– Живы, здоровы… – пожимая руку хозяину, спросил он, а сам пристально уставился на новый дом, словно увидел впервые, – огромный, из белого силикатного кирпича, крытый красной металлочерепицей, – Молодца...
– По чарке, – предложил Петр Иваныч, заискивающе улыбаясь похвале, и как бы давая понять: «не без твоей помощи построил…» хотя знал, что Шмаков за рулем, пить не будет.
– Скажу коротко: едем на утку, но возьми патроны с пулями.
– Кабаны! – встрепенулся Петр Иваныч.
– Бери покруче. Лоси. Зашли в Бренчаковские болота. И повод есть расслабиться по-полной… – Шмаков прищурил левый глаз, хитро хмыкнул, – Антошу в главные вывели, так что, майор, все финансовые потоки через нас…
– Ну, – не сдерживая радости, засиял в улыбке Петр Иваныч, будто не Антошу Шмакова, а его сына назначили генеральным директором крупнейшей в области компании.
– Нам бы еще одного человечка, – приняв серьезный вид, сказал Шмаков.
– Может, Голопузова.
– Веньку… семимесячного?..
– Ну, зачем ты так, нормальный парень…
Из дома вышла жена Петра Иваныча, в коротком атласном халате, тапочках с белыми пушинками на носах, приятная своей полнотой, улыбнулась Шмакову:
– Опять что-то затеяли, соловьи-разбойники?
– Ираида, не встревай, пока мужик не кончил, – сделал напускное выражение лица муж. Шмаков же, сгорбившись, приобнял женщину, чмокнул в щечку, фальшивя, пропел: «Ну, что, красивая, поехали кататься, от пристани отходит теплоход».
– Ой-ой, – всплеснула та руками, – седина в бороду, а бес в ребро. Вот скажу Марье Александровне, пусть она тебя за чуб потаскает…
Все дружно рассмеялись.
– Ладно, бери Веньку, но под свою ответственность… – прощаясь, уже на ходу бросил Шмаков.
Ехали на «Ниве» Петра Иваныча. Осень за городом дохнула полной грудью. Пожелтели березы. Жесткие кусты татарника одиноко торчали у канав, рыжая трава по обеим сторонам сливалась с дорогой. Венька сидел на заднем сиденье, восторженный, поглядывая в окна, радовался счастливой случайности попасть на охоту с людьми удачливыми, знающими в ней толк. Это он, который год в начинающих ходит, в «послужном списке», грех сказать, – лишь три утки да квелый зайчонок. А вот Шмаков – это сила, Шмаков – авторитет.
На озера попали к обеду. Ласковое солнце бликами играло на поверхности воды, просвечивая желтый тростник, легкий ветерок по окрайкам пригибал метелки к воде, роилась мошкара. Поднялись три крыжня и начали набирать высоту. Но утки не интересовали.
Предстояло еще пройти несколько километров по неудобьям, разжиженной земле, чтобы выбраться к болотам. Начали дружно вытаскивать из машины ружья, рюкзаки, патронташи.
– Советую каждому срубить по подпорке, – сказал Шмаков, снимая чехол с топорика.
– Это еще зачем? – удивился Венька.
– Ты ему не сказал?
– Слушай меня внимательно, Вениамин, – Петр Иваныч сделал строгое выражение лица, будто стоял перед ротой солдат, – сегодня у тебя особый день – боевое крещение. На болотах лоси и мы должны взять одного. Усек? – и протянул два пулевых патрона.
– Так у нас что, браконьерская охота? – Венька был явно подавленный.
– Браконьерская, правильная… это для щелкоперов… пойми, Веня, тут все ясно до тошноты: не мы, так другие заберут, а нет, сыграет природный фактор – волки… – Шмаков занервничал, с какой стати он, отследивший сохатых, и не на йоту не сомневающийся в конечном результате «охоты», должен уговаривать этого шибсдика. И потом: какого черта его привезли сюда?
Последние слова Шмакова, видно, как то подействовали на Веньку, он махнул рукой, засовывая патроны в карман, мол, делайте что хотите.
