Фамилию Вольный он получил вследствие того, что был отпущен на волю еще в молодости, кажется, за то, что согласился быть мужем прежней фаворитки барской, ужасной по характеру женщины.
Жена, имевшая еще следы прежней если не красоты, то миловидности, едва выносила около себя урода мужа и изменяла ему…
Но это целая драма и к моим воспоминаниям не относится.
Замечу только, что Татьяна Ивановна (так звали жену Вольного) имела неограниченную власть над мужем.
Вольный был страстный охотник (впрочем, иначе я не стал бы и говорить о нем) и свободное время от тканья бумажной холстинки, чем он добывал себе поистине черствый кусок хлеба, посвящал охоте за зайцами, угощая свою суровую половину, хотя и нечасто, мясным блюдом.
Татьяна Ивановна, лакомая до зайцев, в удачную охоту мужа была с ним ласковее обыкновенного. Зато после неудачного поля бедный Ванька Вольный едва решался показаться жене на глаза. Я помню такой случай.
Раз в праздничный день Ванька Вольный по обыкновению собрался с ружьем и, уверенный в удаче, велел жене погодить топить печь до его возвращения, чтобы заодно зажарить зайца.
— Я вот тут обойду яровое и вернусь часа через два, — прогнусавил он.
— Ну-ну, погожу. А ты поскорее!
Вот поджидает Татьяна Ивановна своего охотничка час, другой, третий. Уж полдень.
— Что же это он, гнусавый черт, нейдет? — думает с сердцем жена. — Для праздника без обеда, что ли, быть?
Она затопила печку, поставила щи и приготовила для зайца сковородку.
— Вот как раз! — думает Татьяна Ивановна, увидав в окно мелькнувшую фигуру охотника.
Ванька Вольный взошел в избу, как-то съежившись, с глупой улыбкой на лице. Робко постояв у двери, повесил ружье на стену и, подойдя к жене, сказал:
— Нет, нынче ничего не попалось. Все зайчики разбежались. Я уж старался длинноухого, хе-хе-хе…
Но жене было не до шуток. Взбешенная напрасными ожиданиями и приготовлениями, она схватила ухват и принялась им колотить неудачливого охотника. Ванька Вольный был кроткий, необидчивый человек и вскоре же после этой экзекуции помирился с супругой.
В ту осень, когда я начал охотиться, у него околела единственная гончая собачонка — причина его разлуки с ружьем. Зиму он кое-как промаячил за своим ткацким станом, а весною не утерпел и купил опять ружье.
Балашевич был совершенная противоположность Ваньке Вольному как наружностью, так и характером. Он был красив, несмотря на почтенные лета, и в доме был полновластным хозяином-деспотом; жена и дети не смели перед ним пикнуть и боялись его, в особенности после неудачной охоты, когда Балашевич приходил в ярость от каждого пустяка.
Странная судьба Балашевича! Старый дворовый, он был отдан в молодости барином в ученье в московскую школу живописи, ваяния и зодчества и, выказав порядочные способности к живописи, перешел уже в натурный класс, когда, вследствие ссоры eгo барина с начальством школы был неожиданно взят назад в деревню.
Я видал первые произведения Балашевича и всегда жалел загубленные зачатки таланта.
По взятии из школы живописца вскоре женили; потом заставили раскрашивать дом, церковь, потом пошла какая-то безалаберная, скитальческая жизнь.
Наконец Балашевич окончательно поселился недалеко от нашего имения в деревне Рекино, по соседству с Ванькой Вольным. Здесь он стал писать иконы для крестьян и завел огород.
Об огороде Балашевича стоит сказать несколько слов. Трудолюбивая семья из крошечного клочка земли сумела извлечь, кажется, невозможной для других выгоды.
Только при личном труде своего семейства и небольшой затрате на семена Балашевич продавал каждую осень много картофеля, капусты и других овощей, крыжовника, смородины и яблок.
