Граф

Володя устроился в промхоз охотоведом. Он и раньше работал в этом хозяйстве, - начальником отдалённого участка. А теперь вот, охотоведом.

Он быстро сошелся с коллективом, тем более, что многих знал раньше, может не близко, но знал, а теперь и накоротке сошёлся. Занимался организацией заготовок, завозил бригады на добычу корня, кедрового ореха, сам по многу дней жил с охотниками и работал в лесу, не гнушался простой и, порой, тяжкой работы, не гнул из себя слишком большого начальника, но и спуску лодырям и пьяни разной не давал. Понимающие мужики относились к нему с уважением.

Как любой охотовед, почти любой, маялся Володя тайгой. Тянула она его к себе невыносимо, до душевных колик и страданий нешуточных изводил себя мыслями о ней, об охоте. А ближе к осени, когда уже лист на деревьях желтизной затягивался, и вовсе плохо парню делалось, – в сей миг готов был отречься от мира этого цивилизованного, и, забыв всё самое дорогое, ринуться в ту бездну, расцвеченную осенними красками, ринутся с головой одурманенной и сладостно утонуть, раствориться, самому сделаться частью той захватывающей, притягательной тайги.

Жена даже с опаской поглядывала на него в такие времена и ждала не менее нетерпеливо долгожданный отпуск мужа, который он использовал только на тайгу, даже не помышляя о каком-то другом отдыхе.

…В промхозе был собачий питомник. Раньше, говорят, неплохих собак выращивали, да воспитывали, и славились, пользовались спросом те собачки на весь Хабаровский край и, даже, шире. А тут как-то захирел питомник, зачухался, – больших же денег с него не возьмешь, а на фоне всеобщего звона злата дикого, особенно папоротникового, стал забываться руководством, да и вообще, даже мешать в каких-то праздно-доносительских статьях.

Может быть, хозяина собачьего не стало, короче, когда Авдеич появился, то ликвидация питомника была уже практически завершена. Сидело в развалившихся, скособоченных клетках два дряхлых, еле поднимающих себя на больных лапах кобеля, с трудом подносящих свои, не единожды израненные в диких охотничьих схватках, тела, к чашкам со скудным варевом, которое тетя Валя, по старой привычке, называла кашей, хотя это была уже давно не каша, а скорее тюремная баланда. Да одна, ощенившаяся пару недель назад, сука, высохшая, как худая вобла, с отвислыми до пола сосками, за которые неотрывно цеплялись, не менее самой матери голодные, щенки.

В суке трудно было определить присутствие хоть какого-то экстерьера, и Володя даже с ехидцей хмыкнул себе под нос, когда в родословной увидел оценку экстерьера «отл.», а в графе «полевые испытания» за все последние, не затертые временем и грязными руками годы, стояли оценки «хор.».

И действительно, щенки были незавидные, да и ранние ещё, их бы сейчас подкормить хорошенько, хоть недели две.

Володя из жалости стал приносить собаке из дому кое–какую подкормку, то хлеба просто, то костей каких, то макароны в газету завернёт, но это не помогало,– щенки засасывали её, а старый изношенный организм не мог восстановить силы. А может, просто время пришло, но через неделю Верда околела. Щенки тыкались в остывшие соски и жалобно плакали, не понимая случившегося, – никто их не лизал, как ещё вчера, не обихаживал, а мамкино брюхо сделалось таким неприветливым, безвкусным, даже чужим.

Тётя Валя скидала кутят в прохудившуюся корзину и принесла в контору, поставила на стол охотоведа. Молча села на стул, утёрла загрубевшие губы кончиком платка и, опустив глаза, куда-то к носкам своих, видавших виды кирзовых сапог, тихонько сказала:
— Вот и всё, отработала я своё, отрадовались на меня собачки, уж не оближут боле, не запрыгают…. Тяжеловато поднялась и, не дожидаясь ответа, не поднимая глаз, торопливо пошла, шаркая по полу каблуками, будто, действительно, « пошла на пенсию», - боясь опоздать и из–за этого снова огорчиться.

Щенки пригрелись и лежали тихо, дружно посапывая носами, видно примирились с голодом, а скорее всего, просто обессилили. Маленькие все хороши, и даже эти не прибранные, голодные сироты, вызывали у охотоведа умиление. Он ещё чуть полюбовался ими, потом тихонько встал, открыл сейф и достал оттуда револьвер.

Для егерской службы получили новенькие «ТТ», а эти, с которыми делали революцию, нужно было списать, да не доходили пока руки.

Он проверил наган, вложил в барабан два патрона, защёлкнул, потом чуть подумал и снова откинул барабан, добавил ещё два. Вышел из кабинета и направился к питомнику, прятавшемуся в дальнем углу огороженной забором территории промхоза.
Володя представил, как звонко разносился в сосняке лай пятидесяти собак, в своё время. Теперь же там стояла гнетущая тишина, будто ожидающая чего-то, каких-то событий. События эти не обещали быть радостными.

Ощущение было не из приятных, можно даже сказать, паскудное было ощущение, как будто он шёл, чтобы совершить преступление, или друга предать. При встрече с кем-то, Володя непроизвольно ускорял шаг, опускал глаза, будто боялся, что встречный прочтёт его чёрные мысли, рукой придерживая полу пиджака, которая прикрывала торчавший за поясом наган.

Кобели встретили его спокойно, не встали даже, лишь устало повернули лобастые головы в его сторону.

-Правда, что отрадовались, - подумал Володя, вынимая оружие. Он ещё постоял, вдыхая едкий питомниковский воздух, взвёл курок и прицелился в лоб ближнему кобелю. Тот, видимо, всё понял, наверное, понял, не мог он не понять, ведь в его жизни столько было случаев, когда такой зрачок смотрел в сторону зверя…

Он всё понял и покорно прикрыл глаза. Выстрел прозвучал неожиданно громко и эхом спугнул сойку, наблюдавшую за происходящим с верхушки ближней сосны. Второй кобель вскочил на ноги и залаял, но здесь же оскалился, показывая обломанные, почти под корень, клыки, и злобно зарычал, захрипел, брызгая слюной и улавливая краем глаза соседнюю клетку, где в конвульсиях дёргался, пачкал и без того грязные доски пола, его давнишний друг и напарник по охоте.

Перейдя к соседней клетке, Володя снова выстрелил, кобель тяжело, грузно торкнулся на бок и мелко задрожал приподнятыми в воздух лапами, будто заслоняясь ими от человека, которому он всегда беззаветно служил, и которым так жестоко предан теперь за то, что стал больным и немощным, за старость.

Стараясь быстрее прекратить предсмертные мучения, Володя ещё и ещё стрелял в голову уже обмякшей, приникшей к полу собаки.

Он широко шагал вдоль пустых полуразвалившихся клеток питомника пытаясь успокоиться, унять нахлынувшую жалость, пытался внушить себе и без того осознанную необходимость.

Щенков охотовед раздал в этот же день, кого-то выбрали охотники, долго и придирчиво ковыряясь в скулящей корзине, кого-то забрали конторские. Беспризорно остался один. Почему он остался? Он почти не отличался от остальных, а вот остался и, зябко вздрагивая, молча тыкался носом в разломанные края посудины.

Если сказать по совести, то такого щенка, конечно, нужно было выбраковывать – он был отрицателен по одному из главных признаков – длинношерстность. Да, у него была длинная шёрстка, свисающая с впалых боков и, даже, чуть завивающаяся в колечки на концах. А ещё он был узкогруд и длинноморден.

Ну, не держат таких щенков, даже молодые, начинающие охотники стараются приобрести что-то более собачное. Володя посадил его себе на ладонь, расправил сбившиеся волосики и с удивлением увидел, какие шикарные бакенбарды обрамляют это утонченное "лицо".

– Ну, ты прямо как граф будто, - важный и бакенбардистый.

Щенок, почуяв холодным голым животом тепло ладони, приник к ней, прильнул и, даже перестал дрожать, вживаясь в эту плоть, отдаваясь ей беспредельно, безвозвратно, вверяя свою такую кро¬хотную и трепетную, но уже вошедшую в этот мир, жизнь.

Володя принес его домой, он не мог поступить иначе – видения расправы в питомнике мучили его, и Граф, – так он решил назвать щенка, уж больно ему подходила такая кличка, – каким-то образом отгонял те невеселые воспоминания. Будто уменьшал его вину, хотя он прекрасно понимал, что и нет её вовсе, вины-то, директор уже давно требовал этого, но решимости не хватало, а подписывать на это охотников не хотелось, – не праведное это дело.

На хороших домашних харчах щенок быстро пришел в норму, округлился и стал поспешно набирать силу. К лету он превратился в голенастого, лохматого кобелька, азартно гоняющего по ограде разлетающихся с диким криком кур. А петух, однажды самоотверженно кинувшийся на защиту своих пассий, не смог вогнать страх в молодую собачонку и поплатился за свою дерзость основной красотой – расхаживал теперь по двору без хвоста и зорко следил за местом нахождения этого беззаботного варвара.