Вот уже несколько дней живут лоси в Бренчаковских болотах, местах кормных, далеких от людских глаз. Шли они сюда по пойме Десны, потом – в уремах Удая, Вьюнницы, питаясь побегами молодой осины, кустарником, щепляли кору на деревьях. Несколько раз переходили шумные дороги, лесистые участки. И повсюду – груженые лесовозы, рев, визг пил, на каждом шагу – опасность.
У Куликовского леса на след лосей стала волчья семья, широкогрудые, упитанные волки не стали преследовать сохатых. Вожак стаи помнил, как молодым получил удар копытом, боль до сих пор отдается в хребтине. Одернул строптивых переярков: с кормом терпимо, косуль, зайцев расплодилось вдосталь.
Увидел их Шмаков ранним утром, возвращаясь на машине по проселочной дороге из командировки. Лоси шли без опаски, бык гордо нес тяжелые рога, переваливались лоснящиеся на солнце мускулы. Понял: звери не пуганы, далеко не уйдут, осядут в Бренчаках, опять же никто не помешает, егерям до этих охотугодий давно дела нет.
В низине, у чахлой березы, легли лосиха с теленком, в нескольких метрах от них – рогач, головой в сторону своих следов. Рядом, в круге – закружил хоровод осинник – деревья празднично одетые в рифленые темные штаны, зеленоватые рубахи, выше – напруженные ветки, с не опавшими листьями, в небо устремились, шум издают при каждом дуновении ветра. Дремлет лось, но зашуршит в траве полевка, захлопав крыльями, поднимется с болота дикая утка, пичуга затренькает на осине – все слышит сохатый, прядет ушами, крутит ими в стороны, как буддийский монах при медитации контролирует свой ум.
Тихо в подлеске, на болотах. Сладко отдыхать лосям. Но, чу! С верхушки, торчавшей столбиком сгнившей березы, раздался писк пищухи, где то за болотом старый лисовин рубил тишину тошнотворными криками. Вскочил рогач, напрягая слух, вот уже трое на ногах, теленок к матери скачет, бодает головой, как рад он новому месту, общению со старшими. Напрасной оказалась тревога. Кумачовый свет разливается на Западе. Вновь – тишина. Что может случиться в такую минуту?
Выстрел грянул хлестко, эхо укатилось к болотам. Стрелял Шмаков. Взрослые шарахнулись в сторону осин. Лосенок упал на спину, головой в низину, судорожно забил копытами по траве, через минуту тянул в судорогах ноги, будто освобождаясь от пудовой тяжести. Затих.
– Справа от тебя, – крикнул Шмаков, тыча рукой в убегающую лосиху, но Петр Иваныч уже выбросил дуло ружья в просвет, весь сжался, через долю секунды покажется голова зверя. Ухнул дуплет, дернулись ветки чапыжника, послышался треск ломаемых кустов. В густоту их повалилась лосиха.
– Молодца, майор! Во, как учили в советской армии… – не скрывал радости возбужденный Шмаков, казалось, он стал выше ростом, стройнее, красивее. Прибодрился и Петр Иваныч, на лице его вспыхнули красные пятна. Но осматривая свой трофей, остался недоволен, лосиха лежала обездвиженная, но живая. Глаза ее смотрели с немым укором, струйкой пролегла темная влажная дорожка по выгоревшей светло-бурой коже к обвислой шершавой губе.
Шмаков осторожно примостил ружье у кустарника, вытащил из чехла нож, примерял глазами и резким движением руки провел по шее сохатихи. Та шмыгнула последний раз носом, раздула ноздри, затряслась, закапала кровь, почерневшие сгустки ее, что запеклись под кожей, где прошла пуля, падали на бурую траву.
Венька, оцепенев, с раздвоенным чувством уставился на горбоносую нескладную голову лосихи, с разорванной, окровавленной шеей, и как бы почувствовал себя потерянным: он или не он находится сейчас на болоте, или ему все снится, а если не снится, то, зачем здесь?..
