АВГУСТ
Цезарь не просто стоял. Он охотился, указывал, трепетал внутренне, его сердце билось учащенно, он ликовал, чуть скосив на меня глаза, убедившись в моем присутствии и готовности к выстрелу, и медленно настолько, насколько это возможно, вернулся взглядом в то, что было перед ним, в то, что заставило его остановиться и замереть. Он даже не приподнял ноги. Это не было идеалом стойки легавой, это была обычная, на первый взгляд, работа собаки. Но стойкой этой Цезарь являл воплощение своего предназначения, и казалось, это будет длиться вечно. Что-то подсказывало мне, что перед нами не коростель и не перепела. Слишком необычна была стойка, слишком строг и серьезен был вид собаки. Но интрига сохранялась и длилась ровно столько, сколько этого требовал протокол происходящего.
Слишком строго и корректно вела себя собака до того, как стать. Несомненно, это была птица посерьезнее. Промах был бы оскорблением охоты... Петух (а это был старый тетерев-косач) в зубах, взгляд почти отрешенный, перо во рту и на носу собаки. Но это всего лишь напускное — ласку и поощрение в это время Цезарь не приемлет, и кажется, ничего даже не слышит. Но это только кажется — собаку выдает хвостик. И как же хочется поцеловать этот замшевый влажный и горячий нос! Но Цезарь уже далеко. Он охотится, он живет.
Какое чудесное утро! Какая охота!
Вот опять дратхаар с ходу развернулся, остановился вполоборота, замер, приподняв ногу, и, медленно ее опуская, сделал шажок, затем другой. Снова замер, голова его как-то странно из вытянутой вперед заняла очень неудобное положение. Цезарь смотрел как бы под себя, это выглядело почти нелепо, как и молоденькие перепелочки, разбегающиеся и разлетающиеся веером. Нелепой была бы и стрельба по ним. Наверное, я не очень разбираюсь в охотах по кабану с вышки, медведю на овсах или в сафари по буйволу. Но вот охоту с легавой по перу считаю одной из самых интересных и не просто привлекательных, а, если угодно, высокоморальных. Да простят меня любители всех остальных видов охот, это — классика. Это совершенно иное восприятие не только удачного выстрела и результатов охоты. Это удовольствие, удовлетворение, наслаждение, эйфория от хорошо работающей легавой, тобою выращенной, воспитанной и обученной. Это мало с чем сравнимо и несет в себе столько позитива, что одних впечатлений от происходящего хватает практически на всю оставшуюся жизнь. Когда живешь ожиданием будущих встреч с бекасиком, коростелем и перепелом, а если повезет — с тетеревом, не хочется замечать, слушать, читать и сталкиваться с происходящим и уже случившимся. Хочется, довольствуясь этой «мелочью», продолжать мечтать о ней, о перепелочке, заставившей замереть перед собой легавую. Хочется крутить патроны, лечить от недуга собачку, ждать очередной номер «РОГ» в надежде на хорошие новости, а остается, пожалуй, жить только воспоминаниями. Вот этого-то на проценты не поделишь. Это на все сто наше. Этого у нас не отобрать.
Восемнадцать лет моей жизни принадлежат легавым, охоте с ними и родству душ. Это не блажь, не прихоть, не дань моде. Охота дисциплинирует и делает нас духовно богатыми. Не думаю, что это может показаться странным, но мое поколение, родившееся, выросшее и прожившее большую часть жизни в союзе с собой и совестью, таким останется даже в мире, где нет идеалов, а есть лишь интересы. Духовное здоровье (а скорее, нездоровье) — волнует ли оно кого-нибудь из чиновников от охоты? Думаю, нет. Ведь они «от охоты», а не для нее. Сегодняшний закон об охоте стал местом разделения людей, законом, в результате которого может обостриться конфронтация.
СЕНТЯБРЬ
С начала летне-осенней прошло больше месяца. Истосковавшиеся за зиму и получившие отдушину в апреле на тяге, мы с Цезарем получили немало удовольствия и презентов за время охоты по «мелочи». Характер происходящих охот стал незаметно меняться. Поведение легаша, стиль хода, красота и неповторимость стойки в некоей совокупности с интеллигентностью, что ли, стали элементами профессионализма. Стар и слеп становился Цезарь, но как профессионально работал! Порой одним чутьем. И уже не убегал после подачи птицы, а покряхтывая, все также энергично вилял хвостиком. Он уже почти не видел всей красоты сентябрьского леса, и мне отводилась роль поводыря, но мы продолжали охотиться. У нас был свой особый счет времени и происходящего. Мы жили своим миром, отличным от всего остального, — работы, семьи, жизненных повседневных проблем, благополучия, здоровья, недугов, зимы, лета. Этим миром была охота.
АПРЕЛЬ
В который раз он ложится на пол у дивана, чтобы тут же встать при малейшем моем движении. Смотреть в глаза ему просто невозможно. Алан — так зовут моего курцхаара — вздыхает, недовольно, с недоумением поглядывает на меня, затем снова встает, тыкается носом в мою руку, лицо, бок, слегка повизгивая при этом и даже подпрыгивая, скулит. Зовет, уговаривает. Половина восьмого. Ему непонятно, почему я до сих пор на диване, а не беру в руки ружье и патронташ, почему не надеваю сапоги и камуфляж. Получилось так, что после Цезаря у меня появился курц. Он уступает дратхаару в работе, по характеру более эмоционален, но страстью к охоте наделен безмерно. Вчера в это время мы уже подходили к гаражу, а сегодня...
«Ну давай уже, поехали! Пора, поднимайся! — говорит вся его суть: глаза, лапа, теребящая меня, нос, толкающий меня без конца, умоляющий голос. — Сегодня все получится!»
Алан требует, просит и умоляет одновременно. Зовет. Зовет меня, захандрившего после вчерашней охоты: «Подумаешь! Глуховат стал, выцелить не успеваешь! А я на что? А дома что, лучше, что ли?» Видя мою нерешительность, ложится снова на пол и тут же вспрыгивает ко мне на диван и буквально выцарапывает меня из дивана. «Ветер? Подумаешь! К заре как раз и стихнет!» — глаза его светятся, искрятся, он заметил мою перемену, он почти поет — скулежом это не назовешь. У меня кончились аргументы, и я сдаюсь. Он смотрит мне прямо в глаза, дрожит от нетерпения, издает непередаваемое, потягивается, позевывает, мечется взад-вперед, секунду стоит на месте и, все поняв, торжествует. Едем! Ему невозможно отказать. Себе — да, ему — нет. Не поймет. Он не сумеет отделить своего хозяина от себя, не поймет, почему болят у тебя ноги, не знает, сколько у тебя патронов, он знает одно: мы с ним неразделимы.
Собака в быту, как и в поле, многогранна, многолика. Она скучна и весела, строга и шаловлива, послушна и не очень, верна и ревнива, сложна и проста в понимании, рада появлению твоих друзей и знакомых, но всегда предана только тебе и только в тебя влюблена. Впечатления от хорошо работающей собаки непередаваемы, тема эта бесконечна и, если хотите, интимна. Последние восемнадцать (из моих шестидесяти) лет жизни с легавыми, это, пожалуй, единственная отдушина в наше циничное время. Не будь я охотником, ничего бы этого у меня не было.