Если же прибавить к этому мед и воск (Балашевич был хороший пчеловод), то доход значительно прибавлялся.
Огород Балашевича был буквально крошечный, и если бы вам показали его издали и сказали, что он приносит несколько сот рублей доходу, вы ни за что не поверили бы; но если бы вы взошли в него, например в конце лета, и тщательно осмотрели на диво обработанную землю, роскошный рост овощей, черные, желтые и красные от количества ягод кусты смородины и крыжовника, осыпанные яблоками деревца и необыкновенный порядок каждого участка, каждой грядки, кустика и даже отдельного растеньица, прислушались бы к жужжанию тысячных роев пчел; полюбовались бы красиво расставленными возле яблонь и изгороди ульями, маленьким прудком, вырытым в самом огороде, чтобы вода была под рукою, причем, быть может, удивились бы выпрыгнувшему из этого прудка жирному карасю, — то вы бы пришли в восхищение и вполне поверили...
Кроме огорода и писания заказных образов, Балашевич занимался набивкою чучел.
Любил я, отправляясь па охоту, заходить к Балашевичу. Всегда чисто вымытые некрашеный пол и такие же стены, старый кожаный диван у правой стены, ружье и охотничьи сумки — на левой; в углу в киоте образ Божьей Матери, работа самого хозяина, лучшее его произведение и гордость.
На полках всевозможные чучела: ястреба, голуби, скворцы, цапля, утки, кулики, чайки и множество разнообразных мелких птичек. Под ногами снуют кролики, над головой в клетке поет дрозд... От всего веет чем-то приятным, охотничьим...
Да, Балашевич был охотник. Образа, огород, чучела — все это было необходимостью, средством для земного существования. Но отдыхом, забвением семейных дрязг, душевным наслаждением была охота.
В продолжение всей жизни Балашевич не изменял ружью, и куда бы ни толкали его волны моря житейского, всюду находил он возможность уделить время охоте.
Читатель видит, что Балашевич и по образованию, и в материальном отношении отличался от почти нищего, бездетного соседа. Но каких только неподходящих друг к другу личностей не соединяет охота!
Она же сделала и Ваньку Вольного с Балашевичем закадычными друзьями. Я уже заметил, что живописец был богаче ткача и потому имел возможность держать не одну плохонькую, а пару хороших гончих, трубу и плетку.
Последних предметов Вольный никогда не заводил и собаку звал на кондукторский свисток, даже не вынув из него пробку. Этим дрожащим свистом он часто пугал меня в лесу. Приятели обыкновенно охотились вместе.
Совсем невыдержанная собачонка Ваньки Вольного часто сбивала собак Балашевича и мешала охоте. При этом стрелки несколько ссорились.
— Что-то вы, Иван Иванович, понапрасну пускаете свою шалаву? — говорил, бывало, Балашевич, поправляя очки и строго смотря на товарища. — Ведь предлагаю вам за всякое время охотиться из-под моих собак, а вы своего пса суете... только портите. У меня рог и все такое, а вы своим несообразным свистком оглушили совсем, гончих портите, а все как есть понапрасну.
Ванька Вольный горячился, кричал, защищал собаку, защищал свисток и в конце концов, чуть не разорвав барабанную перепонку в yxе Балашевича последним свистом, брал подбежавшего своего пса на веревку и разделялся с товарищем. Это не мешало на другой день приятелям как ни в чем не бывало отправляться вместе на охоту.
Но что же заставляло Ваньку Вольного, с трудом добывавшего и себе-то с супругою черный хлеб, содержать еще прожорливое животное? Охотничья гордость и больше ничего. Охотиться из-под чужих собак было горько и отравляло удовольствие.
Когда у Вольного почему-либо не было собаки, он даже совсем не ходил с Балашевичем, а отправлялся один сторожить зайцев на яровых или озимых.
