Я повернул голову и увидел, как с берега спешит ко мне Кореш. Подбежав, он задрал морду и вопросительно посмотрел: «Дескать, чего звал?..»
— Не набегался что ли за день? — ласково потрепал я его по холке. — Хватит уж.
Шерсть у пса была упругая, плотная, как у волка.
— Ух ты волчара! — искренне восхитился я и его неутомимостью, и широкой грудью, и, самое главное, — беспредельной преданностью. — Не носись больше, иди рядом. Всех белок все равно не переловишь…
Под равномерный снежный хруст шагов вспоминались многочисленные охотничьи истории, частенько рассказываемые мне дедом Нормайкиным долгими зимними вечерами…
«Вот был случай. Одному моему дружбану пришлось как-то заночевать в тайге. Заплутал малость… «Ладно, — решает, — тормознусь… Утро вечера мудренее…»
Чайку себе из снега сварил. Попил с сухариками, силы подкрепил. Место для ночлега выбрал подходящее. Почти со всех сторон от ветра защищенное. Нодью бы ему еще соорудить, да поленился. А может, и замотался, набегался по сопкам-то за соболями. Запалил снизу сухую листвягу, рядом стоящую, наполовину молнией срезанную. Поразмыслил, что долго такая древесина гореть будет. Обстучал ее еще обухом топора кругом, перед тем как запалить. Вроде крепкая. Жар от нее хороший, ровный, как от печки идет…
Ну, устроился, на сухое корье разложился да и заснул крепенько. Спит себе, почивает… А дерево-то возьми да рухни ему прямо на ноги выше колен… Он туда-сюда! Не тут-то было. Не может их из-под ствола высвободить…
Собака рычит, слюной брызжет. От бессилия на огонь лает. Пытается его, за куртку зубами ухватясь, из-под колоды вытянуть, да сил не хватает. А чем больше протаивает снег, тем крепче его листвень к земле прижимает… Потом, когда смотрели, куртка на плечах вся сплошь прогрызена и снег до земли лапами собачьими да руками человечьими изрыт…
— В общем, ноги у бедолаги почти до костей сгорели. Видно, от нестерпимой боли он и сознание потерял, — печально говорит дед. А потом чуть веселее добавляет: — Как собака его все же оттащила, и как жив остался сердешный?! Чудо просто какое-то...
Задумался я, вспоминая этот рассказ. Чуть не заснул на ходу.
— Иди уж рядышком, Кореш, — попросил я пса. — Припозднились мы с тобой.
Кореш, подавляя желание вновь куда-нибудь устремиться, пошел рядом, слегка пригнув голову. И мне его скорбный вид почему-то напомнил прошлогодний выход из тайги, когда мы с напарником, дольше обычного (соболь шел хорошо!) задержавшись на промысле, возвращались домой по этой же реке. Напарник был из местных парней. Мне его «для натаски» подсунул дед Нормайкин, «чтоб парень от безделья в поселке не кис»...
Река уже была готова вскрыться. И местами днем там, где лед просел, на его поверхности стояла вода. Поэтому идти рекой было не только опасно, но и мокро. А берегом — невозможно. Слишком уж глубоки были снега и непролазен прибрежный кустарник. А сил и времени у нас на обходы не было. От постоянной влаги оленьи унты разбухали и становились тяжелыми. Портянки и носки мокрели и норовили подернуться ледком, отчего ноги еще больше стыли и начинали ныть. Приходилось останавливаться, разводить костер, сушиться…
Погода ничего хорошего нам не предвещала. К тому же за первый день пути мы прошли гораздо меньшее расстояние, чем то, на которое рассчитывали, даже не дойдя до заброшенного барака геологов. Там мы надеялись более-менее «с комфортом» переночевать и подхарчиться, поскольку в этот барак, по слухам, изредка еще заглядывали сезонные охотники. Свои припасы мы почти все утопили в первый день пути, уронив панягу с продуктами в промоину. И получив еще один горький урок — все припасы в одно место класть нельзя!
К полудню следующего дня мы вышли к тому месту, где должен был находиться барак геологов. Но вместо ожидаемого жилья на небольшой полянке увидели недавнее пепелище. Похоже, кто-то ненадолго залетал сюда на вертолете поохотиться. Cъестного в холодной золе, как мы ни рылись в ней, обнаружить не удалось…
По хорошей дороге до поселка оставалось дня два пути. Вроде бы немного. Но почти полное отсутствие припасов и очень плохое состояние льда делали эту задачу трудно выполнимой. Решили идти ночью. А днем, чтобы экономить убывающие силы, спать… Так мы и сделали, завернувшись с Серегой в брезент, прямо на пепелище, устроившись на не до конца сгоревшем полу…
Я заметил, что Кореш на призыв Сереги: «Ко мне!» теперь старался отбежать подальше. Будто чувствовала псина, что Серега предложил его пристрелить и съесть.
