Поймать бобра этой порой очень и очень просто. Бобр и куница – «люди» простые, лезут куда не надо, совершенно не думая. Поставил, например, охотник капкан, который будто повидлом обмазан. Ан нет, не повидлом, а толстым слоем солидола. Продуктом, совершенно не характерным для пищи в лесной глуши. Но наши герои не обращают на это внимания и платят за свою рассеянность собственной шкурой. Смотрите: зачем бобру лезть в узкую щель, что сделана на его тропе? Любому понятно, что дело пахнет керосином.
Ладно если то узкий самодельный канал. Но и там, будь на то голова, можно обойти проклятый «Канибер» или сунуть в его челюсти чурку от ивы. Однако природа не наградила наших товарищей смекалкой, чего не скажешь о лисе. Патрикеевна, учуяв железяку на своей тропинке, бросит в нее палку или просто зароет ваш капкан. А бобр, словно танк, лезет на свою «пилораму», ни о чем не думая. Вот почти вчера и в этот год нашел я такие их разработки, что пройти промысловику просто грех. Тропа словно катком укатана.
И одна единственная тянется из реки на «пилораму». Однако смущает одно «но»: воды в том месте – курица перейдет. Зверь не утонет, любой его заметит. Да та же лиса. Если она норок поедала в моих капканах, почему ей не отведать такой вкуснятины? Да и человек, вечный хищник и вор, его увидит. Пришлось мне пойти на эксперимент. Поставить капкан у дерева, на земле. Если попадется, то вряд ли убежит. На тропе такой бурелом. Значит, он его свяжет, как путами. Так и сделаем.
И вот утром на следующий день мы с Дусей поехали на бобра. Выйдя на последней остановке из автобуса, мы пошли на речку, чтоб изловить «водного зайца». Шел восьмой час, было почти темно. Что поделаешь, поздняя осень! Да и часы в этом году не переводим. Будем дожидаться рассвета у костерка. Мне даже это ожидание желанно, но с условием, что нет дождя и мокрого снега. Сколько у нас их было, тех костров! Много. У нас – это у меня и моих собак. Были дворняги, гончие, норные, лайки. Без собак я охоты не мыслю. Мои друзья, у которых их нет, сколь дичи оставили. То утка свалится в крепь, то подстреленный косач в бега ударится. Да, без собаки порой такая скукота! Сегодня – с Дуськой, и это значит…
А что Дуська? Куда подевалась? Неужели на собачью свадьбу? Так кажется, нет течки. Неужели в качестве свидетеля? Вот морда! Всюду свой нос сунет. Вот года три назад шли вечером с ней с охоты. Дошли до конезавода, и она слиняла. Пропадала двое суток. Спустя полмесяца бока ее стали округляться. Сама такая пухленькая. Понятно, что подзалетела. Мужики щенков просят, а тут – дворняги. Рассердился я и больше ее не случал. Как течка – сиди в сарае. Сейчас вот где она?
Ругаясь, я шел полевой дорогой, что шла к речке. То в гору, то под гору. Около часа – и я на «пилораме». Так, погрызы свежие. Тропа у реки сырая. «Пилорама» работает. Опустившись на корточки, я достал очки, нож. Капкан пятый номер, надо малость зарыть. Вырыл ямку, покрыл железо листьями. С боков наложил палок, чтоб шел прямо. Готово! Зарядив ружье, пошел вниз по реке в надежде поднять уток. Надежда, печаль, осеннее золото. Но нет в этом году этого золота, нет! Нет и «Бабьего лета». Все дожди, сырость да слякоть. Горькая грусть заброшенных полей, загаженных лесов и туалеты на берегу моей речки. Была только одна затаенная радость – осенний перелет. Вот выйду на прудки… Но нет! Не стало и этой охотничьей радости.
