Автобус остановился. Сквозь плачущие изморосью окна глядели – не могли наглядеться пассажиры. Не верилось им, разморенным в автобусном тепле, что вот сейчас этот чудак уйдет в мокрый лес, где и селения-то поблизости нет, есть только мост, обмелевшая за лето речушка с ледяной водой, мокрый дубняк, да вороны вон чернеют на сухостоинах. Тут только кикиморам водиться. Так, наверное, и думалось людям в автобусе.
– Сынок, ты болотики… или как там у вас, болотики-то взял? Вишь, мокреть какая! – высунулась из окошка старушенция, продремавшая рядом со мной весь путь.
– Взял-взял, бабуля!
Я поправил рюкзак, махнул шоферу – спасибо, мол. Тот скалился в зеркальце и крутил пальцем у виска. «И он туда же…» – усмехнувшись, махнул еще раз рукой и зашагал по прибитому дождем песку.
Сюда я приезжал только ранней весной да осенью, уже по заморозкам. В это время берега речушки были пустынными, неуютными для отдыхающей публики. Лишь настоящие «налимятники» приходили к реке и, сторонясь, не кучкуясь в компании, раскидывали по песчаным плесам донки-закидушки. Ночи они проводили без сна – стерегли поклевку. О ней сообщал звонок колокольчика, подвешенного на леске закидушки. Ночная ловля накладывала свой отпечаток. И рыболовы-налимятники, без того хмурые, в своих плащах с капюшонами в отблесках костра походили на колдунов, таящихся в лесах. Картину дополняли тяжелые ватные облака, висящие над рекой, да мелькали в свете фонариков летучие мыши. На худой случай они и за упырей сошли бы...
Было у меня и свое место: песчаный пологий откос, заросший тальником; дальше начинался дубовый да вязовый лес с проплешинами мелколесья и мрачными замшелыми ельниками, Место обычное, каких много по реке, но привык я к нему, знал все низинки, сухостоинки, а в воде – ямки с водоворотами да хрящи-перекаты.
Туда и вышел сейчас. Так... На песке чернела фигура в плаще, рядом дымил костерок. В воду уходили струнами лески закидушек. Имело место хозяйский, обжитый вид. Занято... Я постоял в задумчивости. «Ладно, мешать не стоит, река большая, найду свою заводинку, хотя досадно.
Пошел по тропинке, раздвигая мокрые ветви. Минут через десять нескорой ходьбы выбрел на подобный же плес, поменьше. Слева струя, бьющая в противоположный берег, закручивалась в водовороте, создавая обратное течение. Видно по темному цвету воды, что яма здесь, «бурыли», самое место для ловли впроводку по летнему времени.
Дождь, приутихший было, вновь заморосил. «На всю ночь, похоже, – сразу заскучалось. – Надо навесик раскинуть, вымочит, зануда, до нитки».
Я нарубил тальника, связал, обтянул каркас пленкой. В укрытие и вещи сложил. Торопясь, спустился к воде. Там, на замытом в песок бревне, напластал на куски небольшую плотвицу-сорожку, наживил крючки и забросил закидушки. Закачались на лесках латунные колокольчики, зазвенели тоненько. Оттого и река оживилась, хмурая, тихая.
С костром было сложнее. Сушняка в вымоченном дождями лесу не найти, костер шипел и гас. Береста прогорала, не успев прихватить дрова. Это не в звонком сосновом бору, где расколи смолевый пенек на вкусно пахнущие поленца, и заполыхают они жарко-жарко в любую непогоду.
Я достал из рюкзака «НЗ» – пару таблеток сухого горючего, зажег, обложив еловой щепой, подбросил сучьев – пусть обсыхают. А в загудевший вскоре костерок и дубовых кряжей нагромоздил, на всю ночь.
В хлопотах и не заметил, как темень наползла. Дождь шуршал по пленке, скользил, и звонкими каплями бил в пустой котелок, лежащий у навеса, чмокал в сырые листья. Где-то в ночи слышались осторожные шаги, может быть, чудилось, а может, и зверь бродил. С сосновых вырубок доносился дальний рев лосей, сродни медвежьему, если не знать. Гон у них по осенней поре. Шорох шагов перешел в тяжелую поступь. Слышалось и дыхание, сиплое, торопливое. Зверь?! Рука невольно потянулась к топору. Отдернул, застыдясь себя самого: «Ну что ты, что? Любой зверь человека и костра боится смертным страхом. А шпану сюда по темноте ничем не заманишь. Слабы они душонкой, оттого и с ножами ходят. Рыбак припозднился, наверное», – решил я и стал ждать.
