Повсюду с сопок протянулись набитые зверями-тяжеловесами глубокие тропы. Со стороны гор к протоке примыкает лиственный лес, заросли стланика, а со стороны Гижиги-реки растут белые тополя, тальник, рябина, черемуха. В иное лето травы бывают повыше человеческого роста.
В давние времена рыбаки-эвены спускали выловленную рыбу к юртам по протоке, связками волочили по воде или на плотиках. Стойбище рыбаки устраивали в устье Маронди на правом берегу, на сухой, белой от ягеля поляне. Рядом с юртами устанавливали вешала для рыбы.
Поздно вечером или рано утром обитатели рыбацкого стойбища, возвращаясь с рыбалки, нарочито громко разговаривали, отпугивая зверей с протоки. Отпрыгнет косматый рыбак с воды в высокую траву и затаится, ждет, пока люди минуют место его ловли, только шорох в кустах.
Хорошие собаки, великолепно натасканные на медведя, у рыбаков, конечно же, были. И старые, и молодые. Но без особой надобности на рыбалку их старались не брать. Зачем зря зверя тревожить? Они, медведи, как и люди, готовятся к долгой зиме, чтобы тепло и сытно было в берлоге. Пусть питаются вдоволь, жир накапливают. А вот ударят крепкие заморозки, тогда другое дело: эвены свое непременно возьмут. К хорошей, душистой юколе обязательно понадобится осенний медвежий жир, нагулянный на ягодах, орехах, свежей рыбе.
В этом рыбацком стойбище из мужчин самыми старыми были трое: Кеня, Микулэй и Нистур. Их жены Ыкыя, Эдэкэ и Бэчика были тоже в годах. Сами старики уже не рыбачили, а занимались обычно какими-нибудь бытовыми юртовыми делами. Например, плели мероши (эвенская мордуша) из ивняка, чтобы с заморозками поставить на мальму и хариуса. Придирчиво разглядывали, правильно ли молодые строят амбары на четырех опорах, чтобы рыба обдувалась снизу. Так юкола не заплесневеет, лишь бы крыша не протекала. Для кровли есть древесная кора, снятая с высоких лиственниц еще весной, перед самым цветением.
И старушки не отставали от мужей: поднимались с первыми лучами солнца, когда гагары и чайки только начинали кормиться на реке. А как они сушили и коптили кетовую икру, чтобы зимой есть с юколой! За каких-то три дня они могли приготовить «мунычу», которую все обитатели стойбища любили не меньше, чем медвежатину. Аккуратно обкладывали вырытые в камнях ямки свежей травой, листьями, чтобы заложить туда кетовые головки, молоки, икру. Сверху накрывали душистыми листьями и придавливали тонкими пластинами камней, да так, чтобы свежие рыбьи головки хорошо прогревались на солнце. И хлопотали бабки над ямками, словно утки над гнездом в ближайшем озере, куда каждое лето прилетали выводить птенцов большие жирные кекавки-свистуны (турпаны).
Старики тоже умели приготовить, и ничуть не хуже жен, отменный деликатес. Убив жирного осеннего медведя, они кипятили в котле небольшое количество воды, наливали туда свежей медвежьей крови, мелко нарезали медвежий язык, сердце, легкие, нэлэкэн (грудину) и вместе с ребрышками и жиром закладывали в котел. Все это они долго варили, помешивая палочкой. О, какое кушанье получалось! Все стойбище наедалось.
Кеня, Нистур и Микулэй сами соблюдали древние обычаи и приучали к этому молодых. К примеру, обычай запрещал грызть мясо могучего умного зверя, ломать его кости, иначе ненароком можно было прогневать его дух. На трапезах полагалось говорить о медведе с почтением: охотник его не «убил», а это «подарок зверя». Старики собирали кости добытого хозяина реки и леса, складывали их в небольшой «голи» (лабазик) вроде вороньего гнезда вместе с черепом, к которому привязывали тряпочные или замшевые серьги. На глазницах закрепляли деревянные дужки вместо очков. А если добычей охотника оказывалась медведица, то ей дарили бусики — за то, что она не стала связываться со слабыми людьми, а добродушно подарила им себя, пожалев их.
Строго пресекалась всякая похвальба: меткий выстрел, мастерство —это само собой разумеется. Но и за допущенную оплошность, если зверя кто-то упускал, не упрекали: стало быть, так и надобно, раз медведь не был «подарен» охотнику.
Нынче лето выдалось жаркое да богатое на рыбу, ягоды и орехи. Лето сытное, как и в прошлый год. Вон медведицы, даже молодые, по два-три медвежонка водят на рыбалку. Половина лета миновала в рыбацких хлопотах, а кеты будто не стало меньше. По ночам все прет и прет вверх по реке. Завтра поутру надо будет разгрузить вешала: шесты прогнулись от тяжести вяленой юколы, словно спина старого медведя. И пусть высушенная на солнце и на ветру юкола коптится теперь в юрте, дымком пропахнет. После можно будет перетаскать и уложить в амбары.
Осень не за горами. Работы столько!.. Скоро время охоты на медведя подоспеет. Вон как лоснится шерсть на округлых боках! И ходят они по галечным отмелям вразвалочку, будто полусонные. И те пестуны во главе со старым одноухим самцом, что каждую ночь подходили к вешалам, норовя стащить рыбу, теперь осторожничают: выглянут вечерком из-за кустов, скорее всего, по старой привычке, и опять в лес.
Молодые рыбаки все чаще и чаще стали засиживаться на лайде, где Марондя сливается с Гижигой. Старики догадываются: парни наверняка говорят о будущей охоте.