– Ты чего не стрелял, охотничек? – зло спросил Шмаков, не догадываясь, что своим вопросом вывел Веньку из тягостного состояния.
– Мяса вам мало, да? 32 год… голодаете… – вымолвил тот с укором, выругавшись про себя.
Лосей освежевали, потом, ловко орудуя ножами, выбрали лучшие куски: вырезку, филей без кости, мякоть, уталкивая в тугие рюкзаки, не забыли о лосиных губах. За оставшейся частью мяса планировали вернуться, накрыв шкурами. Торопились. Угасала заря, тускнели блики на гривах тростника. Огненный диск солнца уже пропал из вида. Сумрак опустился над густым чапыжником, продвинулся вдаль, к скошенным полям.
Впереди с длинной палкой шел Шмаков. Тропа едва проглядывалась, и только каким-то сторонним чувством удавалось определять ее направление. Все вокруг казалось незнакомым, устрашающим, хотя были здесь несколько часов назад. Местами под ногами ходуном ходила почва, от гнилого воздуха першило горло, то и дело натыкались на бугры кочкарника. Замыкал цепочку Павел Иваныч, он отстал, пролив семь потов под тяжестью рюкзака. «Ты где!» – кричал он иногда Веньке, чтобы сориентироваться.
– В Караганде, – через паузу, гнусавил тот, будто огрызался.
До машины оставалось идти с километр. Вдруг впереди раздался тяжелый всплеск, короткое ругательство. Петр Иваныч, не соображая: «Что там!», рванул вперед, на светлом фоне маслянистой воды увидел барахтающего Веньку.
– Рюкзак, рюкзак сбрось, лямки… Шмаков! Шмаков! – орал он диким голосом, парализованный своей беспомощностью. Кинув под ноги груз, ища глазами, за что бы зацепиться, чем спасти Веньку. – Шмаков! где ты, сука…– снова крикнул, бросая взгляд в сторону трясины. Безжалостное болото все настойчивее тянуло вниз тщедушного мужичка с мясом убитой лосихи, вот уже плечи поглотит густая жидкость.
Держа в руках палку, появился Шмаков. В долю секунды оценил обстановку, осторожничая, боясь свалиться в гиблое место, стал совать ее Веньке: «Держи! Держи!», последним усилием тот успел выбросить руку и ухватиться.
– Помогай, – шикнул майору, – осторожно, не дергай...
Хлюпая, медленно, громко дыша, выползал Венька, будто леший – в водорослях, без ружья, с тяжелым рюкзаком на поясе. Сильные руки подхватили его и, волоча, оттащили от болота.
Тот лежал на животе, сплевывая изо рта рвоту, вцепившись правой рукой в шест. Ее с трудом освободили.
– Живой,– проговорил дрожащим голосом Петр Иваныч, пытаясь поднять рюкзак, потянул на себя, но тяжелый рюкзак не подавался. Перевалил на бок мокрое, в болотине Венькино тело, хотел разжать защелки на его рюкзаке. И только в эту минуту по-настоящему оценил трагичность ситуации. Защелки на ремнях рюкзака сломались, и поясные ремни были перевязаны веревкой мертвым узлом.
– Ну, кто так делает? – спросил он с укоризной, резанув ножом. Венька указал рукой на Шмакова. – Гирю на ноги… туды твою мать. Как ты мог?.. – Петр Иваныч вскочил, набычившись, шагнул к тому:
– Пацана чуть не угробил. Как ты мог?.. у тебя спрашиваю…
– Ты что, майор, ополоумел? Может, скажешь, я его в болото толкнул? Смотреть надо под ноги… тьфу ты, вот это поохотились, вот это расслабились…
Молчавшего до этого Веньку «прорвало». Он поднялся, покачиваясь, схватил рюкзак, и начал вытряхивать содержимое на траву:
– Мяса вам мало, да, нате жрите, жрите… – кричал обезумевшим голосом Венька,– карма, карма… не минет вас, ответите …
Куски лосятины шлепались в траву, под ноги. Освободив рюкзак, он бросил его на землю, обессиленный, сел на траву, уткнулся головой в коленки. Плечи подергивались от всхлипываний.