Граф не однажды за лето побывал с хозяином на речке – на рыбалке. Уверенно вел себя в лодке, без страха брёл в воду и хорошо плавал. Его грудь, такая хилая в детстве, теперь расширилась, он весь наливался молодой, дерзкой силой. Уже не однажды Володя замечал, что кобель его был задирист и дрался смело, до крови, до хрипоты, это несколько удивляло, ведь тому ещё не было и года, а в это время, в таком возрасте, они, обычно, трусоваты, и взрослым кобелям сдаются без боя. А этот нет, не давал спуска.

Но молодая шкура не крепка и легко рвется под острыми клыками сородичей, а посему Граф часто ходил с кровоточащими ранами, пачкающими его белоснеж¬ную длинную шерсть воротника и подбрюшья.

К осени у него уже было разорвано одно ухо, под шерстью можно было нащупать несколько серьезных шрамов. Куры его уже совершенно не боялись и могли даже наступить на него спящего, – он потерял к ним всякий интерес, а мимо двора по улице уж не пробегали так запросто деревенские собаки, – знали, что тут живет молодой и задиристый хозяин околотка, не упускавший случая пустить в ход свои страшные клыки.

Граф имел белую бугристую грудь и черную шелковистую спину, легкий ветерок развевал его излишне длинную шерсть. Различные требования хозя¬ина, пытающегося обучить кобеля выполнению каких-то команд, он исполнял неохотно, но все-таки заставлял себя подчиняться, хотя порой с большим трудом. Володя причислял это на молодость, надеясь, что с возрастом это пройдет, и тот будет относиться к командам более терпимо.

Когда они ходили гулять в ближний лес, кобель радостно облаивал выныривающих из ниоткуда бурундуков, даже впадал в азарт, и начинал грызть деревья и выламывать мелкие кус-тики. Это радовало хозяина, вселяло надежду на то, что кобель может стать хорошим помощником на промысле. А об охоте, о тайге Володя думал и мечтал все чаще и чаще.

Что он идет в этот сезон в лес, – вопрос уже решённый, и так прошлую зиму пропустил, а уж нынче нет, дудки, заранее все с директором обговорил. И участок неплохой нашёлся, только вот доделать неотложные осенние хлопоты: обеспечить охотников и по возможности забросить всех в тайгу, отгрузить последние вагоны с папоротником, правда в этом вопросе может возникнуть проблема.

Дело в том, что в предыдущей партии какие-то шутники закатали в одну бочку вместо папоротника, отборного конского навозу, да ещё и тузлуком залили: "проклятым буржуям!". Шутка обнаружилась лишь в Японии, скандал конечно, и вот теперь неизвестно как отправлять последнюю партию – или ждать представителей, да потом вскрывать, или уж поверить мужикам, что всё в норме и отправить на свой риск, не дожидаясь фирмачей.

С соком лимонника тоже какая-то неразбериха – начальник участка приехал с завода и доложил, что сок не принимают, мотивируя тем, что “подозрительно завышенная концентрация”. Володя поехал сам, при нем взяли пробу на анализ и подтвердили, что действительно, концентрация завышена почти вдвое. Он, шутки ради, подъехал к реке и слил почти тонну сока, а потом закачал воды. Анализ показал норму, сок приняли. Шофер всю обратную дорогу головой крутил и хмыкал в прокуренные усы, удивлялся:

– Озолотеть можно, если с головой, залил половину цистерны, остальное водой, и вперед! А, начальник?

Охотовед рассказал о случившемся директору и тот распорядился приостановить реализацию сока, – до выяснения. Скоро ли выяснится – никто не знает, а ночами уже холодает, заморозим сок в чанах, кто отвечать будет? А тут рекламация с химфармзавода пришла - завышенная примесь посторонних корней в партии элеутерококка. А если по-простому объяснить, так это работяги нарубили помельче корень и лекарственного растения и других, попутных растений. А где ты их выявишь, как увидишь, когда, по стандарту корни прини¬маются мелко изрубленные и высушенные. Надо ехать в Хабаровск, на завод.

И все-таки время берёт своё, и уже по снегу, огорчаясь на опоздания, но с надеждами и радостным трепетом в душе, по всей Сибири идут в тайгу охотоведы на короткий срок, только на отпуск, но идут, залезают в глухие заветные уголки и отрешаются от суеты мирской, от условностей, отрешаются от мира. Безумно завидуют штатным охотникам, которые уже месяц как охотятся, и уже сняли самые "жирные, осенние сливки".

Так и Володя, перемолов, наконец, все дела, наскоро собравшись, заехал на участок. Потратив несколько дней на перетаскивание необходимого бутора от дороги, где его высадил знакомый лесовозчик, до зимовья, он вдруг успокоился, размяк и не стал никуда торопиться.

Дрова для охоты, были наготовлены ещё с лета, зимовейка тоже подремонтирована, и теперь, дождавшись хозяина, весело поглядывала на окружающий мир единственным оконцем, лихо подбоченивалась подпорным бревном со стороны неумолчного ключа, будто бы с интересом ожидала дальнейших событий.

Первый день на охоте всегда более волнителен, чем последующие. Володя проснулся далеко до рассвета, наскоро поел, покормил напарника, который устроил себе жилище в старом, неведомо, когда и кем сделанном шалаше из еловых лап. Теперь иголки с ветвей осыпались, но остов был крепок, топорщился заскорузлыми рёбрами, а летом он весь прорастал и обвивался буйными травами, которые теперь пожухли, но создавали хорошую защиту от осенних сквозняков. Так что Граф устроился там неплохо.

Уже полностью собравшись, охотник вновь и вновь выходил из зимовья и прислушивался к при¬тихшему перед рассветом лесу. Воздух был до такой степени свеж и ощутим, что хотелось откусывать его и жевать, похрустывая.

Потом снова протискивался в низенькую дверь, садился на нары и курил. Кобель, видя волнение хозяина, сам начинал волноваться, радостно, по-щенячьи, прыгать и даже взлаивать, на что Володя необъяснимо сердился и громким шёпотом отчитывал напарника, приказывая ему замолчать, ¬– чтобы не распугать раньше времени все зверье.

Наконец, тайга просветлела. Из леса выступили отдельные деревья, и обрисовался, будто проявился на фотобумаге, говорливый ключ, уже прилично обросший по берегам снегом. Где-то на другой стороне распадка спросонья закричала кедровка, как бы призывая всех обитателей этого края скидывать с себя ночную дрёму и приниматься за дела. Володя похлопал по чепрачной спине прислушивающегося к дальним звукам напарника и шагнул в лес.

Как правило, ждёшь от этого первого дня охоты многого, а обычно не получаешь ничего.

Охотник исколесил ближние распадки, обогнул сопку, картинно заслонившую западную часть небосклона, и по её подножью свалился в свой ключ. Следы были, можно сказать, что следов полно, даже свежие пару раз попадали, но Граф ими не увлекся. Он, будто бы, что-то искал, широко рыская по тайге, терял¬ся из виду на короткое время, потом прибегал и, вывалив язык, радостно заглядывал в лицо хозяину, как бы спрашивая: “Может, что помочь, ты только скажи, я уж расстараюсь".

Володя наклонялся к свежим соболиным следам и показывал их собаке. Тот усердно тыкался в снег носом, втягивал в себя лишь ему слышимый запах и вновь улыбался во всю пасть: “Да, здорово, пахнет обалденно!”

Видя, что хозяин торопливо идет рядом с запашистым следом, Граф тоже шёл, погружая свой чуть заострённый нос в каждый след, но вскоре это ему надоедало, и он убегал, оставляя хозяина в огорченном состоянии.

Совсем расстроился охотник, когда Граф не захотел облаивать белку, вынырнувшую из-под пухлявой ели и зацо¬кавшую на кобеля, зашлепавшую лапками о ствол молодого кедра. Тот подскочил к дереву, обнюхал его, поднял заднюю ногу и поста¬вил на этом деле запашистую желтую точку.

Володя, видя эту про¬цедуру, на своих надеждах поставил крест. Граф не стал лаять даже тогда, когда охотник обходил дерево с ружьём в руках, выбирая удобную позицию для стрельбы, он просто лег в стороне и принялся старательно вылизывать шерсть, как бы давая понять: – не торопись, делай своё дело, я подожду.

После выстрела белка скатилась, упруго переваливаясь по сучкам и лёгким, пушистым комочком ткнулась в снег. Кобель встал, не¬спешно подошёл к добыче, обнюхал её и только лишь в знак уважения к охотнику, легонько лизнул окровавленную головку. Снова бухнулся на бок и продолжил вылизывания.

– Вот это поохотимся, однако, – пробурчал себе под нос Володя, привязывая к паняжке первую добычу. За весь оставшийся день он добыл ещё одну белочку, которую Граф не захотел даже лизнуть.

На второй и третий день охоты результаты были неизменны – по две белки. А напарник стал уходить куда-то далеко, не возвращаясь даже на выстрел, потом приходил уставший, но возбужденно-радостный, подкошено падал у хозяйских ног и долго отпыхивался, не подбирая вывалившийся на снег язык.

