И эта страна представляет для охотника и любителя природы много и удовольствия, и интереса. Богатство кавказской флоры дает обильную классификацию разновидных растений от рододендронов до тропических пальм и кустарниковых пород, дающих в своей зелени лучший приют кавказским золотистым фазанам, турачам и горным курам, в соседстве с которыми большими табунами ходит белая и серая куропатки.
При такой, по-видимому, богатой разновидности всякой дичи на Кавказе нашему местному охотнику приходится подолгу не брать ружья в руки, сидеть дома, ждать или удобного случая в компании поехать на охоту верст за пятьдесят от Тифлиса (а то и больше), или же выжидать, пока у нас начнутся перелеты всякой птицы, что бывает два раза в год — в сентябре и в октябре, потом в конце марта и в апреле, когда любители спешат на целый год запастись удовольствиями охоты.
В это время вы видите наши поля и отлогие склоны гор до того иногда уснащенными любителями сильных ощущений, что выстрелы и охотничий гам, сплошь и рядом перемешанные с визгом недрессированных собак, несутся со всех сторон, и слышится тут же вопиющий, жалобный стон ученых собак, затем раздаются крупные возгласы на промахи, а в добавление к этому стоит ретивый охотник и невозмутимо созерцает все вокруг него происходящее.
Метода хладнокровной стрельбы на поле придерживаются у нас любители «большого опыта охотничьих правил», им много раз доводилось на своем веку иметь дурных и хороших охот, а потому эти аматеры (типы), по преимуществу солидные охотники, увешаны всегда орнаментами боевых приборов самых разнородных форм, систем и фасонов, и отличаются еще тем, что имеют при себе самый вкусный подбор тупых и острых закусок на охоте...
Стоял ноябрь в половине, погода с каждым днем переходила от тепла к холоду, по утрам пахло осенними заморозками, днем приветливо светило теплое солнце, и, как странник, гонимый издалека, разом налетал сердитый ветер, и пыль бесконечная, пыль неугомонная, злая тифлисская пыль немилосердно неслась по улицам нашего города и била встречному прохожему прямо в лицо, била и с новой силой мчалась куда-то вдаль; потом как будто затихало все, вверху белели облака, в небе бирюзой светила нежная лазурь, а там, на далеком горизонте, виднелись остроконечные шпицы снежных гор; день клонился к вечеру, и новая картина застилала сумрачным покровом чудесную перспективу кавказской природы.
И вот кругом мрачно, все скучно кругом... Все те же лица, тот же жизненный вздор, все та же во всем пустота... И хочется унестись куда-нибудь дальше... Дальше, где меньше тяги, в дремучие леса, укрыться для отдыха от нудных, тяжелых городских впечатлений...
Вот и едешь в лес, переносишься из одной глубокой балки в другую, сидишь на сырой голой земле, как манны небесной ждешь глотка чистой холодной воды, болезненно думаешь о стакане чая, о прелести домашнего комфорта с мягкой мебелью и эластичными коврами. Все это манит снова к себе, зовет на отдых, и опять хочется, по пословице, быть там, где нас нет…
— А хорошо бы, знаете, теперь катнуть с гончими в Эристовские гаи, — говорит Иван Иванович.
— Отлично! Только ветер может помешать.
— Там высокие места, гон будет забивать, — возражает ему опытный охотник Гамов.
— А вы знаете, ежели таперича бросить гончих ко второму перекату, наверное пары две рогалей можно посадить на пули.
— Да, там тоже хорошо; а вот если в Крепкий угол…
— Туда теперь ехать не стоит, — говорит Гамов, — надо выждать переполоха в Караяссах... Тогда весь зверь бросится на ту сторону.
— Значит, к Эристову.
— Да, и по-моему там вернее будет...
Через два дня два четвериковых фургона и десять человек охотников двигались по дороге к Мцхете. Пятнадцать свор гончих были отправлены к месту охоты днем раньше. Охота преимущественно назначалась на медведей и оленей.
Пришлось собираться на эту охоту в три часа утра. Под окнами гремели немцы со своими фургонами, из кухни доносилось звяканье кастрюль, ножей; охотники укладывали ружья, сносили с разных концов провизию, запасались вареным, печеным и сырым; все суетились, все бегали, только мы с Иваном Ивановичем не мешались в этой толкотне.
Иван Иванович сидел за круглым столом и преспокойно пил чай, а около него, в клубок свернувшись, лежал неподвижно любимый его пойнтер Ami. Я в это время еще одевался. Год ненадеванный охотничий костюм пришлось выбивать от пыли и снаряжаться в него, длинные сапоги ужасно жали ноги.
— Что это у вас, батюшка, сапоги-то, — заметил мне Иван Иванович.
— А что?
— Да посмотрите...
Я взглянул на свои ноги и увидел — о ужас! Мой милый Антон обул меня в разные сапоги: на правой моей ноге был сапог изделия тифлисского сапожника Шварца, а на левой — московской фабрики Королева. При всем нежелании смеяться в такую раннюю пору мы с Иваном Ивановичем разразились хохотом неудержимым.
— Знаете, это к счастью!
— Спасибо, что заметили, штука была бы скверная.
В это время вошел Гамов и доложил, что с левой стороны горы начинают хмариться.
— Как бы дождь не дунул, половину дела попортит, — добавил он.
— Это с утра так показывается. Ничего не будет.
Нашим приездом кунак был обрадован в высокой степени. Пошли, по обыкновению, опросы да расспросы, что, как, где, давно ли были здесь охотники. Оказалось, что мы приехали в лучшую пору; зверь еще не был напуган, погода стояла ясная и тихая, по горам всюду был подножный корм, олень и кабан бывают в эту пору в лучшем теле, медведь, нагулявшись по хлебам, теперь в лесу находит много пищи, фазан и горные куры сплошь покрываются жиром; вообще это время одно из лучших для хороших охот.
Селение Мухрань стоит у подножия Цилканских гор, пользуется хорошим умеренным климатом, имеет много фруктовых садов и пьет светлую, вкусную и чистую воду из реки Ксанки. Отсюда нам приходилось ехать до места охоты пятнадцать верст в имение князя Эристова…
Вплоть до самого ужина мы продолжали пить чай и затем прямо перешли к столу, прекрасно сервированному на десять человек.
— Так вы говорите, Павел Петрович, из обоих стволов спуделяли? — спрашивал Иван Иванович.
— Да ведь как спуделял-то? Как охочусь, таких промахов не делал!
— По чем стреляли?
— По зайцу.
— Из-под гончих?
— Да, и знаете, как это вышло. Я стоял над самым берегом Ксанки, передо мной небольшая чаща и полянка; вижу, матерыйй русак тянет прямо по этому месту. Я приготовился. Только он вынесся на поляну, я взял на прицел — раз, два...
— Вы из какого ружья стреляли?
— Lepage, центрального боя.
— Странно… А далеко?
— Да нет! Не в этом дело, — смеясь продолжал Павел Петрович. — Представьте себе, не успел я переменить патроны, оглянулся назад, вижу — заяц с берега и прямо в Ксанку. А-а, постой же, голубчик!
Приложился — бац! Плывет. Бац! Плывет... Я плюнул и обернулся в другую сторону… Думаете, мокрого зайца убить легко?
Общий взрыв смеха заглушил дальнейшие его доказательства по этому вопросу.
Из собрания Павла Гусева.