Подранки

От Степана до становища километров двадцать. Я еду на Тополе, друг мой топает пешочком. Никому не доверяет Степан своих коней. Только мне... Километра через два прощаемся. «Зимой приезжай, поохотимся», — улыбается Степка. «Приеду. Жди!» — отвечаю я и очень хочу сдержать свое слово.

Впереди дорога. Не близкая. Но иду спокойно, не торопясь, будто зверя скрадываю, а поэтому слух, зрение — все обострено. А в душе не песня — сказка. Вот полянка лесная. Косуля! Еще, еще! Так и тянется рука к плечу снять ружье. Но нельзя. Я тихо улыбаюсь: живите, красавицы мои! И кричу: а-а-а! Как они взлетели! Как птицы. Миг — и поляна пуста. Вот так, мои хорошие, не забывайтесь. А то подпустили...

После города обоняние обостренно ловит удивительный запах леса и речки, я даже приседаю на упавшее старое дерево — подышать. Слышу — топот какой-то в лесу. Олени летят? Лоси? Откуда? Вижу — Степа возвращается на Топольке, уже чуть взмыленном.

 — Возьми — говорит и протягивает узелок.

Бутылка литровая молока, картошка горячая, с маслом, луком, зеленью всякой. Я не знаю, что сказать.

— Вдруг проголодаешься, — Степа улыбается, смотрит как-то смущенно, затем разворачивает Тополя и рвет с места...

Осень. Скоро стемнеет. Ночлег устроить? Или уж до упора топать? Хотя куда спешить? Вот рыбки сейчас поймаю штучки три, на уху. И вдруг понимаю: просто хочу побыть в одиночестве в этом огромном мире...

Под утро сырость. А мне до сих пор тепло и уютно. Костерок вчерашний греет и греет. Сквозь кроны деревьев вижу синее небо. Небольшая поляна вся в столбах солнечного света.

И лось. Огромный лось. Шумно дыша, он смотрит на меня, чуть выплыв из легкого тумана. Лось смотрит на меня. Я — на него. Здравствуй, дружок! А где же тот, кто всю ночь фырчал, ковыряясь в моем рюкзаке? Чуть шевелюсь, устраиваясь поудобней, и тут же ругаюсь, напоровшись на острые иглы. Дурачок! Ты что, и ночевал рядом?

А лося как ветром сдувает. Потягиваюсь сладко. Хорошо! Но надо вставать. Чаек, хлеб с копченой колбасой — завтрак...

Иду, не торопясь. Архипыч знает, что скоро к нему гость заявится. Приду, когда приду. Архипыч сразу засуетится, захлопочет, кряхтя, начнет вкуснятину готовить. Даже вижу, как он вдруг остановится, посмотрит на меня, подойдет и спросит: «Как дела, сынок?». Успокою: «Хорошо». И он в который раз проведет рукой по моей голове: «Седой уж совсем!».

А вот здесь нужно речку вброд. Лень раздеваться, но что делать! Быстро сооружаю маленький плотик, удивляясь: умеют же финны делать топорики! Легкий, не тупится уж сколько лет. Как там у Твардовского? «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый…».

Наклоняюсь над плотиком, уже вытащенным на берег. Первым делом ружье отстегиваю, проверяю, не черпнул ли стволами воды, кладу в сторонку, невдалеке, и вдруг — волосы дыбом: тяжелый медвежий рык и треск кустов за спиной. Когда голый летел кувырком по земле, чувствовал, как старый валежник рвал тело.

Почему-то успел себя похвалить: ружье заряжено, надо только успеть снять с предохранителя и увидеть — куда? Все это мелькает в одно мгновение, до того, как слышу тяжелый рык прямо над собой, а рука моя вместе с ружьем оказывается припечатанной к земле… сапогом.

Заливистый смех Архипыча приводит меня в ярость, но когда дед падает на землю и, обессиленный от смеха, чуть повизгивая, дрыгает в воздухе ногами, я сам, громко хохоча, валюсь рядом.

 — Н-не расскажешь н-н-никому? — еле выдавливаю из себя.
 — Н-нет!