Воспользовавшись временным отсутствием собаки, охотник добыл несколько рябчиков и начал ставить капканы. Каждого рябчика он старательно делил на пять частей и в день выставлял до десяти и даже пятнадцати ловушек. Граф относился к занятиям хозяина весьма скептически, дав понять раз и навсегда, что он в этом участвовать не будет.

Володя с этим смирился и уже ничего не требовал от напарника, но и отношение своё к нему стал незаметно менять, – он уже не считал, что собаке нужно обязательно варить еду, можно просто бросить кусок зачерствевшего хлеба, – большего не заработал.

Но вот однажды, по обыкновению, выйдя рано утром, охотники наткнулись на кабанью тропу. Видимо табунок делал ночной переход и вспахал снег до земли, вывернув наверх сухие листья, хвою, жидкую лесную траву. Граф вздыбил шерсть, припал носом к земле, потом наоборот высоко задрал голову и втягивал в себя лесной воздух, улавливая только ему ведомые флюиды.

Заволновался, кинулся по закопыченному снегу в пяту, но быстро выправился и, не распуская загривок, нервно вздыбленный от чего-то неизведанного, пружинно полетел вслед ночным странникам. Володя удивился такому поведению напарника, но не удержался от ехидства:

– Ну-ну, давай попробуй, а то что-то мяса хочется...

Он ещё что-то ворчал в полголоса, принижая кобеля, беззлобно укоряя его куском хлеба и не веря в удачу. Всё же присел на колоду, закурил и стал чутко прислуши¬ваться к лесным звукам.

– А что, как правда залает? Говорила же тетя Валя, что его мать была сильной охотницей, только вот забыл кого она охотила, – пушнину или зверя, забыл, вылетело из головы, да, как-то не нужно было, вот и не отложил себе, не запомнил.

Как бы отвечая на его мысли, напоминая ему, на кого охотилась до старости мать, так и не вскормившая сына своим молоком, око¬левшая то ли от старости, то ли от бескормья, залаял в распадке Граф, забухал злобно, но здесь же сбился на визгливые нотки и уже брехал радостно, не умолкая.

Володя взметнулся от колоды, как ветром оборванный с куста сухой лист, только окурок сигареты и напоминал о недавнем присутствии здесь человека. Полетел на голос напарника, лишь чудом выруливая между стволами деревьев, и перепрыгивая через препятствия.

– Держи, держи, родненький... Держи, пожалуйста, - шептали его разгоряченные губы, а руки сами собой готовили к бою оружие.

– Только не волнуйся, только не волнуйся, - успокаивал он себя ли, собаку ли, пытаясь внушить ей это каким-то неведомым теле¬патическим способом.

А Граф и не думал волноваться, он радостно повиливал хвостом, заливался лаем, порой совсем отвернувшись от набычившегося, прижавшего свой зад к выворотню, молодого кабана. Однако не упускал его из поля зрения, но наблюдал за зверем уже легко, без особого напряжения, как будто работа была закончена, все помыли руки и сейчас начнут рассаживаться за праздничным столом.

Он прохаживался перед кабаном то в одну сторону, то в другую, схватывал пастью рыхлый снег и, иногда, коротко умолкал, определяя, где находится напарник. А кабан был, как будто парализован таким легким поведением своего заклятого врага и даже не пытался вырваться из плена, покорно ждал своей участи.

Вот Граф снова замолк на пару секундочек, повернул на пол оборота голову и понял, что хозяин уже рядом, уже пытается успокоить сбитое дыхание, хрустит осторожно снегом, удобнее устанавливая ноги перед выстрелом. Он безошибочно определил положение охотника и на момент отошёл в сторону, полностью открыв для него кабана.

Выстрел раздался сухим, надломленным треском, кабан прыгнул и запахался рылом в снег. Кобель, не мешкая, оседлал его и, по-хозяйски, как будто он это делал уже много раз, начал ожесточённо рвать с добычи шерсть. Володя подошёл, достал нож и ткнул кабану в горло, - спустил кровь.

– Вот это поохотились, вот уж не ожидал от тебя таких подвигов, - радостно похлопывал Володя по спине успокаивающегося напарника, - вот уж не ожидал, годовалый кобель и вдруг…

А тот снисходительно улыбался, легонько трогал языком окровавленный снег и будто бы хотел сказать: «Знай наших, ещё и не то умеем, да скромничаем».

Разделав тушу молодого кабанчика, охотник до отвала накормил собаку кишками, внутренним салом, а потом, уже видя сытую немощь, резал маленькие кусочки парного мяса и вкладывал их в безвольную пасть. Граф перекидывал кусочек с зуба на зуб и трудно глотал.

Наконец он поднялся на ноги, тяжело отошёл в сторонку и без труда выблевал большую часть содержимого желудка. Походил кругом, утрамбовывая по кишкам оставшееся, даже прилег на другой стороне поляны и покатался на спине, счищая с себя липкий, приторный запах, снова поднялся, широко, размашисто встряхнул свою шубу, разбрасывая по сторонам набившийся снег, медленно вернулся к своей погадке и, не торопясь, съел, умял все кусочки.

На соседних кедрах уже собирались сойки, они предчувствовали богатое пиршество и оглашали окрестности радостными криками, а высоко над лесом кружил одинокий ворон.

На другой день Володя не смог удержать азарта и вновь пошёл в тот распадок, куда вчера утянулись кабаны. Охотники, довольно скоро, нашли свежие наброды пасущегося стада, и Граф, снова преобразившись, приняв удивительно воинственный вид, как на крыльях улетел вперед, а вскоре залаял, забухал на всю тайгу, призывно заманивая напарника, заставляя закипать его, и без того горячую, кровь.

Удивляло, что он знал и понимал все тонкости охоты, как будто, он незримо присутствовал когда-то на промыслах с матерью и учился у неё, запоминал и даже тренировался. Он снова классически поставил кабана, теперь это была крупная матка, к замшелому пню, и, не наседая, не напирая дуром, легко удерживал, завораживал своей игрой, отвлекая от приближающегося охотника своим нехитрым танцем, лишь в последний момент уходил в сторону, открывая тем самым полный обзор и разрешая произвести прицельный выстрел.

Володя также радостно обнимал напарника, хвалил его, а потом кормил, угощая кусочками лучшего мяса и печени.

Соболь плохо шёл в капканы, - по склонам сопки было полно черемухи, и на мерзлые ломти рябчика он не обращал внимания. Правда, когда появились потроха от добытых кабанов, дело как будто пошло, - за неделю попало три соболя, но потом снова началось затишье.

На верхушках кедров целыми днями копошились, хлопотали кедровки, взблескивая на солнце своим крапчатым оперением. Погода стояла ясная, тихая. Лишь ночами иногда начинал валить унылый, осторожный снежок, да к утру переставал, будто боялся огорчить охотников.

В сторону лесовозной дороги с соседнего участка вновь протянулась кабанья тропа и Володя, не мешкая, пошёл вдогонку. За четыре дня они с Графом навалили там целую кучу мяса, - добыли пять хороших, крупных кабанов, а главное – таскать совсем недалеко, рядом иногда урчали груженые лесовозы, так что с вывозкой мяса вопрос считался решённым.

* * *

Володя считал отпуск состоявшимся, он наслаждался таёжной жизнью, отдыхал душой, уже не соскакивал заполошно до света, а лежал на нарах, укутавшись теплым одеялом, и спокойно ждал солнышка: соболя всё равно не взять, а мяса, однако, уже хватит. Без особой надежды обходил путики и проверял выставленные на приманку капканы. Ещё задолго до вечерней зари приходил к зимовью. Много варил и парил мяса, неспешно, с удовольствием ел.

В один из таких вечеров в гости пришел сосед, - старик Вавилыч. Граф трепыхнулся от крыльца, подошел, обнюхал старика и, как бы давая добро на посещение, вильнул хвостом, отошёл в сторону и бухнулся возле дров на бок, вздохнул и закрыл глаза.

Охотники поздоровались, перекинулись незначащими ничего фразами, справились о здоровье друг друга, низко наклонившись, втисну¬лись в зимовье.

Вавилыч был знатный охотник, не раз занимал призовые места в республиканских соревнованиях, а уж в промхозе-то всегда в передовиках ходил. Он только по виду был стариком, – носил рыжую, пробитую сединой широкую, но не густую бороду. Имел за плечами не полные семь десятков лет, но на самом деле был ещё очень даже в силе и по тайге заворачивал широко и размашисто, – не каждый истинно молодой угонится. Путики, в основном кулёмистые, а не капканные, выставлял неимоверно длинные и обходил их регулярно, не расслабляя себя никчёмными отдыхами:

- Какой отдых в тайге, дома отдыхать надо, на диване.

А преимущества кулёмок над капканами объяснял так:

– Больно уж жалостно зверёк плачет в капкане-то, а кулёмочка сразу убивает, без мучений значит.

И старуху свою, маленькую, жилистую подругу жизни, непременно брал в тайгу, на промысел, и гонял по путикам, правда, устраивал их чуть покороче, говорил, что ходьба по лесу – это первое лекарство от старости. А когда в хорошие, "хлебные" годы она возвращалась с путика с неподъёмной панягой, загруженной неимоверно раскоряченными зверушками всех видов, начиная от белки и колонка, и кончая норкой и соболем, он радостно встречал её, помогал освобо¬диться от греющего душу груза и, улыбаясь, говорил:

– Ну вот, не зря я тебя кормил всю жизнь, – отрабатывать начала.

