Вспоминаю, как в детстве, взахлеб читая по вечерам книги по промыслово-охотничьей тематике или листая случайно доставшийся мне охотничий журнал, я уносился в мечтах в дремучую тайгу. Я залезал с головой под одеяло и представлял себя в охотничьем зимовье с нависшими над ним мохнатыми кедровыми лапами, укрытыми пушистой кухтой, слышал завывание пурги в вершинах деревьев, надрывное бурление ручья, пытающегося пробить стеснившую его наледь. И было мне от этого так тепло и уютно, что я проваливался в глубокий сон. Конечно, как все это выглядит на самом деле, я знать не мог, поэтому переливы воды в радиаторах отопления я охотно принимал за звуки бурлящего ручья, а шум лифта, развозившего припозднившихся жильцов по этажам панельной высотки, — за вой пурги над тайгой.
Впервые ощутить романтику и прозу жизни в оторванном от цивилизации зимовье мне удалось не в далекой тайге, а на охотничьем кордоне, куда забросила меня судьба в качестве егеря. Что и говорить, золотое было времечко! Почти безлюдные и бескрайние лесные массивы. До ближайшего населенного пункта более 20 километров, что в пешем эквиваленте равняется целому дню пути через болота, ельники, ручьи и речки. В общем, все было так здорово, что о лучшем и мечтать не стоило. Но однажды произошел случай, заставивший меня взглянуть на егерскую работу и на жизнь с иной стороны.
Проснувшись как-то утром, я ощутил слабость, которая придавила меня к постели, и я провалялся до самого вечера, так и не сумев встать. На смену слабости пришел жар, а за ним озноб. Немного согрелся, накинув на себя второе одеяло. Хотел померить температуру, но, чтобы взять со стоящего рядом стула градусник, нужно было высовывать из-под одеяла руку. Нет, тепло надо беречь! А чтобы было тепло, надо встать с постели и растопить печь, а то к утру замерзну, как бомж на обочине. А чем ее топить? Придется идти за дровами. На улице адская январская смесь — мороз и пронизывающий ветер. Хорошо еще, база прикрыта от него толщей бесконечного леса. Скоро начнет темнеть, и тогда совсем не захочется вставать, а подниматься надо. Пока еще светло.
Готовых дров нет. В пору летних пожаров сгорели все запасы. Саму избушку удалось отстоять, а вот хозпостройки со всем содержимым огонь сожрал в один миг. Тех дров, что смог запасти с осени, не хватило, и пришлось идти на поклон к лесникам, чтобы выручили. Лесничество помогло и на прошлой неделе подкинуло десятка полтора сухостойных сосновых хлыстов, которые теперь надо напилить и наколоть. Бревна есть, пила «Дружба» есть, а сил — нет. Ушли на борьбу с простудой. И надеяться не на кого.
В низком окне видно, как бушует ветер. Высокая и худосочная, согнутая в дугу кроной вниз береза мотается из стороны в сторону, как огромный маятник. Кажется, что она боится сломаться, и каждый раз пытается опереться перевернутой кроной на стоящую у обгоревшего сарая ольху. Но той тоже страшно, и она, оберегая себя от лишнего груза, используя силу ветра, выныривает из-под березовой кроны, прижимаясь к почерневшей от копоти стене сарая. Словно под гипнозом, я наблюдаю за этой борьбой, переживая то за березу, то за ольху.
Сумерки начинают стирать четкость оконного экрана, и я неимоверным усилием воли заставляю себя встать. Холодная дрожь проходит по всему телу. Я включаю свет — картинка в окне исчезает.
Вынесенная из дома бензопила наотрез отказывается заводиться. В который раз я надеваю стартер и что есть силы рву тросик из «улитки». Стартер срывается с зацепов и больно бьет по замерзшему колену. Я отталкиваю пилу ногой и ухожу в дом. Но там такая же холодрыга, как на улице. Одно хорошо: ветра нет. Сажусь на табуретку возле печки, которая уже совсем остыла. Последний раз я топил ее вчера вечером, но казенный щитовой домик, обшитый снаружи вагонкой, а изнутри тонкой фанерой, плохо держит тепло.
