Сидя на лыжах, он смотрел на уходящий вдаль тягун и качал головой. Какой он длинный, почти километр по пересеченной местности. По обе стороны тягуна-дороги выстроились темно-зеленые елки, редкие дубки и коричневые островки из клена и липы. На самом верху они терялись и казались совсем небольшими кустиками. Там, перевалив черту подъема, Григорьич резко повернет направо и покатит ближе к дому, закрывая один за другим свои капканы. Ведь завтра — весна.
До этой остановки он хотел закрыть два капкана, а оказалось, закрывать нечего. Ни куниц, ни капканов. Только две лесные загадки перед человеком, после которых стало нехорошо и почти противно. Скатившись к первому, Григорьич застыл, ничего не понимая. Жердь, на которой стоял капкан, валялась на снегу, заячья голова, что висела над капканом, исчезла с концами. Только на снегу кругом были лисьи следы. Охая, он разгреб на том месте снег и прошептал облегченно: «Она съела. Но где, елки-палки, капкан? Ведь на той неделе проверял, все было путем».
Григорьич выломал сухую палку и пробороздил снег, вокруг и около. Но капкан пропал бесследно. Надевая лыжи, он проговорил: «Хорошо — не куница, а капкан найду по осени. Зачем лисе далеко таскать пустую железку?..»
Ходко пробежав около километра, охотник завернул в еловый лесок и снова встал, ошарашенный. Капкана на месте не было. Был обгрызенный поводок, лисьи следы. Да искусанные веточки елки. Была куница! Он снова потратил время на розыск капкана, но все напрасно. Бывало, упадет куница в снег и тут же засыпает. Может, так оно и было, а лисьи следы как бы говорили — «я ее съела». И пошел старик несолоно хлебавши, повторяя одно и то же: «Надо было заменить тросик». На оставшихся двух капканах не было совершенно ничего. Он их закрыл, отвязал и бросил в снег, под корни дерева.
Он шел в гору, смотрел по сторонам и вспоминал былое. Сейчас он хоть и с натягом, но шел и шел. А раньше... Он даже засмеялся. Лыжи у него были узкие. Камус был до середины. Летать за лисами по ровному полю на них было очень хорошо. Особенно по укатанному ветрами снегу. Тогда, когда он карабкался в этот ужасный подъем, лыжи его катились назад, а в месте с ними и он летел под гору. Он был молод и полон энергии. Приятно вспомнить.
Зная и предвидя такое восхождение, Григорьич выпросил у жены пару капроновых чулок и натянул их на лыжи. Почти до середины он шел, не падая, а на самом крутояре опять забуксовал. Встав, чтобы отдышаться, он наткнулся глазами на куст репейника, набрал его колких шишек и налепил их на дамские чулки. Лыжи пошли словно трактор, и он без остановки вылез в гору. Одолев черту подъема, старик прошел несколько метров, глянул вдаль, на сосняк, и упал в снег. Там, метров за двести, на вершине сосны сидели два глухаря. Устроившись поудобнее в снежном окопе, он бросил на снежный бугорок свой рюкзак, положил на него «Барса» и пожалел, что не взял оптический прицел. Он стрелял, переводил целик то на сто, то на двести. Но, заметив, что пули режут нижние ветки, взял выше, и глухарь покатился вниз. Другой испугался и полетел в чащу. На этот раз на соснах глухарей не было, и он, постояв немного, пошел вниз по своему дальнему путику. Первый его капкан стоял на новом месте, на переходе из леса в лес. Проверяя его в первый раз, Григорьич все удивлялся. Ты смотри! Какая сытая! Висит кусок мяса, приправленный бобровой струей, и хоть бы что.
Сердце охотника учащенно билось, предвкушая удачу. Еще издали глаза искали свою добычу по веткам, где стоял капкан. Эх, но там было пусто. Только внизу, под капканом, была утрамбованная куницей площадка.
«Вот гадина! Вот профессорша! Давно таких выкрутасов я не видел, — шептал Григорьич, пряча капкан под дерево. — Интересно, а может, профессорша — это моя сбежавшая давно куница? Отгрызла поводок, и в бега, на это место. Капкан ноль, снег был плотный, и бежала она сюда, петляя почти два километра».
Ох и умаялся он тогда. Шла куница в гору и в гору. Логами, завалами. Все дальше и дальше. А когда встала, то искать ее было без собаки бесполезно. Однако — как это не искать? — решил охотник. Проковырялся под огромной, поваленной елкой больше часа. Усталый, заснеженный, потный сидел он на сушине, попивая горячий чаек, грозя пальцем под упавшее дерево: «Вот приду завтра с Дуськой, тогда узнаешь...»
На другой день была непогода, радикулит ломал старые кости, и ехать снова за двадцать километров ему расхотелось. Оттого он сейчас и думал, что хитрая бестия — это та самая его беглянка. Она? Не она? И почему-то сильно хотелось, чтобы она была жива и здорова.
Прокладывая лыжню к следующему капкану, охотник поглядывал на снег и считал следы, даже заячьи. Прошли две куницы, одна за другой. Зайцы наследили бессчетно. Вот он свернул под прямым углом вправо, закрыл тот капкан, где в прошлый раз была куница, и пошел назад своим следом. Он шел напрямки, месил снег и думал: «Ты тут один. И никто тебе здесь не проложит лыжню, не протянет руку, если ты загремишь под бугор или... Тьфу, тьфу. Да мало ли чего. А вот и это самое чего, которое может тебе броситься на шею.