Вавилыч с малых лет охотится, сколько себя помнит, – всё с ружьём. Даже в войну, в первые же дни явившись в совет, чтобы записаться добровольцем, он услышал от командира, перетянутого кожаными ремнями:

- Ты же охотник, вот и будешь охотиться, а воевать найдем людей.

И действительно, вскоре организовали бригаду промысловиков, выдали всем винтовки, патроны, построили в ограде заготконторы, и тот же, затянутый ремнями офицер, прохаживаясь перед неровным, разномастным строем объяснил:

– Фронту нужно мясо, армию нужно кормить. Вы лучшие охотники и вам доверяет Родина, но она же и спросит с вас. Задача такова: вы обязаны ежедневно выполнять норму – добывать одного зверя, каждый из вас, – любого, начиная от козла и заканчивая слоном, всё сгодится. Если сегодня не добыли, завтра должны добыть два. Оправдания никакие не принимаются, при невыполнении нормы вы будете привлекаться за саботаж и измену Родине. И судить мы вас будем по законам военного времени, – пощады не ждите.

К каждому охотнику прикрепили возницу с конём, который будет вывозить к доступным местам добытое мясо. Вот уж поохотились тогда мужички, побегал Вавилыч за удачкой, полазил по глухим и диким тайгам, потянул жилы и из себя и из возницы своего, поночевал у времяночек.

Но, как говорится, задание выполнил с честью, лицом в грязь не ударил. Часто восхвалялся различными благодарственными бумагами. Однако, за всю войну, такую нелегкую и здесь, в тайге, ни одной медальки не заслужил и к числу победителей, ветеранов, причислен не был, за что затаил в душе глубокую обиду, а на кого, – понять не мог, скорее всего, на того ремённого командира, не стирающегося из памяти уже много десятков лет.

Тогда же, в войну, он получил серьезное ранение, которое и доселе не давало спать на правом боку, да и панягу тяжелую уже не поднимешь, – расходятся переломанные и страшно, уродливо срос¬шиеся ребра, – видимо кишки зажимают, или нервы какие болючие, теперь уж не ведомо, только терпения совсем нет.

А случилось все ясным днем, не предвещавшим никакого неприятного события.

...Степан легко и споро скользил по глубокому уже, но ещё рыхлому декабрьскому снегу, когда заехал на "сидуна". Бывают такие, скорее всего безалаберные, медведи, которые болтаются всю осень без заботушки, а когда приходит время залегать в спячку, оказывается, что берлоги нет, не позаботился.

Они бродят, ищут подходящее место и, в конце - концов, устраиваются на зиму просто в какой-нибудь незавидной ямке или углублении. Ложатся на брюхо, поджимают под себя голые ладошки лап, так как они в первую очередь замерзают, и дремлют так, а некоторые просто сидят в этой ямке на заднице, опустив голову низко на грудь. Снег посте¬пенно заваливает такого сидуна, и он довольно сносно зимует, дожидается весны, но лишь в том случае, если у него накоплено достаточно жира.

Однако, появляются такие сидуны в редкие годы, а особенно в те, когда зима приходит внезапно, опережая осень, или значительно ее укорачивая.

Степан влетел на такого сидуна, скатываясь с пригорка, лыжи глубоко запахались в мягкий снег и ткнули того своими носками. Медведь с испугу ломанулся, взвихрив в воздух массу снега, пере¬вернул запутавшегося в своих снегоходах охотника и пару раз рванул его зубами, легко разорвав ветхую телогрейку, а когтями проткнул губу и выбил два передних зуба.

С тех пор Вавилыч зовет всех медведей не иначе как «зубниками», а в последнее время стал навеличивать городским словом – «стоматолог».

Медведь тот благополучно убежал, а Степан, уже ночью, дотащился до зимовья, зажимая и пряча от себя самого дыру в боку, куда он не так давно запихал скрюченными, дрожащими пальцами какую-то голубенькую, пульсирующую жилу, а ребра, разорванные в нескольких местах, так и не сложил, не спрятал под кусок болтающейся шкуры. Вернее, он их туда заправлял, но они опять вылезали, выпячивались, будто бы им там, внутри, было мало места, и он просто прижал их к рванине и притащил с собой.

Мужики присыпали рану пеплом, от чего она стала грязной и совсем страшной, да накрошенным сухим папоротником, который откопали здесь же, у зимовья, туго забинтовали чистыми тряпками. На коне вывезли домой, а там ему уж полегче стало, больше беспокоили, ныли поломанные зубы, но не пойдешь, же с этим в больницу, – засмеют, война идет, а ты с зубами. Так и отлежал дома до весны, правда фельдшер приходил и оправдательный документ составил.

… Володя по-хозяйски загремел чайником на печурке, зашабаркал на столе кружками и ложками, готовясь угощать знатного соседа. Знакомы они были давно, уже несколько лет, но, то знакомство трудно назвать близким. Володя работал на одном из отдаленных участков, Вавилыч – всегда на центральном, и пути их не пересекались, просто оба знали друг о друге, что такой есть – слышали, а близко не сходились ни разу.

Только вот теперь, когда Володя стал охотоведом, пришлось общаться, да и то как-то на расстоянии держались. И вот судьба свела их на соседних участках. Володя даже намеревался поначалу в гости наведаться, да как-то неудобно вроде, откладывал всё. А тут старик сам пожаловал.

Сгоношив небогатый стол из захолоделого, утром вареного мяса, нарезав перемороженного, сыпавшего крошками хлеба, распахнув банку малинового варенья и придвинув дымящиеся кружки чая, хозяин развел руки: «Чем богаты».

Вавилыч присел ближе к столу и, жестом волшебника, выхватил откуда-то из-под полы куртки алюминиевую, литровую фляжку. Судя по наружности весело булькнувшей посудины, она еще в военные годы, верно, служила молодому тогда и удачливому промысловику Степану.

– Привычка у меня, паря, без фляжечки выйду на путик, – всё, удачи не видать, как ветром сгоняет, удачу-то. Так я последнее время на память не надеюсь – на ремешок пристегнул эту посудинку и красота. Утром залью, заправлю, значит, и вперед. Для фарта очень нужная штука, – пользительная.

Вавилыч достал с подоконника нерабочий, а оттого грязный, запылившийся стакан и заглянул внутрь. Хозяин зимовья с улыбкой перехватил инициативу, забрал и вымыл стакан, поставил его на краешек стола. Гость отвинтил головку со своей фартовой фляжки и забулькал мутной, но просвечивающей жидкостью в стакан. По зимовью разлетелся приятный дух зрелой, ядреной браги.

Набулькав полный стакан, обладатель фляжки помедлил, будто примерился, и передал угощение хозяину:

– Ну, давай, - за знакомство.
– Да мы, вроде, уже давно знакомы.
– Знакомы, вроде, а выпить вместе не довелось ни разу.
– Ну, значит, за знакомство.

Володя аккуратными глотками, не торопясь, опорожнил стакан и также аккуратно поставил его на стол, ближе к гостю.
Тот тоже выпил. Пожевали холодного мяса. Опорожнили еще по стакану. Бражка действительно была хороша – ядреная и дюже хмельная. Фляжка также волшебно исчезла, как и появилась давеча.

Стали чаевничать, завязалась неспешная беседа. Охотники интересовались успехами друг друга, толковали о погоде, о политике, обо всём, что приходило в захмелевшие головы. Володя сетовал на то, что скоро заканчивается отпуск, а соболей по договору отловить не смог, - не идёт соболь на приманку. Старый охотник советовал ловить соболей на тропках:

– Я к тебе шел – видел, что можно соболька взять, много сбежек попадалось.

Володя чесал в затылке и, смущаясь, признавался, что не умеет ставить капканы под след.

– Теоретически знаю, а видеть ни разу не видел.
– Наука не трудная, завтра покажу, - обещал Вавилыч, - сложностей никаких, только бы капканы были.

Он отмахивался от папиросного дыма и ворчал, устраивая на нарах лежанку для себя:
–Как вы эту гадость сосете, что в ней хорошего, лучше бы лишний стакан бражки выпили.

Он никогда не курил и всю жизнь не одобрял этой привычки ни в ком, с трудом мирился, ночуя в одном зимовье с курильщиками. Старик, наконец, вытянулся на нарах, благостно вздохнул и прикрыл глаза. Володя думал, что гость уснул, и потихоньку убирал со стола, стараясь не шуметь, но тот вновь заговорил, не открывая глаз:

– Я был у дороги, случайно на твои следы выскочил, ну и … прошёлся по ним, ты уж не обижайся на старика. Я, почему интересуюсь, - что у тебя кобелёк-то, держит, что ли кабана?
– Да как сказать, - молодой он ещё, так, играется.
– Ну-ну, мой бы так игрался, я бы его одними лампасейками кормил.

