Весна была поздней. В охотхозяйство во Владимирской области мы приехали в глубоких сумерках. Нас было трое – Бирюков, Охотин и я.
Мы поселились в избе, печь была натоплена, на подоконнике сонно шевелились заморенные, не очнувшиеся от долгой зимы мухи.
Поужинав, мы собрались ложиться, как вдруг в сенях забухали доски и в горницу ввалился наш старый знакомый, директор охотхозяйства Степан Лукич.
– Тут вот какое дело, молодые люди, – сказал он запыхавшимся голосом. – Я к вам с предложением. Не желаете поохотиться на тетеревов? У нас ток имеется. Ваши утки подождут. Через полчаса придет машина.
Заполночь прикатил грузовик. Мы вскарабкались в крытый фанерный кузов и в кромешной темноте устроились на старом, потерявшем упругость сене. Сперва дорога была сносной, лишь изредка машина с суматошным громыханием подпрыгивала на камнях или под шинами шипели лужи, но скоро заскакала на камнях и выбоинах. Нас швыряло от стенки к стенке, с проклятиями и стонами мы валились друг на друга, закатывались под скамейки вдоль бортов, подлетали и грохались на жесткое сено.
Наконец, взбрыкнув, грузовик остановился. В наступившем покое я стал погружаться в сон, как вдруг за фанерной стенкой громыхнул командирский голос шофера:
– Приехали! Выгружайсь, мужики! Живы или как?
Мы вылезли из кузова. Нас осветили фонариком.
– Егерь Михаил поведет вас. Ружья, однако, не забудьте.
– Тронемся, что ли, – егерь лениво зевнул и, не спросив наших имен, повернулся и побрел по шуршавшей траве, мы за ним. Миновав деревню, вошли в лес, он дохнул на нас хвойной ледяной сыростью. Дорога была осклизлой, но вскоре под сапогами зашипел рассыпчатый снег. Идти было тяжело, разболелась голова. Подумалось: упасть бы сейчас в снег и заснуть. Проклянув охоту, я в сотый раз дал себе зарок покончить с этим самоистязанием раз и навсегда.
Через час ходьбы лес кончился, потянулось покатое поле, под ногами зашелестела стерня. Перед черной махиной шалаша Михаил остановил нас, проговорил шепотом:
– Один останься тут. Там впереди еще два шалаша, распределяйтесь.
Я выбрал средний. Исколов лицо и руки сосновыми иголками, протиснулся в его сырое нутро, сел, скрестив ноги, на ощупь зарядил ружье. Стояла безжизненная тишина. От долгого неподвижного сидения затекли суставы. Сон неумолимо валил меня, как вдруг до слуха донеслись быстрые удары крыльев, похожие на пыхтение мчащегося далеко паровоза.
Перед шалашом на землю свалился черный ком, и вмиг все стихло. Но вот снова послышались хлопки, и возле шалаша упала вторая птица. До рези в глазах я вглядывался в темноту, но ничего не мог различить. Прошло не более минуты, как в воздухе заклокотали крылья. Замелькали тени, и на землю опустилась целая стая. От волнения у меня сжало горло, я боялся дыханием спугнуть птиц. Пространство перед шалашом оживало, наполнялось тихим шелестом, шипением и бульканьем, точно птицы прочищали себе глотки.
Я ничего перед собой не видел, лишь лесные макушки все отчетливее проступали на сером сукне неба. Рассвет был долгим. Наконец на земле различились очертания тетеревов. Ни на минуту не смолкало сердитое чуфырканье самцов. Они разбились на пары.
Распустив веером хвосты, вытягивая и прижимая к земле головы, издавая клокочущие боевые звуки, они грозно покачивали боками и вдруг, высоко подскочив, столкнувшись грудками, схватывались и, теряя перья, падали в межу. Самки равнодушно гуляли поодаль, не оглядываясь на взъерошенных бойцов, словно закипевшие бои не имели к ним отношения.