Пришел на первый прудок, а там... Голо и пусто! Плотина разрушена, вместо зеркальной чистоты грязь спущенного пруда да нитка лесного ручейка. Вот и все. Дали тебе под дых, Виктор Алексеевич! Но все ж горел в душе затасканный афоризм о надежде, которая умирает последней. И пошел я, горем убитый, на следующий пруд, кой километром выше. Но и там воткнули финский нож! Второй тоже спущен. Ну я же не пень под собачьей ногой! Зачем так издеваться?! Зачем? Пойду, думаю, на третий прудок, он почти крошечный, может, его не тронули?
Он в трех километрах. Иду заброшенным полем, колеи от семисотки по колено. Сухой козлятник спутывает ноги. Господи! Зачем мне это дано? Почему я не кто-то другой? Хотя бы скульптор. Сиди, меси глину! Дома, а не на этой избитой дороге. Чуть-чуть – и мне семьдесят. Так нет, лезу и лезу. Ну зачем мне та утка? Что я, древний неандерталец? В моей сараюшке стадо кроликов. Ешь – не хочу.
Пришел-таки на третий, но и его нет! В общем, нет в жизни счастья. Все под откос. Ничего! На пути четвертый, он почти в деревне, может, там есть. Пришли мы с Катей, и сердце кровушкой облилось. И этот спущен. Ну, частники! Ну, предприниматели!
Прудок находился в деревеньке Малый Березник. Давным-давно, еще пацанами, мы бегали сюда ловить окуньков. Потом я стрелял тут уток. А сегодня взяли его в аренду. И шиш тебе, охотник! Охота и рыбалка запрещена. Запрещена на этой заросшей осокой речке? Но нет, мои недорогие, мы будем охотиться. И, раскатав болотники, я полез челночить речку. Шаг, еще маленько. И пошли они, милые, матерые, упитанные кряковые. Ошалев, они рвали камыш и лезли в небо. С испугу я по первой промазал, а двух все же свалил. Бах. Бах. И полетели матьки на мою голову. Какой-то лысый дачник из своего огорода материл меня по полной программе: блин... тут все мое... частная собственность.
Ну как Гитлер на трибуне! Все, что во мне накопилось и нагорело, вдруг вылилось вулканной лавой и обрушилось на лысую бестолковку: ты че орешь? я стрелял в сторону леса... и тэ дэ. Наступила полная тишина. Просто он не на того нарвался. Моя жизнь прошла в суровых буднях монтажа и бурения. Что-что, а вышкомонтажники за словом в карман не лезут. Моя семимесячная лайка Катя после канонады выстрелов и слов была смущена, напугана. Как мог, я ее успокоил и послал в поиск.
Утки были найдены, сложены в мешок, но радости не было. Обидно: от огорода двести метров, а как обгадили! Одно хорошо – рыжиков в этом году уйма. Хочешь – набирай корзинку, хочешь – грузи в самосвал. На местах прежних полей выросли елочки, очень много. А где елочки, там и рыжики. Так что кому-то радость, а кому-то грусть.
Ночь прошла. Утром мы опять в деревенском автобусе едем с Катей за бобром. Мы за деревней. Свежо, туманно, темно. Фонарик не достаю, луговая дорожка не разбита, не исхожена. Тут ягодники да грибники. Лес таскают по другой дороге. Тут поляны, девчушки-елочки. Угоры, ложечки. Чу, шумит прибрежный галечник. Зажигаю фонарик, и мы с Катей лезем, боясь выколоть глаза, в густые заросли молодого ивняка. Здесь, Катя, здесь. Луч фонаря пошарил там и сям. Забрал вправо и уперся во что-то белое. Мешок, что ли?
Наклонив головы, вытянув шеи, смотрим с собакой на это… «Так это ж альбинос! – догадался я. – Пойдем посмотрим!»
Под кустом лежала она, Дуська! Нога зажатая была. Что б тебе! В считанные секунды я разжал пружины капкана и пал рядом. Я гладил ее голову и повторял: «Ну ты, Дуська, даешь! Ну даешь! Альбинос бобровый!»