Рысь! Здравствуй, лесная кошка. Все зайцев ловишь? Ну-ну. Лови. В тот раз я видал твой след. Там, внизу. Вернулась, значит? Или чего с волком не поделила? Я, знаешь, так и не понял тогда. Кто за кем шел? Просто следы шли параллельно. А еще в том году я тебя видел, ты шла горой над Кубинкой. Был бы со мной карабин, мог и пальнуть. Но его не было. И я лишь помахал тебе рукой. Да и помни, ты нынче очень дорогая. Аж восемь тысяч. Ну, пока, живи и размножайся, лесная кошка».
Следы куниц исчезли. Охотник сбросил на том путике все капканы и, скатившись вниз, выполз на залитую солнцем опушку. На ту самую, где проходили волк с рысью и где стоял капкан с названием «Беглянка». А до этого он был под названием «Охота в доме». Просто смех и грех, что было. Почему-то этот капкан он поставил под елку и, наверное, забыл привязать. Пришел после, дней через десять. Ба! А капкан убежал, вместе с куницей. Хорошо, не было тогда снегопада. Да и капкан был «тройка». Поймал он беглянку быстро и, сунув в мешок живую, понес домой. Дома куница устроила такой кавардак, что жена его, Людмила Федоровна, открыла двери и выгнала ее на улицу. Сейчас там ничего нет, пусто.
Подошло время обеда. Григорьич утрамбовал под ногами снег, положил на бугорок лыжи. На них чехол от ружья и приступил к обеду. Широкая поляна, где он обедал, рассекала лес на две половины. Давным-давно тут была дорога, по которой вывозили лес. Теперь она заросла молодым ельником, сосенками, вот под ними он и обедал. На нем была курточка и шапка зеленого цвета. Штаны — зеленый камуфляж. И потому он зеленый, под зеленым был почти незаметен.
Когда он заканчивал свой обед, потягивая последнюю кружку чая, два лося, он и она, вышли из леса, что был напротив, и пошли ровнехонько на его обеденный стол. Григорьевич так и застыл с кружкой у рта. Так и задавить могут, подумал он и почти вжался в елки. Красавцы! А какая здоровая мощь, особенно у самце. Красота! Лоси проплыли на расстоянии вытянутой руки и растворились в густом лесу. Если бы не их горячие следы у него перед носом, он бы думал, что померещилось. За полста лет охоты Григорьич не всадил ни единой пули в лосиное тело. Он всегда охотился больше один, а валить такую мощь из-за куска мяса не хотел.
Вот какой он странный охотник. Подержит, подержит мушку на лосиной голове и опустит свое ружье или карабин. Жалко… А однажды на него гончак выгнал лосиху с лосенком. Лосенок налетел на охотника, Григорьич охватил его за шею, и они поехали. Друг Михаил, видя такой оборот, закричал: «Отпускай! Она тебя задавит!» И он отпустил. А были они с ружьями и с пулевыми патронами. После под рюмашку поддатый Михаил все спрашивал: «Почему лосей не стреляешь?»
Правда, лосятину он ел. Менял ее на пушнину, ну на квитанции для получения лицензии. То за то, что был в загоне.
После обеда Григорьич закрыл еще четыре капкана, потом повернул на восток и полез опять в гору. Идти было не так уж и тяжело. Его лыжня не была задута ветром и снегом, так как шла лесом. Светило солнышко, оно грело тело, а воспоминания — душу и сердце охотника. Да, думал он, мой путик — моя дорога жизни. Не будь его, я бы умер со скуки.
Около города не осталось ни лисы, ни зайца, ни куропатки, ни косача. Одни снегоходы. Вот он и сменил ружейную охоту на промысловую. На ней тихо и спокойно. А то, что бывает иногда трудно, так это ничего. Труд любимый, как и сама промысловая охота. Она, видно, дана мне самим Богом, оттого я и не сворачиваю с намеченного пути.
Поднявшись, старик закрыл на вершине своего путика последний капкан и покатил вниз, ближе к дому. Он спускался, поднимался, переходил небольшие речушки, лез через заросшие березой опушки, падал на обледеневших склонах, скатывался вниз, зарывался в снег, но поднимался и шел дальше, от ловушки к ловушке. Удачи нигде не было. Оставалось проверить только три капкана, которые стояли почти в поле, на перешейках, которые бежали из леса в лес. Да и то последние два были в метре друг от друга. Там тоже была хитрая куница, и потому Григорьич поставил дополнительный капкан. Дойдя до первого из трех, он сбросил лыжи и почти пополз вверх, к капкану с названием «Подальше поставишь, поближе вожмешь».
Вот и то дерево. Ура! Видно, есть Бог на свете!
На ветке висела припорошенная снегом куница! Обрадованный, он отцепил куницу и на спине съехал вниз. Все, горечь поражений пропала, и ее сменила охотничья фортуна. Без труда он пересек последнее перед последними капканами поле и зашел в лесок. А в нем вторая куница! Пришел из глухомани, а поймал в поле! Вот что значит труд, ну и, конечно, ложный гон куницы!
Придя домой, Григорьич открыл дневник, подсчитал, сколько раз он был в этот сезон на охоте. Умножил на среднее — пройденное. И получилось: семьдесят пять на пятнадцать. И в итоге пройдено с августа по март одна тысяча сто двадцать пять километров. Значит, есть у него еще силы! Значит, он еще поохотится.