Сейчас уже и не припомнить, чего мне стоило тогда наготовить дров. Помню лишь, что пилил их ржавой ножовкой, выбирая бревна потоньше, а потом колол их топором. Через два часа печь начала отдавать тепло. Я напился горячего чая, остатки кипятка вылил в термос. Померил температуру: 39,2°. Не раздеваясь, упал на кровать, предварительно глотнув таблетку аспирина, закрыл глаза и провалился в забытье.
Теперь, спустя годы, мне страшно даже представить, что могло со мной случиться, не будь тогда над моей головой крыши, вокруг меня стен, а рядом печки. Как же мало нужно человеку, чтобы выжить в суровых условиях таежной уединенности! Это теперь, глядя на обширную карту России с ее непостижимыми лесными пространствами, я могу утверждать, что вся эта махина покорилась человеку только благодаря небольшому охотничьему зимовью.
Так сложилось, что первое зимовье, в котором мне суждено было заночевать на просторах Восточной Сибири, именовалось Щелинским. Название это произошло от одноименного озера, находящегося поблизости от избушки.
Случилось это в конце августа 2012 года на Нижней Тунгуске во время заброски на далекий ерёмаканский охотничий участок, на котором мы должны были провести промысловый охотничий сезон. Помню, как, следуя таежным законам, известным мне лишь по литературным источникам и кино, напилил я там дров не только для собственной ночевки, но и для тех, кто, возможно, окажется в зимовье после меня. Взглянув на заготовленные запасы, мой товарищ, бывалый таежник, сказал: «Хорошо наготовил! Только если ты на каждом зимовье будешь столько бензина сжигать, то до конца маршрута нам его не хватит, а у нас впереди не менее трех недель пути».
И ошибся! Впереди у нас было не три, а пять недель труднейшей дороги, за которые мы успели переночевать почти в трех десятках охотничьих избушек.
Дорога действительно оказалась нешуточной. И чем дальше мы уходили вглубь тайги, тем чаще встречались нам брошенные, превратившиеся почти в труху, но когда-то необходимые промысловикам зимовья. Создавалось впечатление, что некогда покоренная человеком тайга вновь отвоевывает свою независимость. Бывали случаи, когда нам приходилось оставаться в таких руинах на ночевку, и это было все-таки лучше, чем коротать ночь у костра под открытым осенним небом. Загнанные судьбой в избу с прогнившим потолком и обрушенной крышей, мы любыми путями старались наладить печь, чтобы обогреться, обсушиться и более-менее сносно выспаться.
Здесь хочется сделать небольшое отступление от романтических воспоминаний и спеть гимн печке — сердцу каждого зимовья. И речь, конечно, пойдет о печке-буржуйке. Она моментально раскаляется от первой охапки дров, сразу согревает небольшое бревенчатое помещение, и уже минут через тридцать можно раздеться, развесить для просушки одежду, напиться горячего чая, расслабиться, растянувшись на нарах, и вздремнуть минут двадцать, сбрасывая с себя тяжесть минувшего дня. Главный недостаток железной печки — она остывает так же быстро, как и прогревается. По этой причине, чтобы не замерзнуть ночью, приходится пару-тройку раз вставать и подкармливать затухающие угли новой порцией дров.
И тут таежным охотникам на подмогу пришла смекалка: они начали делать не простые печки-буржуйки, а печки-экономки, позволяющие регулировать силу горения дров.
Вместо привычных отверстий в нижней части топки прорезают одно большое в дверке, на которое наваривают кусок трубы. В результате получается подобие реактивного сопла, втягивающего в топку направленный поток воздуха, что обеспечивает быстрое воспламенение дров. Когда огонь хорошо разгорается, на трубу-сопло надевают консервную банку с продырявленным днищем, ограничивая тем самым количество подаваемого в топку воздуха. Эта манипуляция не дает дровам гореть в полную силу, что приводит к увеличению длительности горения. В итоге не только экономятся дрова, но и сокращается количество ночных пробуждений охотника, что немаловажно для людей, чей дневной труд требует больших энергетических затрат.
Именно такая печь-экономка и меня не раз выручала долгими зимними ночами. Прислушиваясь к звукам тайги, шелесту опадающей листвы, переливам воды на шивере, я вспоминал свои детские грезы и осторожно погружался в сон, чтобы скопить силы для нового дня, к исходу которого очень хотелось добраться до очередного, пока неизвестного, но такого желанного таежного зимовья.