И кедровки стрекочут без умолку, снуя по стланикам, тоже запасаются орехами на холодную зиму. Медведи теперь много шишкуют: за лето надоела рыба вприкуску с кореньями, хвощом и другой травкой, что гуси щиплют. Не прочь они полакомиться и кое-какой мелкой живностью, когда бурундучок или полевка-мышь, ожиревшие перед зимней спячкой, подворачиваются.
Медведи набрались жиру до самой весны. После орехов и ягоды сало стало белым, как буркат (белый камень). Во рту тает, ешь — не наешься, такое лакомство! А мясца-то обитателям стойбища уже хочется. Рыба приелась порядком. В один из теплых сентябрьских дней Нёндыр и Тёда сказали старикам, что поутру собираются переправляться через Гижигу, чтобы пройтись по протокам и посмотреть, много ли кеты и горбуши зашло на нерест в этом году и хорошо ли медведи посещают те нерестилища. Старики предупредили парней, чтобы без надобности не тревожили зверей, если подвернется какой: тепло еще, мухи много, мясо не сохранить.
Спозаранку ребята переправились на левую сторону реки и углубились в лес. К вечеру не возвратились в стойбище. Обеспокоенные отсутствием мужей, Маро и Улья сидели на берегу и перешептывались, пока не поглотил их силуэты вечерний туман, опустившийся над рекой. Но и к утру молодые охотники не пришли домой. Старики забеспокоились, засобирались искать. Нужно будет взять пару собак и пустить по следу. Найдут непременно, что бы там ни приключилось.
Когда сборы были в разгаре, ребятишки, резвившиеся на берегу, закричали:
— Идут, идут! Кажется, это Тёда. Но почему один? А где же Нёндыр?
— Смотрите, Тёда упал! Нет, поднялся.
— Опять упал! Что это с ним? Глядите, он шатается, будто пурга на него дует!
Мужчины молча наблюдали, хмурились, понимая, что случилось непоправимое. После некоторого оцепенения они подбежали к воде и стали стаскивать притулившийся к песчаному берегу пропахший рыбой атуат. С того берега Тёда, подошедший к своей новой лодке, вдруг замахал руками: мол, сам переправлюсь. Легко столкнул атуат и уверенно заработал шестом. Вот он подгреб к берегу и, пошатываясь, ступил на песок.
Когда он повернулся лицом к подошедшим, те отпрянули. Рот Тёды был разорван до самых ушей, нижняя челюсть свисала на грудь вместе с посиневшим, опухшим языком. Замшевая камняй (камлейка) потемнела от запекшейся крови. Он жестами рассказал собравшимся, что на них напал медведь. Нёндыр остался там, в протоке. Живой. Мужчины тотчас переправились через Гижигу и пошли по следу с собаками. Те привели их к глухой протоке, где в изобилии нерестилась рыба. В нагревшейся за день гуще леса витал смрад дохлой рыбы и медвежьего помета. Где-то здесь и охотились парни. Собаки, натасканные на зверя, уверенно вели хозяев вдоль речки по лабиринту медвежьих троп, натягивая поводки. Мужчины были начеку. Мало ли что? Вдруг раненый зверь затаился поблизости?
Вот собаки остановились, стали прислушиваться. Чуть в стороне от воды, в густом топольнике послышалось нечто похожее на рычание. Предварительно договорившись, как действовать при нападении подранка, охотники, крадучись, направились в сторону странного звука. Но собаки были равнодушны, не рвались вперед и не проявляли злобы, как обычно бывает на охоте. Мужчины вплотную подкрались к месту, где рычал раненый медведь. Держа наготове оружие, они выглянули из-за кустов.
Посреди помятой травы на боку лежал медведь, а рядом с ним на четвереньках ползал Нёндыр. Временами парень хрипло ревел, бросался на лежащего медведя и рвал его зубами. Хищник не подавал признаков жизни. Когда Нёндыр начинал носиться на четвереньках, его правая разутая нога болталась, как плеть. Оставив зверя, Нёндыр начинал рыть землю руками, и комья земли летели во все стороны. Мужчины поняли, что парень тронулся умом.
Стараясь не выдать себя, рыбаки раздумывали, что предпринять. Берданки возле Нёндыра не было, видимо, валялась где-то в траве. Ножа как будто тоже — на боку болтался пустой деревянный футляр. Когда в очередной раз обезумевший Нёндыр кинулся на тушу и стал ее кусать, мужчины бросились к нему и скрутили. Бедняга кусался и рычал, глаза его были безумны, пальцы рук ободраны до костей. Правое бедро опухло, как бревно, кость была перебита и держалась лишь на мышце. Нёндыр бился, пытаясь вырваться. Мужчины взяли раненую ногу в шину. Нарубив ольхи, изготовили носилки и накрепко привязали к ним парня.
Туша медведя вздулась, во рту и ушах роились тучи мух — видно, драма произошла вчера. В густой траве нашлась бердана с пустой гильзой в патроннике. Очевидно, парни смертельно ранили зверя и, когда после выстрела тот упал, поспешили к нему, не перезарядив ружье. Им бы повременить, и исход схватки был бы иным. Но они подошли, и раненый медведь внезапно напал на них, покалечил и тут же упал замертво. Парни, конечно, пытались обороняться ножами: в груди медведя торчал вонзенный по рукоять нож Нёндыра, а нож Тёды рыбаки так и не нашли, вероятно, от сильного толчка он отлетел в высокую траву. Молодые охотники забыли, что медведь — слишком серьезный противник.