Никак не верится, что утром, охотясь на бекаса и ввалившись в ручей, мой товарищ своими зубами напомнил, что осень не за горами. Но уже в десять выйдя на просторы полей, мы понимаем, что день будет — пепел. Собакам работать от силы два часа. Но мы будем охотиться на птицу, вес которой едва превосходит вес бекаса, скромную пером, под стать стерне, уже сухим травам, колосьям проса, кое-где оставшимся нескошенными по закрайкам полей.
Не услыхать степному охотнику, даже на самых разыгравшихся тягах пролетного вальдшнепа, со стороны еще голых полей, дорогого сердцу клича перепела. Не время тому показывать свою удаль. Даже если прилетел какой (я поднимал их и в начале апреля) — отсиживается пилигрим по чуть зеленеющим балочкам, между голых кустов шиповника, в полегшей траве канувшего в Лету года. Странно увидеть его в этом негожем для него месте. Вылетев из-под ног, дунет он в горизонт. Не привязан он своей привычкой к этому случайному месту. И не услышит охотник его переливчика. Уйдет угрюмо, молчком. И не увидит его присадки с расставленными крыльями. У такого одна думка — долететь до своих краев, много севернее наших. Но чуть начнет прогреваться земелька, чуть потянется озимь к солнышку, а вечерняя люцерна начнет «мыть сапог», тут-то слушай, охотник! Коростель, испокон веков вечный спутник нашего героя, еще поприглядывается, посидит с недельку на югах. А тебя, милая сердцу птица, лесостепь моя уже готова принять. И ждет она гостя дорогого — не нарядно ей и скучно с одной песней жаворонка, — тот уже месяц льет на нее свою хвалу.
Птица эта еще до
Именно для того, чтобы ассоциативно все это переживать снова и снова, перепел был в очень многих домах, на улицах, во дворах. В жилых помещениях мало кто отваживался держать птицу. Если в полях «бьющего» перепела слышно за несколько километров, то в доме после одного «удара» этой птицы «мертвый проснется». Странно он звучал в окружении домов, улиц с гремящими повозками, но люди, работая, знали, что придет время и их глаза увидят просторы полей, многоцветье трав.
Ценили перепелиный бой в Китае, в Японии, в Средней Азии — каждый народ имел свои манки для ловли самых рьяных и голосистых петушков. Больших денег стоил перепел, издававший не только яркий, «бьющий» звук, но и делавший это раз по двенадцать кряду. Перепел или жаворонок полевой, коих так любили русские люди и содержали в клетках, длинной зимой могли вернуть человеку лето, до которого еще ох как далеко.
Ловили перепела на манок. Делали его своеобразно — из абсолютно разных материалов. В ход могли идти хвостовые кости коровы или трубчатые косточки птиц. После войны в Белгороде были замечательные манки из противогазных немецких трубок. Объединять их должно одно — звук обязан походить на нежный призыв самочки.
Вначале охотник долго ходил, иногда ночевал в угодьях, выбирая перепела. О хорошей птице уже шла слава, и были случаи, когда на одного перепела охотилось несколько человек. По слухам, выезжали в самые дальние районы губернии, чтобы поймать именно «князя», то есть знатную птицу с очень непохожей и сильной песней. Перепела ловили, вспугивая, когда он заходил под сеть, после чего он взлетал и запутывался. А до этого часами лежали рядом и манили, подражая голосу самки.
Многие птицы любимы своей неподражаемой манерой, и перепел в жизни охотника занимает свое почетное место. И тем приятнее уже в XXI веке поддержать традицию, не забыть эту птицу, оказать ей уважение. Да-да, читатель, уважение, и поохотиться на нее! Охотой правильной, с остепененными пойнтерами, не нарушая норм и выбирая птиц только зрелых.
«Под собакой» перепел затаивается основательно. Пахнет сильно. Свойство этой охоты — надежная, уверенная работа собаки. Очень картинные стойки, такого количества и разнообразия которых редко увидишь на других охотах. Все наслаждение этой охотой кроется именно в восторге от красоты работ вашей собаки. Она вся на виду, освещена солнцем. Голубые тени рельефно показывают вам каждую жилочку вашего пойнтера. Стоек много, на любой вкус. И как на какой-то иллюзион все мы подходим к очередной работе и молча наслаждаемся, не спешим посылать собаку. «Продлись-продлись очарованье!»
Приходит время, и посыпался перепел по всем выбранным околоточкам. И кто, как не легашатник, будет петь ему славу! Кто, как не он, вспоминал тебя по морозцам, поглаживая своих, не видавших ни солнцем залитых лугов, и ни слухом ни духом не знающих, для чего они упали на этот белый свет, своих Квинь, Ксол, Дюков, Дэнов. Это потом будет дупель, бекас, куропатка. Но, будьте уверены, перепел выкажет, на что гожи ваши собаки. Он будет их школой! Он будет их студией!
И придет его много враз! В один день! Как только сможет он закрыть себя молодым побегом, чуть спрятать от глаз желающих поживиться им. И заварится на тех полях каша таких перепелиных и людских страстей — любо будет и дорого! Все будет там: и ревность, и восторг, и радость, и печаль! Только дикарь перепел раз и навсегда сделает вашу собаку охотником. За две золотые недели мая раз и навсегда преподнесет ей всю науку.