Потом дед старательно промывает мои глубокие царапины водой из фляжки, вздыхает и сетует, что уж больно я близко к сердцу принимаю всякие звуки лесные — городской совсем!

В избушке Архипыча, как всегда, тепло и чисто, так и кажется, что всего коснулась заботливая женская рука. Но увы, Архипыч давно живет один. Вот только забыть жену не может, и ее портрет красуется на самом видном месте. Болела она сильно…

— Надолго ли? — спрашивает дед.
— Дык на недельку…
— Дык, дык! Чё за неделю-то сделаем? По лесу не успеем толком пробежаться. Да ты и устать-то не успеешь. А надо так, чтоб потом на работе отдыхать, уставши от леса-то…

Переживает он. Плохо старику одному, тоскливо. Думал, наверное, что я в отпуске и недели две поживу у него. А может, и правда поживу?.. Дверь скрипит, приоткрываясь.

 — Помоги-ка! — кричит дед.

Я выхожу. Батюшки! Печка, что на открытой летней кухне, вовсю уже дымит. На ней утятница, на сковородке шкворчит сало. На столе пока только миска с хлебом. Но это ж хлеб деда! Он его сам печет! Не хлеб, а чудо. От виски дед, как всегда, отказывается. Наливает своего, домашнего, да еще настоянного на бруснике и травах.

Ну что тут скажешь? Умеет! Только эту его домашнюю штучку нужно обязательно под хорошую закусочку, а то неумех неосторожных, я видел, она валит с ног… Долго мы сидим за столом, то беседуем потихоньку, то молчим, думая каждый о своем. День выдался не по-осеннему теплый. Воздух прозрачный. Красота необыкновенная! И вдруг сердце заныло: в небе закурлыкали журавли.

 — Да не печалься ты так! Еще поживут здесь, улетят попозже! — утешает дед.
Вдруг сильный удар в спину (я чуть не падаю) и громкое дыхание прямо в ухо. Буян, чертушка, узнал со спины! Пес виляет хвостом так, что его чуть не вращает вокруг оси. Здоровенный кобель. Лайка. Давно уж у деда.

 — Уж сутки бегаешь по лесу! — с притворной злостью ворчит Архипыч. — Все зайцев гоняешь! А меня кто охранять будет? Вот уж жрать сегодня не получишь!

Врет, конечно. Потому как берет собачью миску и идет ее мыть. Вот ведь как: в грязную посуду еду никогда не положит. Даже псу.

 — Чего сидишь? — спрашивает меня. — Баню глянь!

Иду в баню. Ради меня затоплена... Вдруг Буян начинает лаять и рваться в лес, как раз по той тропке, по которой я пришел. Архипыч чешет затылок:

 — Степка, что ли?
 — С чего это ты решил?
 — Чужих в лесу нет. Да и на чужого Буян так бы не рванул. А на коне сюда быстро можно добраться.

Буян бросается к деду, поскуливает, виляет хвостом, вновь убегает, возвращается. Архипыч смеется:

 —Степка! Хватит дурью маяться!
Из-за кустов тихим шажком выплывает на Тополе Степа. Слезает с коня, снимает с плеча карабин.
 — Что? Не ждали? Нет чтоб по-соседски пригласить на рюмку чая, — заявляет он. — Затихарились тут!
 — Серьезное что случилось? — спрашивает Архипыч.

И Степан рассказал.
 — Прибежал один деревенский, говорит: охотники были, подранка сделали, а тропить не стали, уехали. Место мне показал. След есть. А нам, мужики, покоя не будет, да и в окрестных деревнях тоже. Завтра с утречка искать надо.

Я ничего не понимаю:

 — Степ, кого искать-то?
 — Медведя, друг! — улыбается Степан. — А ты думал — зайца?
 — Зря смеешься, — говорит Архипыч. — Он медведя уже с утра завалил.

Пришлось во всем признаться. И мы уже втроем (вот дурни мужики!) катаемся по полу со смеху. После бани засиживаемся допоздна, вспоминая наши прежние приключения, жизнь нашу, охоты. Жену Архипыча помянули, приятелей стародавних вспомнили…
Чуть стало светать, дед нас поднял:

 — Вставайте, лежебоки! Ждет нас медведушко.

