А сейчас чего жалеть и серчать, если сам виноват? Хотя как это сам виноват? Не он же, а кто-то чужой — из баловства иль злонамеренно — оставил не спущенными петли из гитарной струны на речной косе, где ушастые набили целые тропки в тальниковых кустах. Кто же мог знать, что еще до последнего снега, а значит, сразу после того как старик выехал в поселок, кто-то будет пакостничать в угодьях. Еще лет десять назад о таком и помыслить никто в тайге не мог. А сегодня кого тут только не бывает! Может, и хорошо, что не встретились ему эти стервецы, еще неизвестно, чем бы все могло обернуться.
Лаечка старика, верная его помощница, обезножила на несколько недель. Перехваченная петлей лапа вроде бы и не успела обмерзнуть за пару часов, пока старик не освободил ее из плена, но опухла так, что приходилось оставлять собачку у зимовья на привязи, когда он шел проверять последний, самый близкий и еще работающий путик. Поутру охотник заматывал опухшую лапу бинтом, на который выливал ложку медвежей желчи, настоянной на спирту.
Толковая соболятница была ему дорога, поэтому он не жалел ценный продукт, которым лечил (и лечился сам) ото всего, что могло приключиться на промысле. «Сдерет или не сдерет бинт, но хоть какая-то польза да будет», — рассуждал старый таежник. Он бросил в подкоп на подстилку отслужившее лоскутное одеяло и каждое утро перед уходом давал собаке здоровенный отруб мороженой щуки. «От холода и голода не помрешь», — ворчал он на болезную и шел проверять настороженные капканы.
Все, сезону конец, середок февраля на носу. Скоро промысел будет не промысел, а перевод пушнины. На дальних путиках капканы сняты и залабажены, оставался один — самый короткий и близкий к основной избе. И вот тут, под самым носом приключилась у старика непонятка: проверять его капканы повадилась рысь.
Дед честно отохотился весь сезон до самого Нового года, вышел в поселок, сдал в контору пушнину, отпарился, как человек, в бане, отдохнул, сходил с женой в гости к Семеновым, пожил в поселке пару недель с телевизором, музыкой, пьяной молодежью около клуба по вечерам, попререкался с вечно недовольной и сварливой продавщицей Клавкой Катуковой из ближайшего магазина под ласковым названием «Ландыш» и затосковал. По тайге, по молчаливым сопкам, по стрекоту кедровок, по одиночеству и морозному воздуху. Да так его прихватило, что он в сердцах поссорился со своей дорогой Вервасильной. Ну не понимает она душу охотника! А ведь честно и хорошо прожили вместе почти 40 лет…
Старик заправил «Буран», запасные канистры, закинул в нартушку оружие, топор, дежурный короб с гвоздями, проволокой, инструментом, газовыми баллонами, железками, горелками, свечами, клеем и еще сотней нужных в тайге вещей, побросал в ящик, установленный в передке нарт, муку, мороженые пельмени, пласты сала осеннего медведя-ягодника, прихватил пяток буханок хлеба, коробку сухарей из местной пекарни, мороженых харюзов на приманку и щук собаке и, мысленно извинившись перед женой, уехал из поселка в тайгу.
Участок за дедом был закреплен еще в конце 70-х. Хороший участок, со спелыми кедрачами, обширными марями, высокими хребтами и горушками, ручьями и речками, впадавшими в большую реку, на которой много ниже стоял родной поселок. Угодья были богатые, грех жаловаться: соболь, белка, марал, сохатый, медведь, кабарожка, рыська, горностайка — всего хватало. Даже не понятно, как они ему достались. Поговаривали, что промхозовская бухгалтерша хотела своего хахаля на этот участок посадить, но тот уж больно любил в поселке отираться, на тайгу смотрел свысока, а с охотниками общался, только когда они с промысла в поселок выходили и получали аванс за сданную пушнину.