Старый охотник снова замолчал и даже будто похрапывал легонько. Володя освободился от кухонной работы, принёс охапку дров и умостил их под нары, выкинул собаке остатки трапезы и, разглядывая звёздное небо, слушал, как кобель с удовольствием вгрызается крепкими зубами в не менее крепкую кость.

Коротая вечер, снова присел у печурки покурить. Старик, будто и не прерывался, продолжил разговор:

– Остарел видно он, мой-то кобель. Да и не старый был, так шибко-то не работал, но, однако с мясом всегда были. А ноне, как напасть, какая, - бегали, бегали, а все без толку. Бабка уж на нас ворчит, надоела, говорит, тушёнка эта, живого мяса хочет. Даже в запале один раз назвала нас с кобелем «сраными охотниками».

Володя молчал, начиная догадываться, куда клонит в своём спокойном, медленном монологе старик, но помогать ему не стал, пусть выруливает сам. А дед вновь замолкал, будто бы сам окунался в дрёму, распаривался в тепле зимовья, даже мелкие бисеринки пота взблескивали на его изборождённом глубокими морщинами лбу. Потом вновь начинал говорить, уходя совсем в сторону от начатой темы, отвлекаясь, будто бы выискивая окольные пути:

– Тут как-то бражку со старухой завели, а она у нас в бочонке варится, ловкий такой логушок, кедровый, как раз для походных условий. Мы его на стену пристроили на ремне, над нарами, - ему там и тепло, и не жарко, хорошее место. Как хорошо бродить начинает, - вот и зашевелится, вот и запереваливается с боку на бок в своей ремённой зыбке, о стену брякает.
Тут уж не мешкай: пробочку надо ослабить, - дух бражный выпустить.

Ну и спим, значит, так чего-то убродились, спим без задних ног. Слышу, что стучит кто-то, я бабку в бок локтем ткнул, открой, говорю, стучатся. Она мне обратно в бок суёт – сам, мол, открывай, - бражка это гуляет, оттого и стучит о стену, - ослобони, говорит, пробку-то. А на меня сон напал, не могу рукой шевельнуть. Сейчас, думаю, сейчас, вот ещё чуть-чуть полежу и протяну руку.

И вижу, вроде старуха моя ворчит, а сама встает, перелезает через меня и тянется к бочонку. Тянется, тянется, и пробка уж вот она, рядом вроде, а достать бабка не может. Я уж сердиться начал, - совсем, старая, одряхлела, пробку достать не можешь! Тянись, давай шибче, вон как долбится бочонок-то в стену, быстрее ослобонять надо пробку-то, И вроде даже отодвинулся малость ещё, чтобы дать старухе место, чтобы могла она, в конце концов, дотянуться до этой проклятой пробки.

И в это время ка-а-а-к рванёт, где-то рядом! Мы со старухой подскочили и, чуть живые, друг на друга глядим, и узнать не можем, - всё в бурде и пене. Оказывается, пока я сон досматривал, у бочонка донышко вырвало, как раз в нашу сторону. Я потом три дня из бороды гущу вычёсывал.

Дед снова примолк, почесал узловатыми пальцами спутанную бороду, открыл глаза и будто удивился, увидев у печки охотоведа:

– А ты-то брал лицензии на мясо?
– Брал, - отозвался Володя – только я уж отстрелял все, что положено.
– Собачка, значит, играется, а ты уж отстрелял, - молодец, - не то съехидничал, не то, правда, похвалил старик.

- Так, может, дашь мне дня на три-четыре собаку-то? – задал, наконец, свой главный вопрос Вавилыч.
Этот вопрос он вынашивал уже несколько дней, а вернее с тех самых пор, когда он наткнулся на следы охотоведа там, у дороги, и шарахался по ним чуть не до потемок, высматривая и представляя, как тот охотился. Понял тогда старик, что добрая собака у охотоведа, и решил идти на поклон.

– Лицензии остаются незакрытыми, – жалко, - старик откашливался, приглушая смущение, - уж я в долгу не останусь. А соболька научу ловить – под след, без приманки.

Утром Володя проснулся от жаркой печки и дурманного запаха нехитрой похлебки. Старик уже навел порядок в зимовье, накрыл стол и хмельно поблескивал глазами, ждал пробуждения хозяина.

– Чего в такую рань-то, - молодой охотник смущенно протирал глаза, - за окном еще темно.

– Так кто рано встает, тому Бог дает. В тайге, паря, поспешать надо, всегда жалеть об упущенной минутке, дома отдыхать, а тут надо бежать дальше, да загребать шире, тогда и фарт будет.

Володя не стал перечить старому промысловику и когда забрезжил рассвет, серостью проявив крутолобые сопки, мужики уже шагали, вспарывая нетронутую белизну снега своими широкими камасными лыжами. Парень не отставал от размашистого шага старика, но сам себе признавался, что один он ходит гораздо спокойнее, а значит, медленнее. Вот дед тормознулся и, оглядывая соболиные следы, протянул руку:

– Давай капкан.

Он шустро подрезал следок широким охотничьим ножом и ловко сунул под него настороженный капкан. Присыпав снегом отверстие, в которое только что была втиснута ловушка, Вавилыч отошел на пару шагов, собрал деревянной лопаточкой самый верхний слой снега и резким взмахом распушил его над тем местом, где работал.

На все дела ушло не более трех-пяти минут. Двинулись дальше. В лесу заметно светлело, появились перепархивающие с ветки на ветку синицы, где-то в сопке усердно орала кедровка, сзывая на какой-то, одной ей ведомый пир, своих товарок.

Вскоре охотники опять остановились, рассматривая очередную сбежку, – с трех сторон следы соболя сходились в одну тропку и, пропечатав несколько глубоких лунок, вновь разбегались в разные стороны. Под одну из таких лунок снова установили капкан.

Граф был привязан шворкой за Володин рюкзак и при первых остановках пытался вылезать вперед, озабоченно заглядывая на те следы, которые интересовали охотников. Но вскоре понял, что хозяин интересуется «пустым делом», и уже не рвался, а при остановке спокойно садился на лыжню и рассматривал окружающую тайгу. Вёл себя достойно и даже значимо. Вавилыч то и дело оглядывался на кобеля, покачивал головой:

– Молодой, говоришь, знаю я, как себя молодые-то собаки ведут. Однако твой кобель молод только возрастом, а умом-то не шибко молодой. Посмотрим.

Расставив по двум соседним склонам почти три десятка капканов, охотники присели на колоду. Старик достал из ниоткуда фляжку, взболтнул ею возле уха, потом отвинтил головку и опрокинул содержимое в свой забороделый, мшистый рот. Мутная жидкость, коротко булькнув, перекатилась в разгоряченное нутро.

– Все, паря, кончилась, надо поторапливаться, а то старуха волноваться начнет, она уж четко знает, что я в тайге только с «фартом» хожу, а как кончается, – бегом домой.

Охотники распрощались. Граф, теперь привязанный за панягу старика, пару раз натянул шворку, оглядываясь на хозяина, но, видя, что тот не волнуется, бодро засеменил за размашисто шагающим новым знакомым.

Три дня прошли в каком-то томительном, даже тягостном ожидании, ожидании того момента, когда можно будет проверить капканы, установленные с Вавилычем. Володя ходил в другую сторону, стрелял рябчиков, иногда попадались заполошные белки, шустро заскакивающие на ближнее дерево и с любопытством рассматривающие с «безопасного» расстояния охотника. Но мысли постоянно возвращались к капканам. Дед сказал, что штуки четыре попадет, – да хоть бы два, или три, и то хорошо.

И вот на четвертый день он еле дождался рассвета, полетел по лыжне, как шальной, не в силах остановить себя, успокоить, хоть и пытался это сделать, уговаривал от самого зимовья. Уже в первых пяти капканах попало два соболя. Радость переполняла охотника и он, уже не останавливал, не успокаивал себя, а лихо и круто наворачивал по лыжне, торопясь пролететь весь путик.

Когда были проверены все капканы, Володя еще раз вытащил и разложил на снегу добычу – шесть соболей. Рожа, залитая потом, растягивалась в улыбке, рубаху можно было выжимать, а в заднице, как говорится, – хоть ложки полощи.

К вечеру заподувал низовой ветерок, в сумерках уже и кухта полетела с верхушек кедров, а к ночи разыгрался настоящий буран. До самого утра черти гоняли по лесу салочки, может и другая игра занимала их, но что это были черти, охотники не сомневались. Наломало, натопырило сучкопадины, да и целых деревин нароняло прилично.

И еще на следующий день ветер не утихал, хотя и не имел уже такой бешеной силы, но, однако бойко трепал кудри лесным великанам. В неведомые укроминки-схоронки попряталась лесная живность, нигде не порхали синицы, не кричали надрывно кедровки, – тайга ещё болела пролетевшим ночью ураганом.

К обеду прикатил на своих широченных скороходах старик. Он молча снял панягу, отвязал шворку и примотнул Графа к рогулине, на которой пилят дрова. Тот покорно улегся на живот и начал лизать свои лапы. Старик достал из паняги пакет и вывалил перед собакой с десяток, потерявших глянец, облупившихся пряников.