— Иначе не дойдем, — хрипел он страшно и в то же время как-то по-бабьи плаксиво. — Замерзнем…
«Наверное, нас так вот и найдут, на обгоревших досках пола, завернутыми в черный от золы брезент, — подумал я, впадая в тяжелое забытье и чувствуя, что ноги снова пухнут… Но то, что я чувствовал их, хоть немного успокаивало меня. «Может, и дойдем», — с надеждой думал я, лежа в темноте брезента…
Очнулся я внезапно от тревожного предчувствия. Неподалеку с подтянутым брюхом стоял Кореш и, не мигая, голодными звериными глазами смотрел на наш «кокон».
— Что, — сказал я ему скрипучим, едва слышным голосом, — не можешь мышку добыть? Жрать хочется?..
Голос, казалось, был не мой. Тем не менее Кореш признал меня. И, хоть и не очень весело, но все же помахал хвостом. И глаза у него были вовсе не звериные, а вполне обыкновенные. Мне стало стыдно, что я так плохо подумал о собаке, потому что уже неоднократно убеждался в разных ситуациях, что хуже человека собаки нет...
Я потрогал лицо напарника. Оно было холодным, но изо рта шла струйка пара. «Жив», — с облегчением подумал я. «А может быть, плохо, что жив? Только лишняя обуза…» — тут же догнала первую мысль вторая. Потом в последующие дни, до той самой минуты, когда нас, полуживых, не подобрал ороч, я понял, что самое страшное — это собственные мысли, сути которых я не рискнул бы рассказать и самому близкому человеку…
Я с трудом заставил себя встать, выдравшись из расслабляющего безразличия полузабытья. Достал из пушного мешка несколько шкурок соболей. Некоторые из них разрезал и, сняв унты, обернул ими ноги. Поразмыслив, остальные шкурки растолкал под байковой рубахой: на пояснице, животе, спине, боках. Я даже как будто почувствовал, что стало теплее.
В одной из шкурок я неожиданно обнаружил невесть как туда попавший черный сухарь! В надежде я обшарил весь мешок, но больше «драгоценностей» в нем не оказалось. Первым моим импульсом было — тут же его съесть. На полпути руки ко рту мне все-таки хватило сил принять решение о том, что сухарь надо разделить на двоих. Пожалуй, в тот момент мне легче было отдать полцарства, чем полсухаря. Боясь передумать, я разломил сухарь и, взяв себе чуть большую часть, стал тормошить Серегу. Он мычал, не хотел просыпаться, слабо отталкивая мою руку. Я поднес к его носу половину сухаря. Он резко открыл глаза, схватив кусок обеими руками, сидя начал грызть. Я, отойдя в сторону, съел свою половинку. Оставшиеся на ладони крошки после некоторого раздумья я не отправил в рот, а дал слизать подпустившему меня к себе Корешу.
За тот десяток минут, что я ходил в соболях, они практически превратились в ничто. Мех забился золой, и шкурки в нескольких местах лопнули. «Надо день, а то и несколько бегать по сопкам, чтобы добыть такую шкурку, и только несколько минут, чтоб все испортить. Точно так же нередко случается и в человеческих отношениях…» Я без сожаления снял с ног превращенные в хлам дорогие шкурки. Затолкал их обратно в мешок. Натянул на ноги унты и скомандовал Сереге, который с безумным лицом шарил в моей паняге в поисках съестного: «Пошли!»
Брезент, как лишнюю тяжесть, решили не брать. Боеприпасы, котелок, топор, одежду, пушнину аккуратно уложили в мешки, поместив в рюкзак, который затем надежно укрепили на моей паняге… Идти по ночной реке было значительно легче. Если кто-то вырывался вперед, то через некоторое время начинал оглядываться все чаще, а потом и вовсе замедлял ход, поджидая напарника. И не потому, что боялся за отставшего, а потому, что опасался за себя. И когда я оказывался впереди, то инстинктивно ожидал выстрела в спину…
Выстрел сзади все равно грохнул неожиданно. Я неосознанно присел и только потом оглянулся. Метрах в десяти спиной ко мне стоял Серега с опущенным в левой руке карабином и беззвучно плакал, растирая слезы по грязному, изможденному лицу. Он как заведенный повторял одно и то же: «Промазал! Про-ма-зал…» После этого выстрела Кореш старался уже не показываться нам на глаза…
С первыми лучами утреннего солнца совершенно обессиленные мы выбирались на берег. Вытаптывали в снегу что-то вроде гнезда. Разводили в середине костерок. Из снега кипятили воду. И забывались чутким, тревожным сном, в который если и впускались сновидения, то только о еде. Глядя на Сергея, как на свое зеркальное отражение, — на его потухшие с красными набухшими веками глаза, я в очередной раз думал об одном и том же: «С этого места нам уже не хватит сил подняться…»
Открывая глаза, видел затухающий костер, подбросить в который очередную дровину не было ни сил, ни желания. Вот и костер умирает… С безразличия все и начинается…— пускался я в невеселые размышления, опять закрывая глаза. Мысли о прошлом крутились кинолентой одна за другой, почти не вызывая никаких ответных чувств. И только воспоминание о маме, о том, как ей будет невыносимо больно пережить единственного сына, выдавило из края глаза одинокую и все еще теплую, слезинку...