На небе появилась молодая луна, обливая поляну серебристо-мертвенным светом, еще не остывшие от гнева лица, куски разбросанного мяса.
– Петя, не время для разборок, – миролюбиво сказал Шмаков, чтобы разрядить обстановку, протягивая плоскую металлическую фляжку, – дай ему выпить. Это ничего, это пройдет, нервный срыв…
Через полчаса были у машины. Засобирались домой. О мясе, оставленном у болота, никто не вспомнил.
Потекли серые будни, «охота» стала забываться. Но в душе Петра Иваныча появилась ноющая рана. В школе, где он работал военруком, обвинили его в связи с малолетней, не по годам развитой ученицей. В прокуратуре лежало заявление от так называемой пострадавшей.
– За совращение несовершеннолетней знаете, сколько лет светит?.. – спрашивал, пристально смотря голубыми глазами, молоденький лейтенант.
– Сколько светит, все наши, – насупившись, отвечал майор.
Петр Иваныч мог многое в этой жизни: построить дом, выжить без еды и воды в экстремальных условиях, повести в атаку батальон, а вот умертвить свою плоть, при виде смазливых женщин, – было выше его сил. Все рушилось.
Вспомнил о товарище-однокласснике, жившем в Киеве, «большом человеке», по устоявшему мнению обывателей города. Созвонились, встретились. Тот решил «по-дружески»: «Своих не бросаем. Но… отдаешь свой дом моей теще, а сам переселяешься в ее «фазенду». Вопросы есть?..» Наверное, вопросы у майора были, но в его ситуации испытывать судьбу – себе дороже. О переселении Ираида не захотела слышать: «Всю жизнь мне испортил, кобель, ухожу от тебя». В Киеве его потрясла еще одна весть, в новостях услышал: «Убит известный предприниматель Антон Шмаков… Нападавший семь раз выстрелил из пистолета с глушителем».
Приехав в город, Петр Иваныч с вокзала набрал Шмакова, телефон не ответил. Шел дождь со снегом, мокрый перрон быстро опустел. Побрел, не соображая, куда… у ресторана «Зори Полесья» остановился, раздумывая, поднялся на ступеньки. Кивнул толстому швейцару в желтых лампасах, по привычке направился в охотничий зал. Желтый свет бронзовых канделябров падал на голову- чучело дикого кабана, картину с лосями, пьющими воду. Официант, бойкий малый, с красивой бородкой, услужливо проводил его в угол, где сидел мужчина.
– А, это ты, – поднял мутный взгляд незнакомец. Сердце Петра Иваныча похолодело. Трудно было узнать своего спутника по охотам, балагура и весельчака Шмакова: осунувшееся, постаревшее лицо, вокруг глаз – угасших, без признаков жизни, – темные круги.
– Садись, помянем моего сыночка, – хриплым посаженным голосом проговорил он, протянув руку к бутылке коньяка.
– Царствие небесное Антону… не успел я на похороны…
Не чокаясь, выпили. Долго молчали. Наконец, Петр Иваныч отрывисто провел ладонью по густым волосам, тяжело вздохнув, заговорил:
– Прости меня, Игнатьич… – Шмаков приподнял голову, тупо смотря на приятеля, – за то, что Веньку тогда на охоту взял. Накаркал он на нас беду. Ираида от меня ушла, все из-за дома…
Шмаков молча, дрожащей рукой разлил остатки коньяка, пролив на скатерть, и будто не Петру Иванычу, а самому себе сказал:
– Жены уходят и приходят… оттуда не возвращаются. А Венька, что с него взять? Семимесячный он и есть семимесячный.
Вечер в ресторане набирал силу, публика становилась развязнее. Громко играла музыка. Из соседнего зала доносились крики «Горько!». Жизнь бурлила. И только для двоих мужчин, сидящих в углу зала, она была конченной. Картина с лосями в позолоченной фрамуге усиливала щемящее чувство безысходности.
Комментарии (1)
Фёдор Фёдоров
Художественный вымысел на потребу дня.....