Степан, напоив Тополя, умчался домой, а дед завел свой тракторишко. Мы условились встретиться у Степы и от него двинуться в лес. Когда встретились, Архипыч прицепил к трактору небольшую тележку — для нас.

Даже на малой скорости тряска была такая, что всю душу выматывала. Цепляясь то за один борт, то за другой, Степан тихо, сквозь зубы матерился. Через пять минут езды трактор остановился и заглох. Дед, кряхтя, вылез наружу. Сверкнул глазами:

 — Чё сидите? Мне, что ль, одному к зверю на поклон идти?

Мы спрыгнули. Архипыча было не узнать. Не старый еще, полный сил мужчина. Я невольно подтянулся, стал чуть ли не по стойке смирно.

— Сейчас я пущу Буяна по крови, — дал команду Архипыч. — Идем по следу. Первым Степан — молодой, да с карабином. Степка, слышь, не зевай! А мы пойдем позади и чуть сбоку. Как Буян мишку подымет, так пойдем по слуху, — Архипыч помолчал и, глядя на Степу, спросил для порядка: — Пукалка хоть заряжена?

Степушка только хмыкнул в ответ. Дед двинулся, держа пса на коротком поводке.

Через минуту Буян, спущенный с поводка, рванул в лес, мы за ним. Прошло какое-то время, и мы услышали далекий, непрерывный, какой-то глухой и злобный лай Буяна.

—Ну-ка, сынки, теперь быстро! — Архипыч резко ускорил шаг, а когда лай стал ближе, сказал: — Степа, с предохранителя-то сними. Слышь?

 — Да слышу… — начал было Степан и вдруг остановился, приподнял карабин, замер и, не оглядываясь, поманил нас рукой.

Метрах в тридцати, прижавшись задницей к двум толстым сросшимся березам, сидел медведь. Крупный. На него со всех сторон, чуть ли не напрыгивая сверху, налетал Буян. Мишка только крутил головой. Огрызался вяло. Архипыч выдохнул:

— Буян, ко мне!

Но Буян к нему не пошел, встал как вкопанный и только отчаянно скулил и повизгивал.

Медведь посмотрел в нашу сторону и вдруг лег, вытянув передние лапы и положив на них голову. Минуту мы смотрели друг на друга. Степа опустил карабин, щелкнул предохранителем. Медведь глубоко вздохнул и обмяк.

 — Готов! — сказал Архипыч.
— Да все было ясно. Кровищи-то сколько по следу. Буян его и доконал. Он уж и отбиваться не мог — много крови потерял, — добавил Степан.

Тут Архипыча как прорвало:

 — Такого зверя сначала подранили, а потом загнали, как скотину какую! Не так он должен был умереть. А на красивой охоте… Можно представить, сколько по лесу раненых зверей бегает. И причина тому — люди.
 — Кто же мы после этого? — спросил я.
 — А мы тоже подранки. Ты, Степан, я — подранки… Вот и получается, что те, кто медведя ранил, — люди, а все остальные — подранки. Только у зверя раны, а у нас седины, — Архипыч поежился, глядя на меня, и махнул рукой: —
Да не мучайся ты! Сволочей только жизнь проучит…

— Ну, гады! Я примерно знаю, кто тут позабавился. Встречу — морду набью! — пообещал Степа, разряжая карабин.

Архипыч усмехнулся:

 — Ну и посадят тебя. Думаешь, я́ не знаю, кто тут был? Эх, Степка! Молодой ты еще! Даже завидно…

Медведя этого огромного сначала нужно было в тележку погрузить, а затем — деваться-то некуда — мы со Степой верхом на мишке ехали. Кстати, болтало меньше, и Степа больше не ругался, только уж больно грустный, неразговорчивый был…
Когда прощались, Степа сквозь зубы сказал:

 — Подранки! Скоро уж вся страна будет… подранки.

Он молча обнял Архипыча, меня, шепнул:

 — Приезжай! Ждать буду.
Дед долго смотрел ему вслед.

 — Его уж не вылечишь. Подранок. Навсегда.