Послышался едва различимый веселый звук далекого колокольчика. «Вот и слуховые галлюцинации начались…» С трудом разлепив смерзшиеся ресницы, я увидел, как по реке в нашем направлении несется легкая нарта в упряжке из двух оленей. Звук колокольчика внезапно стих…
«Неужели показалось?..» Я снова разлепил глаза и увидел, как, ловко соскочив с саней и ведя оленей в поводу, к берегу направляется кривоногий невысокий человечек. Через минуту его озабоченное лицо с прорезями темных глаз уже склонилось надо мной.
— Ай, ай, ай, — цокнул языком охотник. — Сабсем, однаха, плоха дела…
Это было последнее, что я запомнил перед тем, как провалиться в глубокую черную бездну беспамятства...
Очнулся я на мягкой постели, в кровати, стоящей у теплой печной стены в доме Нормайкиных. Дед с орочем, который привез нас в поселок, сидели на кухне и о чем-то вполголоса говорили. Кроме их слов, в дверной проем дощатой стены ко мне в комнату проникал еще и волнующий запах вареного мяса. Я с трудом приподнялся на локте и заглянул в кухню.
Нормайкин с орочем ели оленину, сваренную большими кусками. Кроме парящей кастрюли на столе стояла солонка, хлебница с ломтями черного хлеба, а на блюдце лежал нарезанный белыми сочными кругами лук.
— Ну, очухался один! — подошел ко мне Нормайкин… — Степана за свое спасение благодари, — кивнул он в сторону стоящего с ним рядом улыбчивого ороча.
— Ему маленька бульон можна, — повернулся ороч к деду. — А нам маленька по чарке можна, — опять заулыбался он.
— Можно! — добродушно рокотнул Нормайкин…
После выпитой чашки бульона я почувствовал себя Каштанкой из рассказа Чехова:
«…которая не насытилась, а только опьянела от еды…». Сквозь приятную дрему я слышал разговор деда и ороча.
— В валенок-то шкалик я от бабки прячу… Ну, давай, Степа, пока она нас за энтим делом не застукала. Стопки негромко звякнули. Потом наступило недолгое затишье, после которого дед со Степаном почему-то перешли на шепот…
— Вчерась-то, слышь, Олег! — повысил голос Нормайкин, — когда Степан вас с Серегой под вечер привез, бабка всю ночь за вас молилась. Теперь вот прикорнула маленько… А Серегу вечером же родители домой забрали.
— Катерина! Вста-вай! Чай вари. Без тебя нам его скучно пить! — громко гаркнул он. И они со Степаном тихонько засмеялись.
Через какое-то время в горнице появилась баба Катя. Подойдя к кровати, она внимательно посмотрела на меня, а потом, кивнув в сторону перегородки, за которой установилась тишина, спросила: «Кормили, нет ли, чем тебя эти ироды? Рыгочут, вон, сидят… Весело им…»
— Могли бы в бульон и сухариков покрошить, — высказала она свое мнение. — Ну, полежи пока, поспи. Через часок я тебя еще покормлю...
Баба Катя ушла к печи, а дед тихо сказал: «Ну вот, Олежа, а ты меня все спрашивал, откуда я свои «страшилки» беру?.. Оклемаешься — расскажешь, что у вас там приключилось. Степан говорит, что едва тепленьких вас нашел… Так что ваша история, можа, и пострашней иных будет… Ну, отдыхай. Сон — он славный лекарь».
Но разве расскажешь, что когда слабела воля, размышлял о том, стоит ли выбираться из-под брезента? Не лучше ли завернуться в него и уснуть навсегда. Или разве выразишь словами то, что любовь матери может спасти в самых безнадежных обстоятельствах. Что именно это — беспредельную мамину любовь — я чувствовал за миг до того, как услышал колокольчик…