Потом полез в карман и извлек оттуда горсть лампасеек, – в фантиках, тоже сыпанул собаке. Тот снисходительно обнюхал подношение, вильнул хвостом, и, чтобы не обидеть дающего, подлизал пряничную накроху, потом вновь отвернулся и продолжил свои занятия с лапами.

Володя, наблюдавший эту сцену, улыбнулся и пригласил:

– Заходи, Вавилыч, чайком побалуемся.
– Зайду, однако, ненадолго, – обещал старухе воротиться.

За чаем старик спросил:

– Ну что, снял капканы-то?
– Снял, вчера ещё, как раз успел до пурги.
– Ну и что, попало хоть малость?

Володе было неудобно врать, но и говорить правду в его планы не входило. Чтобы не выдать себя, он, как бы ненароком, отвернулся к печке и ответил:

– Да, попала парочка, мне главное науку перенять, теперь сам буду пробовать. А кобель-то как, хоть жратву-то оправдал?
– Да, задавили парочку поросят. Уж не до хорошего, хоть бы себе покушать.

Охотники всё поняли, ещё немного помолчали и враз захохотали. Тема была закрыта. Вавилыч тепло простился, душевно потрепал по загривку Графа и ушёл, ушёл в ветер, в пургу, в надвигающийся вьюжный вечер, ушёл к старухе.

* * *

Отпуск у охотоведа заканчивался, и нужно было сворачивать своё привольное житье.
Выйдя из тайги, Володя организовал технику и вывез заготовленное мясо. Когда все эти хлопоты были закончены, начались опять промхозовские будни.

По окончании охотничьего сезона штатники сдавали пушнину, Вавилыч был одним из первых, – он ни за что не уступал своему возрасту и это всех удивляло. А при сдаче мяса охотовед присутствовал сам. Старый охотник привёз семь здоровенных кабанов, поросят среди них не было. Володя перехватил взгляд Вавилыча и незаметно подмигнул ему. Тот улыбнулся в жидкую бороду, радостно блеснул глазами.

Весной, а вернее в начале лета со стариком приключилось несчастье. Но все по порядку.

Вавилыч много лет являлся одним из первых в промхозе пантовщиков. Он знал массу солонцов и высиживал на них самых добрых, самых завидных пантачей и сам же варил эти панты. Для этой цели у него дома была оборудована специальная баня – пантоварка, где в каменку был вмазан огромный котел.

Варка пантов это очень мудреное и хлопотное дело, требующее не только знаний, но и недюжинной выносливости, ведь в пантоварке нужно было находиться несколько часов подряд, попеременно опуская на определенное время в кипящую воду мягкие концы изюбриных рогов. Сам можешь свариться в этой душной, банной жаре, прежде, чем доведёшь панты до нужной кондиции.

И Вавилыч умел колдовать, умел сделать этот ценнейший продукт мастерски. Его панты всегда принимались только высшим сортом и, будучи проданными за границу, никогда не вызывали нареканий. Вообще, способов консервирования этого ценного природного сырья много, и почти все старик знал, да и перепробовал все, но признал, что стандартный, старинный способ длительного хранения пантов, – это постепенная варка их с последующим просушиванием, – самый лучший, самый надежный.

После такой обработки панты красовались в богатейших забугорных домах много-много лет, не теряя своих ценнейших свойств, дожидаясь старости хозяина. И потом, когда появлялась нужда, от них отделяли кусочек и, измельчив, делали настои и панты «оживляли» старого хозяина, придавали ему необычную бодрость, продляли жизнь.

Для себя же Вавилыч долгосрочные панты так и не выкроил, но годовалые, те, которые нужно использовать в течение года, он имел регулярно. Каждую весну, получая лицензию на отстрел пантача, он добывал двух, а если давали две лицензии, он отстреливал трех зверей и излишки варил для себя, но варил особым способом, чтобы в дальнейшем не утруждать себя изготовлением мудреных настоек, а просто отрезал тонкий кусочек рога, как пластик колбасы, и съел. Бодрость это придает изумительную, ноги делаются молодыми на весь день при самых утомительных, самых убродных тропах, а душа приобретает необъятную ширь.

Учитывая опытность Вавилыча, ему часто доверяли и летнюю добычу сохатого, – на общее питание. Ведь охота на пантача-изюбра и охота на лося очень схожи. А если эта охота производится на солонце, то вообще нет никакой разницы. Но существует ещё и другой, очень интересный летний способ добычи лося, – охота на заливах.

В начале лета почти все работники промхоза выезжали на полевые работы – заготовка папоротника, жили в палатках, питались за общим столом. И по этому случаю управление выделяло несколько летних лицензий на лося, которые так и назывались – для котлового довольствия.

Вот и в этом году старый охотник получил такое разрешение и, быстро собравшись, усадив в носовую часть лодки неизменную подругу жизни, покатил в свою заветную вотчину, на свой любимый охотничий участок, которому он не изменял уже многие и многие годы. Охотник был в приподнятом настроении, подставлял свою рыжую бороду встречному ветерку, радовался хорошей погоде, надеялся на удачную охоту. В губах старика даже путались слова какой-то давнишней, так и оставшейся молодой, песни.

Конечно, он даже и не думал, что уже через пару дней он будет беспомощно лежать в носу этой же лодки, а бабка неумело править мотором, сквозь слезы старческих глаз высматривать русло, высматривать струйку в перекате, где можно проскочить, не сбрасывая газ, потому как нужно поспешать, ох, как нужно поспешать…
– Степушка помирает…помирает…помирает…Степушка…- Только эти два слова беззвучно блуждали на старухиных синюшных губах, да слезинки, выбитые встречным ветром, расплющивались, размазывались на подернутых морщинами щеках.

А случилось вот что.

Приехали старики на участок благополучно, – вода ещё не опала и поэтому перетаскивать через перекаты лодку не пришлось, добрались ходом, быстренько подтопили баньку и к вечеру дед уже помылся, надел чистое бельё и светился как новый пряник. Перед летней охотой Вавилыч всегда мылся в бане и надевал на себя всё чистое, – чтобы зверь дух не улавливал потный.
Повелось это издавна, ещё от отца, и не изменял такому правилу охотник никогда. Если не было возможности вымыться в бане, просто ополаскивался водой, пусть и холодной, и надевал чистое бельё, всегда для этого случая припасенное.

Солнышко закатилось за гряду сопок, схлынул надоедливый комар, предчувствуя ночную прохладу, совершенно угомонился шалый ветерок. Старик умостился в оморочку, поудобнее пристроил перед собой заряженный и даже поставленный на боевой взвод карабин, положил вдоль бортов палочки, которые в момент охоты заменят ему шест и, взмахнув веслом, легко отчалил от берега, бесшумно заскользил по темной вечерней воде. Старуха провожала его взглядом, невольно отмечая в сознании, как ломается и распадается на отдельные части зеркальное отражение старика.

Сохатый тоже ходит на солонец, но есть на него и другая интересная охота – в заливах. В начале лета, преимущественно ночью, он залезает в речные заливы, в глухие лесные протоки и, ныряя в воду с головой, выискивает лакомые водоросли, богатые минеральными солями, так необходимыми для роста молодых рогов. Набрав под водой полный рот желанного корма, лось выныривает и шумно отпыхивается, блаженно чавкает, пережёвывая добычу, потом снова ныряет за очередной порцией.

При этом создается шум, позволяющий охотнику незаметно подобраться к зверю на выстрел. Вавилыч знал такое место, где кормятся в начале лета лоси, и теперь не спеша направлял туда свою оморочку. Занырнув в протоку и притаившись под нависшими с крутого берега ивовыми ветками, охотник прислушивался к опустившейся ночи, пытаясь уловить дальние всплески, но прохладная ночь была тиха, почти безмолвна, только береговые мыши изредка шуршали прошлогодним листом.

Старик аккуратно уложил на дно оморочки коротенькое весло и взял в руки палочки. Это были обыкновенные палки, напоминающие лыжные, только без колец на нижнем конце. Отталкиваясь этими палочками с обоих бортов, охотник совершенно бесшумно двинулся вдоль берега протоки. Оморочка всё дальше и дальше углублялась в безмолвное чрево ночи и, с каждым движением в охотнике росло напряжение. Он весь превратился в слух, в зрение, хотя увидеть практически ничего было нельзя, – ночь была черной.

Только вверху мерцанием звезд светилось небо, шорох сухой травы привлек внимание охотника – это не были мыши, какой-то странный, будто ползущий шорох, вот снова. Старик выпустил из рук палочки, и они безвольно повисли на постромках, потянулись за продолжающей движение лодочкой. Карабин привычно лег в ладони охотника и напрягся.

Разорвав тишину, на крутом берегу, нависшем почти над головой охотника, оглушительно треснули сучки и, над оморочкой, распласталась огромная, затмившая сразу все звезды, кошка.
Выстрел будто бы прозвучал сам собой, распоров тишину и ослепив участников драмы вылетевшим из ствола пламенем. Уже по инерции старая тигрица обрушилась на оморочку и, скорее в агонии, драла когтями и тупыми клыками всё, что попадалось.