Надо было стрелять, но и велико было желание подольше любоваться тетеревиными поединками, на которых сильнейшие станут продолжателями рода. Внезапно бои прекратились. Птицы настороженно застыли и через мгновение, присев, грузно оттолкнувшись от земли, поднялись в воздух и понеслись в ту сторону, где в засаде сидел Бирюков. Опешив, я не успел вскинуть ружья и, прикусив губу, глухо застонал. Почему они улетели? Грянул выстрел, раздался радостный голос Бирюкова: «Готов!»
Мы выбрались из шалашей. Покачиваясь, по бороздам шагал Бирюков, в руке болталась крупная черная в синеву птица с мясистыми карминовыми дугами бровей. Осокин пробормотал:
– Ничего не понимаю, почему они снялись?
– Какой-то мужик вышел из леса, – зевнул Бирюков. – Вы его не видели, а я видел. Тетерева тоже. Ладно, у нас в запасе еще одна зорька.
Михаил повел нас обратно в деревню. Осокин с ружьем наизготовку то забегал вперед, то шнырял по редким кустам, хищно зыркая по сторонам, то исчезал. Где-то на полпути грохнул выстрел. Егерь недовольно остановился:
– По кому еще там палят?
Чавкая сапогами, на проселок выбрел возбужденный Осокин, багровый и потный, в заломленной на затылок бейсбольной кепочке:
– Бил по селезню. Промазал, едрена вошь.
Егерь тяжко вздохнул и зашагал дальше. Осокин заговорщицки указал пальцем на свой рюкзак, шепнул:
– Глухарка.
– Мокрушник ты – не охотник, – презрительно хмыкнул Бирюков.
...Из деревни вышли засветло, беспрерывно крапил дождь. Сумерки густели, и деревья вдоль проселка постепенно сливались в сплошную черную стену. Миновав лес, мы остановились на опушке, на месте бывшего полевого стана. Костер долго не разгорался.
Поужинали бутербродами с горячим чаем и спать устроились на кусках мокрой фанеры, прикрывшись толью, рюкзаки под головой. На веках, щеках дождевая пыль собиралась в капли и затекала под воротник. Перед рассветом Михаил растолкал нас: «Пора двигать. Шалаши займете в прежнем порядке».
– Послушай, старик, – обратился ко мне Осокин, – можно к тебе в шалаш? Уверен, они опять к тебе прилетят.
– Ладно. При условии, я стреляю первым.
В шалаше мы прижались боками друг к другу, сидели молча и неподвижно. Округу окутывал плотный сумрак, когда по воздуху ударили крылья и послышалось суетливое ворчанье птиц. Я почувствовал, как напружинился Осокин. Округа словно нехотя просветлялась, неясные прыгающие тени превратились в массивных птиц; растопырив перья, они сражались среди щетинистых борозд.
Я потянулся за ружьем, как вдруг почувствовал резкий удар в бок, выстрел оглушил меня. Мелькнула мысль: «Осокин нарушил договор». Птицы тяжело поднимались в воздух, один застыл на земле. Я просунул стволы в узкую амбразуру, прицелился в тетерева, который замешкался и на мгновение завис над межой, и выстрелил. Птица дернулась и безжизненно рухнула на стерню.
Мы выбрались из шалаша и подобрали добычу. Подошел Бирюков, поздравил. Я сказал Осокину:
– Ты что же нарушил конвенцию?
– Извини, старик, азарт напал, не удержался. Прямо-таки экстаз. Главное – ты-то свое взял.
– Он ведет себя, как разбойник с большой дороги, – насмешливо хмыкнул Бирюков. – Тебе сколько говорили: охота – не простое убийство. Это, если хочешь, мудрость, философия.
– Катись ты со своей мудростью! – заржал Осокин. – Главное – добыча, конечный результат. На Востоке есть пословица: на войне, в торговле и любви нет никаких правил. На охоте тем более. Вот и вся мудрость! Так что брось, живем один раз. Помнишь у Толстого: «Можно жить, покуда пьян жизнью». Пьян, а не трезв, понятно?
– Так однажды и в вытрезвитель загремишь, мистер, – с сарказмом заключил Бирюков. – Гнилое место.