Сначала стронутый вашей собакой он покажет себя, даст ему послушать музыку своего полета, предупредив своим причитанием, молебенкой, мол, смотри, это — я, тот, ради кого тебе всю жизнь ноги бить. И уже этот стуренный перепелóк остановит, ошеломит, охватит ее своим духом, зажжет глаз, очарует. И начнет ваша собака приходить в ум. В первый этот взлет безмятежное отрочество канет. Тот, с кем вы вошли на это поле, навсегда уйдет.
И выйдете вы с товарищем, познавшим тайну ремесла, со взрослой охотничьей собакой, знающей, для чего она живет. Она будет тревожно оглядываться назад, она будет рвать повод, пытаясь еще раз увидеть то место, где она стала мастером. Но это будет, мой охотник, чуть позже. А до этого будут происходить метаморфозы, превращения. Они-то самое волнующее, что есть в натаске. Все тут будет. И первое непонимание, что от нее хотят, даже если перепел «лупит» в пяти шагах от ее носа. И будет казаться, что такого бездаря не пускал еще Господь в свет и что это только вам так подвезло — один такой достался на все века (и именно вам!).
И будете вы сидеть уже ближе к ночи, не сделав ни одной работы и не увидев ни одной стойки вашего вертопраха, оболтуса и инфанта среди изумительно и томно вакующих двух петухов, среди этого поднебесного вечернего роскошества. И будет казаться, что уже сам чувствуешь эту куриную сладострасть. И будет злость, и будут нервы. Но в памяти всплывет родословная этого восьмимесячного тупицы.
И скажете: «Нет! Быть того не может!» И всплывут вереницы старых добрых пойнтеров, их работы, лица людей, не державших дряни. «Нет! Вот сейчас! Вот-вот чары рухнут — спадет пелена шалопайства!» И там, на краю поля, куда переместился стуренный, но уже отмеченный приостановкой тяжеленький, мощный и самый голосистый петушок перепела, родится собака. И будет первая осмысленная, полноценная стойка. И так и будет, уж вы поверьте!
В том дальнем уголочке поля собака замрет и начнет пить перепелиный дух. И профиль головы, морды, жадно хватающей порциями этот настой, будет для вас лучшим зрелищем. И вы жадно захотите увидеть все сызнова. И вспомнился мне дед Андрей, тамбовский дедок, натасчик. Не дождался Андрей Петрович этой весны. Год назад еще ходил, уже не по полю, а рядом, уже по проселочку, со стороны наблюдая за буйством наших страстей молодых, где много он потешного и трагического отмечал на том нашем поле. И лучился взгляд его, видя, как работает его Ксола, и повторял дед раз за разом: «Мишка! Как она его цепляет!» Дед Андрей, не одну сотню собак натаскавший, товарищ наш старший.
Все видел дед на том нашем знаменитом поле. В один и тот же миг всего там можно было поглядеть, и бегущую кустодиевскую барышню, фламандскую рыжеволосую рубенсовскую Марину, разбрасывающую ноги, поколыхивая всеми своими телесами плавно, мерно и волнующе, прущую на руках свою престарелую суку Грету к двум уже секундирующим на горизонте собакам, и лысого, как бубен, художника Серебрякова, горестно смотрящего на обожженную кордой руку, и рассудительного ветеринара Панина с сельхозакадемии, мягко кого-то вразумляющего. Всего там было, на том нашем поле. Вот только уходил от нас дед Андрей...
И уже потом Акулинин Саша, любимый ученик деда, поведал мне, что уже лежа, не вставая, заплакал дед и сказал Сашке: «Эх, кабы, Саша, еще весны дождаться да двух собачонок натаскать, тогда и помирать можно!» Не хватило деду одной весны. До смерти живой был, в думках своих до конца был с нами, с молодыми. Все б ходил бы он под небом, все б трепали его бороду ветра и мочил бы ее дождик, а дед бы все смотрел и смотрел и никак не мог напитаться этой чудесной жизнью, благословенно сдобренной этой перепелиной рапсодией.
Перепел взлетел с негромким причитанием. Как правило, полет прямолинейный. Стрельба по нему достаточно несложная, но всегда весело срезать уже жирного, мощного самца во всей красе его спелости. Собака на месте. Даешь команду: «Лежать!» Идешь за птицей. Упала вот возле этого василька. Нет! Ну нет! Ворошу солому (она лентой растянулась на все поле). Без собаки я бы просто ушел не солоно хлебавши.
Но мой четвероногий друг уже воззрился и ждет команды. Кто, как не он, знает, что у меня с носом не все в порядке. Даю команду. Тут Дон с ходу упирается в след, пролетев метров двадцать, делает стойку, только уже с опущенной головой и воззрившись в одну точку. Подхожу и уже по взгляду засовываю руку в копеночку. Через секунду у меня в руке крупный самец, бежевый красавец, с графикой пера семейства благородного — фазаньих. Перепел. Тяжеленький, хотя умещающийся на ладони. Читаю в глазах у спутников такой же пристальный интерес. Мы — одна компания. Они меня понимают. Ах, как было бы скучно без них! Кто, как не они, поняли, каким богатством обладаю я, имея Дона. Сколько счастья и радости может дать эта животина, выведенная пять или шесть столетий назад сначала в Испании и доведенная до совершенства в Англии. И теперь дающая радость через полтысячелетия нам, охотникам-славянам.
Культура правильной охоты!.. Блажен тот, кого она коснулась.