Вскоре из кустов с треском выбрался человек в мокрой телогрейке. Остановился, глядя на костер. Потом подошел.
– Здорово, – буркнул неприветливо. Он был еще в сумраке, избегая света костра. – На ночь, что ли?
– Здравствуйте, – ответил я осторожно, не определив по голосу возраст незнакомца.
– Придется тебе, парень, потесниться, место-то мое.
– Написано на нем?
– Ишь ты, дерзкий... Не боишься? А если я со стволом, а?
– Со стволами не здесь ходят.
Наступило тяжелое молчание.
– Ладно, – нарушил тишину незнакомец, – Арсений я, Николаевич... Смотрел я на тебя, может, думаю, мозгляк какой?
Он подошел к костру, сел, устало щурясь на пламя. Не старое еще лицо бороздили глубокие морщины, контрастно выделенные в свете костра, Глаза были пусты, равнодушны до тоскливости, или казалось так... Усмехнулся, дернув щекой.
– Ты думаешь – из-за места я?.. Рыбачь, не жалко, все равно без снастей.
– А чего ж тут без снастей-то делать?
– Мой это интерес…
Помолчали.
«Ондатру, наверное, промышляет дядя, а может, лося решил завалить? Больно дремучий мужичок, бирюк-бирюком… », – гадал я.
А пришлый человек неожиданно спросил:
– Сколько хоть лет-то тебе?
– За тридцать…
– Тридцать... Ему тоже было бы тридцать...
– Кому ему?
– Да, тридцать, – продолжал Арсений Николаевич, не слыша, – Сергунок ты мой, вот я и здесь, здесь я… ты прости, не углядел.
Он схватился за голову и замычал, забормотал что-то несвязное, обращаясь к кому-то только ему видимому,
Мне стало по-настоящему жутко. Коротать ночь один на один с безумным стариком?
– Слышь, дядя, ты чего?..
– А-а, ты это? Испугался?.. Не бойся, не кусаюсь я, мух и чертей тоже не ловлю. Грех на мне большой, давит.
– Убил кого?
– Убил?!. Может, ты и прав… Ладно, слушай. Все равно – человеческая душа, может, и поймешь чего...
Молодой я еще был, ну, как ты. После армии подурил немножко, сам знаешь – компании, девочки, бывало, и в КПЗ ночевал, о женитьбе и не думалось, а встретил Светлану – вроде жизнь снова начал. Поженились. Сын, Сережка, родился. Не удался он – здоровьишком слабоват был. Начал я его по лесам да озерам возить, как меня батя возил в свое время. Окреп он и чуть что: «Папка, когда на рыбалку возьмешь?» Без рыбалки не мог. Сюда мы каждую осень приезжали. Приехали и в ту осень... Сережка по берегу бегал, топал. Сердился я на него. Знать бы… К вечеру я за костер взялся, сын сучья таскал. А потом гляжу – нет его, а в круговерти, вон, где и сейчас течение в обрат, мелькнуло что-то вроде, булькнуло. Сережка! – кричу. С ямы только пузыри пошли. Я не помню, как нырнул... Облазил весь омут, все топляки поднял, нахлебался сам под завязку... Осталась только одна мысль: найти, найти, пусть мертвого, прижать кровиночку!
Арсений Николачевич захрипел удушливо, словно выталкивая из горла комок. Потом, немного успокоившись, продолжал.
– Нашел я его, ногами нащупал. Поздно было уже.
Утром Арсений Николаевич ушел, кивнув угрюмо на прощание, словно сожалея о расплеснутой, высказанной чужому боли.
Засобирался и я. Снял с закидушек несколько крупных налимов, сложил со снастями в мокрый рюкзак. Зашагал по скользкой тропе, а вскоре и на песчаную дорогу вышел. Проходила она по сосновым буграм, по веселому чистому лесу.
Включил приемник, лежавший в нагрудном кармане. Передавали «Времена года» Чайковского, месяц октябрь... Печальная строгая мелодия вплелась естественно в шелест дождя, в далекий плач кукушки. Лес парил... Стволы берез, сосен сочились терпкой влагой, от которой в бору пронзительно веяло свежестью. Мелодия вздыхала вместе с ветром, была тихой, как раздумье...