Наверное, она ошиблась, приняла медленно двигавшуюся по протоке оморочку за зверя и, укараулив, кинулась. И вот теперь, взбаламутив воду, раскромсав на несколько кусков ещё совсем недавно такую ловкую оморочку, разорвав две рубахи на охотнике, изрядно повредив ему спину и пустив тёмную, густую кровь из затылка, успокоилась. Чуть выгибалась ещё, пытаясь поймать воздух, но вскоре оставила эти попытки и теперь бездвижно лежала на мелководье, отсвечивая в ночи светлым пятном.

Старик нашел в себе силы добраться до берега. Ладошкой зажимал пульсирующую рану на затылке и пока мог, кричал. Потом ослабел, утих, но руки от затылка не отнимал даже в забытьи. Врачи потом говорили, что это его и спасло, не дал уйти всей крови,– сам себя спас, выходит – живучий.

Старуха почти не уснула, она, или слышала какие-то звуки в ночи, или чувствовала беду, но с рассветом, не отдавая себе отчета, погнала тяжелую лодку в протоку, трудно толкаясь шестом.

Найдя бездвижного старика, бухнулась рядом с ним на колени и взвыла диким голосом. Однако, смогла справиться с собой, тяжело перевалила деда через борт и, причитая и ахая, направила длинную и неповоротливую бурундучку в деревню.

В районной больнице Вавилыч отлежал месяц и до самой осени горбился, кривошеил по ограде, на работу не выходил.

– Вот, паря, как бывает, – объяснял он навещавшему его охотоведу, – вот как, всё время знал, что фарт надо с собой держать. А тут на зверовку поплыл, - пить не стал, чтобы духу дурного не было, по воде дух, что звук, мигом разносит. А коль пить нельзя, зачем с собой фляжку таскать? Вот и оставил. Получилось, что фарт оставил-то, ладно хоть живой, добро бабка была, а один бы пропал, истек бы кровью.

– Ничего, Вавилыч, – успокаивал Володя, – поправишься, мы ещё вместе позверуем.

Старик охал, кособочился, горевал, что, однако он своё отбегал, но наотрез не отказывался, помнил, что директор ему уже предлагал уйти на заслуженный отдых. Сильно тогда перепугался старый охотник, понял, что неспроста директор подговаривает его на пенсию, положил, видать, глаз на его отшлифованный во всех отношениях участок.

Уж это точно, участок был знатный, любой, кто придёт сюда охотиться, с первого года может передовиком стать. Даже подумать боялся Вавилыч, что когда-то придётся ему расстаться с участком, с любимой тайгой, передать в чужие руки. Поэтому сейчас простые слова охотоведа о том, что они ещё вместе поохотятся, отогревали его, вселяли надежду.

Однако, всё лето дед болел, старое тело плохо восстанавливало силы и мысли всё чаще возвращались к наболевшему: у них не было сына, не было продолжателя его охотничьих дел. И с его уходом из тайги оборвётся охотничья тропа фамилии, никто не вспомнит, какая это была знатная и весомая в свое время фамилия – Катаев.

Углубляясь в эти мысли, старик даже смотреть не мог на забегавших попроведать его дочерей, отворачивался к стенке и на вопросы отвечал односложно, отрывисто, заставляя задумываться молодых бабёнок, вспоминать неведомую провинность.

* * *

Лето подкатывалось к своему завершению. И, зачуяв осень, ещё не наступившую, но уже близкую, проявляющуюся пока что лишь в более холодных ночах, да стылых, уже не летних утренниках, старик ожил. Стал более подвижно шабаркаться по хозяйству, чаще бегал в промхоз и, даже голова на изуродованной шее сидела теперь более ровно, выпячивая вперед ставшую совершенно седой бороду.

С приближением осени, с приближением сезона охоты лесовики вообще становятся беспокойными, даже раздражительными, с нетерпением ждут листопада, а вместе с ним сроков окончательной подготовки к промыслу. Старик был из этих людей и посему нервничал по пустякам, проявлял беспокойство, – ждал. Он часто встречался с Володей и обсуждал с ним подряд все проблемы, начиная с мировых политических и заканчивая промхозовскими и личными.

А вечерами иногда и домой приходил, но это лишь для того, чтобы поздороваться с Графом, сунуть ему потихоньку конфету или пряник.

Директор, видимо понимая состояние старика, не упоминал больше о пенсии, чувствовал, что в недалеком будущем тот сам неизменно придет к этому.

Вавилыч уговорил Володю взять побольше лицензий на этот сезон и заниматься отстрелом кабанов вместе:

– У меня на участке их поболе, чем у тебя, да и вывозить будет ловчее – волока кругом пробиты. Опять же, вдвоем сподручнее, – ты молодой, у тебя сила, а я буду мозговать, думать значит. Да и собачка у тебя ловкая.

– Ладно, Вавилыч, уговорил, только у меня же отпуск не с начала сезона: где-то через месяц.
– Это ничего, - радовался таежник, - мы со старухой пока кулёмки насторожим, разведаем, где кабан в этом году держится.

Покончив с осенними заботами, промхозовскими хлопотами, Володя, наконец, заехал в угодья. Приятно вновь появиться в знакомых уже, заветных местах, обживать дождавшуюся тебя избушку, пробираться заросшей за лето тропкой к звенящему неподалеку ручью.

Граф тоже радовался. Узнавал места, сразу залез в свой прошлогодний шалаш и тщательно все обнюхал. Потом вынырнул, поставил снаружи метку и, не спеша, пошёл обследовать окрестности.

За прошедший год он серьезно взматерел, превратился в настоящего кобеля, налился приличной силой и приобрел чуть надменный, а скорее снисходительный, взгляд. Грудь у него раздалась, а воротник длинных чисто белых волос делал ее форму чуть округлой. Бакенбарды ещё более выразительно подчеркивали свирепость сильных челюстей, а рваные уши давали понять, что их обладатель является совершенно бесстрашным драчуном.

И действительно, деревенские собаки при приближении Графа проявляли чудеса изобретательности и могли моментально исчезать сквозь глухой забор, или просто исчезнуть, если такого забора поблизости не оказывалось. А цепные сучки плакали горькими слезами и бились в истерике, когда тот пробегал мимо их двора и, тем более, если ставил там свои метки.

Через несколько дней Володя наведался к старикам, на соседний участок. Вавилыч обсказал положение дел с кабанами и предложил не мешкать с отстрелом, так как снег уже приличный, а прогноз обещает ещё снегопады.

– Как бы собачки не оглубели, а то все наши планы накроются одним местом,– доказывал старик.
– А кабан-то хоть есть?
– Три табуна в округе вертится, но нам пока и двух хватит.
– А почему? – пытал Володя.
– В третьем секач старый ходит, следы огромные, как у лошади.
– Так это же хорошо, его и надо завалить, - обрадовался молодой охотник.
– Нет-нет, пока этих поохотим, а там видно будет, - дед как-то взволновался, даже нервно прохаживался по зимовью и ещё пару раз повторил, - нет, нет, пока этих хватит.

Володя пожимал плечами, но не спорил.

С первого дня удача сопровождала охотников.

Не измаявшись, не обломав ноги, они, шутя, добыли пару хороших кабанов, – самца в возрасте трех-четырех лет и матерую чушку. Шкуры решили не снимать, только выкидывали внутренности и распирали ребра деревянной подпоркой – чтобы мороз легче проникал внутрь и быстро остужал парное мясо.

В деревне у Вавилыча была построена малуха, куда потом, в конце сезона, будут свезены добытые туши кабанов, там они отогреются и с них снимут шкуру, мясо будет чистое, не избитое при транспортировке и не быгавшее, будет иметь отличный товарный вид. На второй день мужики малость побегали, попотели, но зато и награду получили – три туши морозились рядом с волоком, по которому легко пройдет хоть трактор, хоть снегоход.

А побегать пришлось за одним кабаном, которого Володя ранил, – в момент выстрела тот дернулся, и пуля проткнула ему не лопатки, как было задумано, а кишки. Страшная боль, однако, не довела кабана до шокового состояния, и он полетел собирать таежные километры, почти не останавливаясь, не отдыхая, огибал сопку за сопкой, переваливал из одного распадка в другой и даже собаки – Граф и дедовский Загря, мертвой хваткой виснувшие у него на боках, не останавливали, не могли сдержать его.

Кабан обогнул огромную территорию и вернулся сюда же, на место обитания родного табуна, правда, вернулся уже измученным, обессилевшим, видимо рана сделала свое дело. Он покорно отдался собакам и те, умаявшись тоже, почти не лаяли, а лишь остервенело рвали шерсть с боков безвольного, пустившего по клыкам густую зеленую пену, зверя.

Старик уже давно отстал, – видимо полученные летом раны давали себя знать, да и возраст сказывался, как от этого не сторонись, а годы берут свое, а Володя все бежал и бежал по гонному следу. Иногда он останавливался и с трудом затаивал сбитое дыхание, коротко прислушивался, старался уловить голоса собак, но слышал только перекличку кедровок, да дробные россыпи дятлов.