Раньше от поселка до участка старик добирался на лодке по сентябрьской большой воде; по большой же воде, но уже в мае, сплавлялся он в поселок. Перед новогодними праздниками прилетал на вертолете промхозовский начальник, забирал по акту пушнину, оставлял в подарок пару бутылок водки, с которыми молодой еще дед ехал в гости к соседу, занимавшему центровой участок. Туда же подтягивался еще один сосед —хохол Жека Рябоконь, веселый, парень с фиксой, сбежавший в тайгу, по его собственным словам, от родной полтавской милиции. На пару дней мужики выпадали из жизни, пили все, что можно и нельзя, потом несколько дней мучились, приходили в себя и наконец разбредались по своим участкам.
Пока дед был один, такая жизнь его устраивала, а когда женился, то, прикупив «Буран» сообща с соседями по промыслу, стали они ладить дорогу от поселка до участков. Совместно обустроили около 150 верст, самому деду, тогда еще молодому парню, выпало обустроить 40 последних километров. Там по первому году занял он старое, умно поставленное еще староверами даже не зимовье, а целую избу, со временем построил два новых и подновил пару старых зимовий, из которых можно было облавливать самые отдаленные границы участка.
Так и жил он с того времени по расписанию семейного человека. В начале октября по снегу заходил на участок, бил бураницы к дальним избушкам, чинил и развозил по путикам капканы, подновлял и чинил все старое и поломанное, ловил на приманки рыбу, скатывающуюся с верховий речек, добывал честно, по выписанной бумаге молодого марала на мясо, смотрел, где какой медвежка готовится к зиме лечь в берлогу, и только когда пробная белка давала белую мездру, настораживал капканы.
По тайге ходил с мелкашкой, оставив карабин в избе. Зверя можно было не бояться, редко какой медведь не ложился к двадцатым числам октября. А к Новому году старик был дома, отдыхал и мог еще на месячишко сгонять в тайгу, снять последние пенки. Ловил по-разному, год на год не приходился, но не голодали. План выполнял почти всегда, несколько хвостов оставалось на латание дыр семейного бюджета, благо был человек, который давал за левые хвосты очень достойную цену, расплачиваясь сразу же, без задержек, не торгуясь и без обмана. Оба знали, что нужны друг другу, и оба знали, что доверие в таком деле главное…
Если бы его лайчонка не влетела в петлю лапой, то ходящий по его путику и сожравший сегодня уже третьего за последнюю неделю соболька кот давно бы уже висел на стене зимовья, снятый по науке с коготками и ушками. А сам старик сидел бы в тепле, пил чай при свете керосиновой лампы и слушал бы новости далекой столицы из старой «Спидолы».
С Тайгой, молоденькой, но с мозгами черно-белой лайкой он давно бы взял этого кота. Наглец ходил по путику, по набитой стариком лыжне и проверял один за другим настороженные дедовы плашки и капканы. «Чисто инспектор!» — подумал, охотник, когда впервые увидел вывалившийся на его лыжню след рыси. Собачка мигом бы нашла кота и посадила на дерево, и тогда, почитай, дело было бы сделано.
После того как утром старик нашел очередной капкан спущенным, а на снегу валялись еще не продубевшие на морозе остатки пышного соболиного хвоста, его разобрала злость. «Ну ты и подлец!» — вслух ругался дед, призывая все кары на голову бандитствующего кота. Год и так не лучший, цены на пушнину скоро такие будут, что выгоднее дома сидеть, чем идти на промысел, а тут еще эта напасть. Ладно бы капкан разорила известная пакостница росомаха (извести их со своего участка старался каждый промысловик), но рысь-то, рысь! Что ей, зайца мало? Жрет то пойманную кедровку, то горностая, то давленую соболюшку. Рысь — зверь особенный. Любит свежатину и завсегда либо зайца поймает, либо глухаря, а то и кабаргу какую.
Давно это было, когда за кабарожью струю давали такую высокую цену, что можно было соболя и не промышлять. Помнится, тогда все кому не лень стали строить в тайге заколы и ладить петли на клыкастого оленя. С медведя брали за хорошие деньги желчь, но с этим дело было потруднее, поэтому желающих заработать легкие деньги на медведе находилось много меньше, хотя и их хватало.