Эти два старичка впервые познакомили меня с охотой с гончими. Им я обязан многими радостями, и воспоминания о них тесно связаны с моей первой охотой.
Участвуя в охоте Балашевича с Вольным, я сначала только завидовал, как тот или другой старичок заполучали себе за спину cеpогo прыгуна, но наконец и мне удалось убить зайца.
Это было глубокою осенью. Деревья голые. Желтый и черный лист шуршал под ногами. Три гончих моих товарищей дружно заливались по горячему следу. Я прижался к кустику и, волнуясь, ожидал.
Ближе и ближе слышится гон, сильнее и сильнее бьется в груди сердце. Вот в частом мелком осиннике мелькнуло что-то белое.
Я успел выстрелить. Заяц остался на месте. Не помня себя от радости, я бросился к нему. Гончие, прибежавшие было на выстрел, заварили вновь по зрячему шумовому беляку.
Заяц стонал и кружился на одном месте. Я схватил его за ноги и ударил головой о белый пенек березки. Заяц так пронзительно и жалобно закричал, что я бросил его на землю и как полоумный, зажав уши, пустился бежать прочь.
Устав бежать, я сел на землю и, не отрывая от ушей рук, долго сидел в таком положении. Наконец я решился освободить уши. Заячьего крику не было слышно, но зато на весь лес разносился кондукторский свисток Ваньки Вольного. Нервы мои поуспокоились, и я решил возвратиться к месту выстрела. Возле моего зайца стоял Вольный и неистово свистал.
— Что же это вы от зайца-то убежали?
— Да он очень уж кричал. Я не знал, что с ним делать.
— Эх вы, охотник!
Пенек, о который я ударил зайца, был красный от крови. Долгое время я не мог без некоторой дрожи пройти мимо этого красного пня. Впоследствии, конечно, я не занимался уже такими пустяками...
Как ни относились дружелюбно ко мне товарищи, но у меня, как и у Ваньки Вольного, явилась охотничья гордость: мне стало неприятно стрелять из-под чужих собак. Не имея возможности на первых порах завести гончих, я задумал пустить в дело дворняжек.
Оказалось, что они все страстно любят гоняться за зайцами и при этом показали такие качества: Збогарка, гончий ублюдок, плохо чуткая, взбалмошная, гоняла зря, голосила только по зрячему и мешала другим, так что я перестал совсем брать ее на охоту.
Трезор, большая желтая дворняга с отрубленным хвостом, неустанно рыскал на небольших кругах возле меня, быстро находил зайца, гнал с великолепным голосом самую короткую дистанцию и бросал, стараясь найти другого зайца, или останавливался на лесных дорожках и слушал, не гонят ли другие собаки, и тогда с голосом присоединялся к ним; брал я его только для подъема зайцев с лежки.
Шарик, маленькая черная лохматая собачонка, имел чутье необыкновенное, медленный поиск; он не горячился, но, найдя зайца, с однообразным ровным, довольно тихим голосом гонял его целый день, не отрывая носа от следа, хотя зверь и был бы на виду, пока тот не подвернется под выcтрел.
Шарик гонял не хуже любой гончей, и мне за него предлагали хорошие деньги, но я, конечно, не отдавал, и его у меня украли. Всю жизнь я буду помнить тебя, милая собачка, подруга моего детства! Взял я с тобой довольно и беляков, и русаков, как из-под породистой хорошей гончей.
Участь моих собак была печальна. Трезора съели волки, а Збогарку застрелил из револьвера наш арендатор Б. за то, что она унесла из чулана кусок масла. Говорят, Б. связал Збогарке ноги и положил на балкон, где находились его жена и теща.
Там он в виде приятного сюрприза на глазах женщин сделал по несчастному животному несколько выстрелов, причем первым раздробил ноги и только последний пустил в голову.
Случай этот сильно поколебал во мне мнение, что все без исключения охотники — хорошие люди, потому что и Б. был охотник.