За оврагом на клеверном поле он ставил силки и часто приносил домой пернатых пленников. Самочек Ахмад отдавал мне, а голосистых самцов оставлял себе. Новоселов я сажал в клетку, поил родниковой водой, кормил просом. А спустя некоторое время я незаметно отпускал их обратно на волю. Когда дядюшка интересовался, как, мол, поживают мои перепелки, я отводил в сторону глаза и хитрил: говорил, что одних кошки слопали, а другие — улетели.
Во дворе у Ахмада под виноградником висели четыре клетки-тыквянки. В них жили любимые дядины певчие перепелки с подрезанными крыльями. Иной раз птахи так сильно бились головками о сетку, что вскоре макушки их становились лысыми. Особенно свое беспокойство птицы проявляли на рассвете и вечером, когда с поля доносились голоса их живущих на свободе сестер и братьев.
В такие минуты мне до слез становилось жалко пленных птах.
Однажды, когда дядя Ахмад уехал по делам в город, я не выдержал и выпустил всех его перепелок за кишлаком. Птицы тут же скрылись в густой траве. А вскоре оттуда зазвучали сначала робкие, а потом веселые голоса: «Пит-плит, пит-плит!..»
Домой я возвращался радостный. Не шел, а летел. Будто у меня самого вместо подрезанных выросли новые крылья. Но у ворот я неожиданно наткнулся на… дядю Ахмада. Он, оказывается, уже вернулся… А может, никуда и не уезжал…
Увидев в моих руках пустые клетки, дядюшка так разгневался, что целую неделю не разговаривал со мной. Но я все равно чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.