних с собой носил, но от ходьбы не уставал никогда. Вспомнил мать. Мама нынче умерла в городе, брат увез зимовать... «Не надо было, пожила бы еще», — думал Леха. Болела сильно, не надо было с места трогать, но сама настояла. «Отдохни от меня маленько», — говорила она ему перед отъездом. Леха ухаживал за матерью почти два года. Привык, домой ездил все реже, а потом и вовсе переселился в крохотную квартирку с большой русской печью, на которой в детстве сидел и слушал, как поет в трубе колючий февральский ветер.
Мать ругала его за непутевую семейную жизнь. Леха молчал, уходил курить, вяло огрызался: не хотел говорить на эту тему, включал телевизор погромче и закрывал глаза. Мать жалела его, как всех своих непутевых детей жалеют матери. Старший работал начальником на большом предприятии, а у Лехи все как-то не по-настоящему, неправильно как-то, не так. Леха больше молчал, чем говорил, делал матери уколы, мерил давление, мыл в бане, иногда кормил с ложки и тоже жалел. Большую часть жизни она прожила для них, своих сыновей. Вырастила, выучила, и — что? Нет мамы…

«Кррыыхх-ту-ту-ту» — страшно прокричал самец белой куропатки. Леха вздрогнул от неожиданности и оглянулся по сторонам. Было все еще темновато. «В аккурат пришел», — подумал он и вдруг совсем рядом услышал дыхание зверя. Леха замер. Медведь шумно втягивал в себя воздух, пытаясь понять, кто встретился ему на пути. Но едва заметное движение воздуха не позволяло ему почувствовать запах человека. Медведь стал огибать круг, чтобы выйти на Лехин след. Леха прижался к дереву и слушал тишину, едва выделяя шаги зверя. Ружья у него не было — не на охоту шел, на подслух, налегке. Да и чего в лесу бояться? Но было все-таки жутковато. Весна — звери дурные.

Осторожные, мягкие шаги зверя затихли. Медведь дошел до Лехиного следа, фыркнул и исчез так же незаметно, как и появился. Леха закурил. До тока было шагов триста. В прошлом году Леха оставил тут четырех взрослых петухов и трех скрипунов — молодых. Ток был небольшим. Добыть на нем можно было только одного петуха. И пришел он на ток посмотреть, как пережили птицы мокрую зиму. Однако было тихо. «Медведь виноват, напугал птиц, — подумал Леха, — так бывает». И начал потихоньку двигаться, осторожно ступая по мягким болотным кочкам. Птиц нигде не было. Леха заметался по току, но вспугнул только одну глухарку, которая с громким коканьем улетела в сторону.

Вернулся обратно, и когда совсем рассвело, нашел на токовище четыре ободранные глухариные шкурки. «Зачем? — сокрушался Леха. — Мясо у глухаря, как у старой лошади! Птиц надо стрелять два раза в жизни! Первый раз — самому, второй раз — сыну показать!»

Леха нашел остатки старого пожога — люди приходили сюда еще по насту, — собрал в кучу бутылки и мусор, поджег. «Вот гады, — подумал он и вдруг заорал, — Гады! Гады!» и не услышал, как через молодую поросль ломанулся зверь…