От неожиданности он даже излишне резко сдернул карабин, когда, выскочив на снежный увал, прямо перед собой увидел измученного кабана и впившихся ему в уши, трудно сопящих кобелей. Кабан тоже заметил охотника и из последних сил попытался вырваться, освободиться от нависших врагов, но уже не смог, обреченно потушил взгляд. Володя чуть помедлил, поставил карабин к стволу кедра, вытащил из ножен широкий охотничий нож и, подойдя к хрипящей от напряжения сваре, резким движением перехватил зверю горло.

Кровь горячей струей проткнула снег, запарилась в морозном воздухе, ударила в нос сладковатым ароматом. Кабан распустился, расслаб и повалился. Собаки тоже обмякли, отпустили зверя и уже не ярились, не пичкали его, наконец-то поверженного, а устало разлеглись рядом, вывалили розовые, безвольные языки.

Азарт охоты захватывал Володю. Без остатка захватывал. Он даже плохо видел и воспринимал окружающую действительность и протекающие рядом события. Дед говорил, что в молодости он был таким же – шалым:

– Силы и дури хватает, вот и ломаешь тайгу, чертомелишь по сопкам без огляду и ума. Сам себя теряешь, гоняясь за удачкой.

Граф работал великолепно.

Вавилыч, особенно, нахваливал его и при любом подходящем случае совал конфетку. Кормил его вечерами только сам, как-то молча, напрочь отстранив от этого законного хозяина. Своего кобеля после охоты привязывал в стороне, у баньки, а этому предоставлял полную свободу. Даже по-серьёзу сердился на старуху, когда она, выйдя из зимовья, чуть не наступила на развалившегося под порогом Графа, и легонько шугнула его, ворчливо ткнув ичигом под зад.

– Ты что, старая, совсем выжила, он же отдыхает, а ты его ногой!

Старуха так и остановилась с открытым ртом, – за все годы охоты он ни разу не повышал на неё голоса из-за собаки.

А дед действительно с каждым днём все более проникался к кобелю какой-то суеверной любовью.

Как-то на третий или четвертый день охоты, когда Володя стрелял чушку поверх спины Графа, Вавилыч, видя это, матерно обругал охотника и, нервно бросив карабин прикладом в снег, закричал:

– Да лучше пусть она своей смертью сдохнет!
– Ты что, Вавилыч, успокойся…
– Нечего меня успокаивать, - разошёлся старик, - из-за этого говна собакой рисковать?!
– Так что, теперь нам этого кобеля на божничку посадить?! Он же для охоты и живет!
– Для охоты…для охоты, а всё ж можно поаккуратнее, - дед откровенно нервничал, переживал, с трудом успокаивался.

Через неделю совместной охоты, в разных местах тайги уже укромно схороненными, лежали почти полтора десятка отборных кабанов. Граф будто бы понимал, что от него требуется, и, врываясь в пасущийся табун зверей, совершенно не обращал внимания на молодых поросят, визгливо брызгающих в разные стороны.

Он цепко «садился» на самую крупную матку или горбатого, крутолобого секача и умело отбивая его от стада, вскорости картинно выставлял к какому-то выворотню, пню, или просто толстому дереву и начинал устраивать перед ним свой знаменитый концерт-пляску, заставляя напрочь забывать о приближающемся охотнике.

Ближние табунки кабанов за эту неделю изрядно были напуганы, да и численность их взрослых особей поубавилась. Кабаны оттянулись за пределы участка, и охотникам пришлось искать новые, не пуганые семейства.

В тот день мужики наткнулись на следы кабанов, широко бредущих по склону сопки. Время было уже обеденное, да и направление табуна не попутное, однако собаки, видимо, уже утянулись по следу, так как поблизости их не было видно.
Вавилыч чуть прошёл по набродам и, озабоченно оглядываясь на напарника, вдруг завопил что есть мочи, напрягая тонкий старческий голос:

– Гра-а-а-а-аф! Гра-а-а-а-аф!
– Что случилось, Вавилыч?

Но тот ничего не отвечал, только тыкал себе под ноги пальцем и, вращая выкатившимися из орбит глазами, блажил:

– Гра-а-а-а-аф! Гра-а-а-а-аф!

Потом, не переставая кричать, вскинул к плечу карабин и раз за разом высадил в воздух всю обойму.

Володя беспомощно топтался рядом, пытаясь понять причину такого крайнего беспокойства старика, вглядывался в сбитый снег у его ног, но тщетно. Наконец старик задохнулся в своем крике, закашлялся, а, чуть успокоившись, объяснил, что в этом табуне ходит тот самый секач огромных размеров, и лучше бы с ним не связываться.

В это время где-то далеко в распадке зазвенел колокольцем голос Графа. Потом снова замолк, ещё острее подчеркивая навалившуюся тишину.

Охотники постояли, прислушиваясь, и, не сговариваясь, бегом бросились под гору. Володя снова поглотился азартом, с головой окунулся в процесс погони, неосмысленно наслаждался предвкушением, предчувствием охоты. Он вновь напрочь отрешился от окружающего мира и со всех ног летел наискось по склону, туда, где теперь тягостно молчит собака.

Вот что-то мелькнуло впереди, - да это же… старик!

Володя даже оглянулся на ходу, убедиться, что сзади никого нет, - когда же он успел обогнать?! Володя прибавил ходу, пытаясь сократить расстояние, но старик будто помолодел враз и прытко нес своё сухое тело по склону.

Заполошно шарахнулась в сторону испуганная желна – самый крупный дятел, наряженный в красную шапочку, а в ключе, уже совсем недалеко вновь раздался захлебистый лай собаки.

Старик, упорно мелькавший впереди с зажатым в руке карабином, вдруг тормознулся на мгновение и ещё стремительнее припустил на собачий лай. Долетев до того места, где только что чуть задержался Вавилыч, Володя увидел распластавшегося в грязном, кровавом снегу Загрю. Тот был еще жив, он корчился в судорогах, запрокидывая назад голову, а из распоротого живота выползали, медленно укладываясь в рыжий снег, парные кишки.

– Елки-палки, – только и пробурчал охотник, осознав, наконец, серьезность положения. Он еще не мог оторвать взгляда от распоротого нутра, а сам уже пятился, торопился на призывный голос своего друга, Графа, который стал ему вдруг, как-то, по особому дорог.

Стало почему-то жалко себя, такого одинокого, будто даже брошенного всеми, несчастного. Он на ходу глянул куда-то в зарешеченное сучками деревьев небо, пытаясь прийти в нормальное состояние, но в горле запершило и сердце сжалось, обернувшись холодной, мокрой лягушкой.

Впереди грохнул выстрел.

Здесь же, обрывая лай собаки, прозвучали еще два, - один за другим. Все стихло.

Володя торопливо ворвался на утоптанную, утолоченную полянку среди ольховника. С края этой чистотки, возвышаясь горой и оттягивая на себя всё внимание, лежал огромный секач.

Торчащий из губы клык был загнут полукольцом, и имел весьма внушительные размеры. Сам же кабан был столь велик, что его, действительно, можно было сравнивать разве что с лошадью, он даже не шевелился от того, что Граф, остервенело рвал у него на загривке шерсть.

Здесь же, чуть в стороне, стоя на коленях в снегу, распоясывался Вавилыч. Он уже скинул суконную куртку, меховую поддевку и теперь торопливо стаскивал с себя мокрую от пота, залипшую рубаху. Глаза старика неотрывно следили за Графом. Володя тоже внимательно посмотрел на собаку и остолбенел, еще до конца не поняв, а только почуяв неладное.

Вся грудь кобеля была мокрая от крови, причем стразу стало понятно, что кровь прибывает, все сильнее и сильнее смачивая белоснежный воротник.

Вавилыч, наконец, стащил рубаху и в это время Граф отстранился от туши кабана, зафыркал, пытаясь прочихаться, при этом стало видно, что кровь веером разлеталась от его шеи в разные стороны, а на горле открывалась зияющая рана.

– Граф, Граф, родненький, иди ко мне, – пытался обнять собаку старик, но тот не дался. Теряя координацию, побрёл в сторону, потом остановился и, оглянувшись на охотников, будто улыбнулся, обведя их мутнеющими глазами. Попытался ещё шагнуть, но не смог и тупо упал на бок, судорожно вытянул задние ноги.

Вавилыч подскочил к нему и стал обматывать рубаху вокруг шеи, густо пачкая в крови руки и не замечая этого. Он обхватил ещё конвульсирующее тело кобеля и, прижимая его к себе, не переставая, повторял дрожащими губами:

– Граф, Граф…ну как же ты, Граф, Граф…

Старик так и сидел на вздыборенном снегу в одной майке, раскачивался всем телом, будто убаюкивая уже успокоившегося, так внезапно и глубоко запавшего ему в душу, кобеля.

Володя, наконец, скинул оцепенение и подошел к напарнику, надел ему на плечи куртку. Тот поднял глаза и, тяжело вздохнув, слабо проговорил:

– Эх, Граф, Граф…Видно и мне уж больше не охотиться. Все.

Старик действительно больше не охотился. С трудом добравшись до зимовья, он улегся на нары и уже не вставал до тех пор, пока не пришёл за ним специально вызванный трактор.

Даже путики закрывать пришлось Володе, – старуха не хотела оставлять своего Степушку даже на минуту.