Старик тоже на это дело подписался, уж больно выгодным оно казалось по первости, но вскоре увидел, сколько в петлях гибнет глупых самок и кабарожек, с которых и взять-то нечего, и совесть замучила. И поломал он все заколы, которые сам же выстроил на склоне хребтов. А уж если нужна была струя, то не ленился вытоптать крупного самца на ногах. Находил свежий след и давай его топтать. Сперва кабарог от человека резво убегает, а тот знай топает и топает по следу за оленем.
Через пару часов вытаптывания самчик привыкает к преследователю и начинает подпускать его на выстрел. Тут и охоте конец, и струя резонная — есть на что посмотреть. И вот когда стал старик кабаргой интересоваться, тогда и обнаружил ее первейшего врага — рысь. Много недоеденной давленки он в тайге находил, брошенной кошками ворону на радость. Да… Не любит кошка мертвечину, старается свежей кровью напиться.
И сейчас бродит она по дедовой буранице и жрет живность из капканов. Видно, совсем оголодала. А взять ее ну никак не удается, всякий капкан, поставленный в след, минует. Выходит рысь на путик из старого ветровала, где не то что человек не пройдет по следу, но и собака с трудом протиснется и не повиснет тряпкой на острых сучьях мертвых деревьев. А уходит она в скальники. В этих обдутых и обледенелых, наваленных неведомой силой каменных глыбах столько проходов, пещерок да потайных ходов, что «потеряться» может даже слон. Но дед второго дня исхитрился воткнуть тут несколько капканов на хитрую кошку.
Долго прикидывал, как может она себя повести, куда и откуда прыгнуть, куда приземлиться, — в общем, сам стал рысью на полчаса и придумал. Капканы он ставил в открытую, на камень, на те места, которые, по расчету деда, кошка не могла миновать. За человечий дух не боялся: капканы за зиму выморозились, да и ставил их опытный промысловик, обернув руки свежеснятой заячьей шкурой. Один капкан стоял почти на самом краю ступеньки, куда рысь запрыгивала, уходя с лыжни, другой — на небольшой ровной площадке, куда кошка должна была спрыгивать. Там же дед выставил и третий капкан. Других подходящих мест, куда можно было поставить ловушки, не нашлось, да и остерегся старый ползать по ледяным глыбам в одиночку. Возраст не тот, чтобы геройствовать.
Капканы он снабдил тонким стальным тросиком, на потаск справил отпилы молодой пихты длиной меньше метра. В таких курумах и таких малых потасков должно было хватить. Не дадут они хода кошке, застрянут между глыбами камней...
Старик шел по своему путику, размышляя о жизни, оглядывая кедры и пихты, укрытые снегом, отмечая следы, оставленные зверьем на дороге, и ругался на рысь, которую никак не удавалось перевидеть. Да и как не ругаться, если только сегодня кошка сожрала и соболька, и горносташку. Соболя жаль, горностай деду не нужен. Сердило, что кто-то другой проверял его, дедовы, капканы. В тайге должен быть порядок, как дома: на чужое рот не разевай, козни не строй, больше, чем надо, не бери… Если этот прядок нарушался, его надо было наладить…
Незаметно, за размышлениями подошел охотник к месту, где рысь уходила с путика в курумник. С первого взгляда стало понятно, что хитро рассчитанный план сработал. На высоком, в рост человека карнизе, где стоял первый капкан и куда кошка должна была приземлиться, не было ничего. Опасаясь зверя, дед осторожно выглянул за обрез скальной полки. Там, двумя метрами ниже, схваченный парой капканов за лапы, яростно шипел, мяукал и бесновался огромный белый кот с пепельными пятнами, разбросанными по шкуре.
Один пихтовый потаск застрял в щели меж каменных глыб, тросик второго был намертво зажат огромным валуном. Почти распятый котяра, прижав уши, раскрывал ярко-розовую пасть, щерился и плевался от страха и ненависти к человеку. Дед смотрел на своего беспомощного врага, и злость, жившая в нем последние дни, уходила. Он уже не помнил сожранных рысью соболей, простил ей свою злость и порушенный порядок, осталось лишь острое чувство жалости к старому, до крайности исхудавшему, беззубому, но необыкновенно красивому коту.
Неизбежность финала понимали оба. Старик снял тозовку с предохранителя и перед тем как плавно потянуть спусковой крючок, вдруг ясно понял, что это конец и его таежной жизни.