Это было в конце апреля в начале восьмидесятых. Приехали мы в Кинешму на весеннюю охоту. У Сергея Борисова жил там родственник – дядя. Был он тезкой нашего друга: его тоже звали Сергей Борисов. Только был он уже пенсионером, и мы величали его Сергеем Николаевичем.
Кинешма, если кто не в курсе, стоит на Волге. Это северная окраина Ивановской области. Но за Волгой есть еще небольшой кусочек этой области, неизвестно по каким административным причинам затесавшийся в Костромскую землю.
Вот в этом непонятном «аппендиксе» и находилась родная деревня Сергея Николаевича. От деревушки осталось три домика, один из которых принадлежал ему. Сергей Николаевич тоже был охотник и в свою заброшенную деревушку поехал вместе с нами.
Переправились на пароме через Волгу и минут через сорок прибыли на место. Открыли дом, протопили печь, сварили нехитрый ужин и сели за стол. Охота открывалась на следующий день, и мы решили отметить наш охотничий праздник. Как всегда в таких случаях, разговоры крутились вокруг охоты.
Кто-то завел рассказ о медведях и вскользь упомянул о «медвежьей болезни», которая случается порой с косолапым от испуга и приводит его к смерти. Сидевший до этого момента молча Сергей Николаевич подставил разливающему стопку и произнес:
– Я, ребятишки, пожалуй, самый крупный специалист по части этой... медвежьей-то болезни.
– Что-то, дядька, ты никогда мне про это не говорил, – Серега Борисов налил ему водки.
– Так мы всегда в обществе баб встречались, – Сергей Николаевич подцепил на вилку кусок ливерной колбасы, – а при них про это как-то неудобно говорить. Вот теперь самое время: одни мужики и все сплошь охотники.
Он выпил, закусил, обвел взглядом притихшую компанию, выбрал почему-то меня в качестве основного слушателя и рассказал свою историю.
Дело происходило в канун Великой Отечественной войны – весной 1941 года. Сергею Николаевичу как раз исполнилось восемнадцать лет. В Кинешме он купил по случаю у какого-то старичка двустволку двадцатого калибра Августа Лебо, изготовленную в 1895 году для магазина Лардере в Петербурге.
Едва добравшись до родной деревни со своей покупкой, Сергей Николаевич в первый же вечер отправился в лес на вальдшнепиную тягу. Десяток патронов, заряженных девятым номером дроби, старичок-продавец отдал ему даром.
И вот идет он вдоль лесного ручья, щурится от вечернего солнышка, слушает пересвист рябчиков, перекличку дроздов, смотрит на плещущихся в воде хариусов, собравшихся на нерест. «Ну, думает, надо девятку зарядить – скоро стемнеет, и вальдшнепы полетят. Что такое вальдшнеп, он представлял слабо.
Это старичок, который ему ружье продал, посоветовал ему, не мешкая, проверить замечательный бой ружья на вечерней тяге. Порасспросить подробнее об этой самой тяге Сергею Николаевичу не позволило самолюбие: хотелось ему в глазах дедушки-продавца выглядеть опытным охотником. Но общий смысл сего действа он уловил: летят над лесом эти самые вальдшнепы в сумерки.
Вот он и забрался вдоль ручья в такую глухую урему, что в ней и посреди ясного дня всегда сумрак стоит от густых, огромных елей. Только он сунул в стволы бескурковки патроны, ловко клацнул стволами, складывая ружье, как к нему на этот звук из-за разлапистой ели выскочили два меховых комка, каждый не больше зимней шапки, и покатились в самые ноги.
Не добежав до него метров трех, эти самые комки остановились, и один из них встал дыбком на задние лапки. «Мишутки! – обрадовался Сергей. – Ишь ты, какие крохи!» И тут из-за ели рявкнуло так, что небо с овчинку показалось.
– Меня, как гвоздями к земле прибило, – признался Сергей Николаевич и выпил еще рюмку. – Надо бросить ружье, развернуться и бежать во всю прыть, а меня какой-то ступор хватил: пальцем пошевелить не могу! Только глазами лупаю. Выскочила из-за той же ели медведица, в два прыжка оказалась в двух метрах, встала на дыбы и рявкнула так, что от ее слюны стало мокрым все лицо.
Вот в этот самый момент и случилась со мной эта самая медвежья болезнь. Паника внутри такая, что до сих пор удивляюсь, как я от страха на месте не помер. Медведица-то маленькая – ниже меня ростом, когда на дыбах стояла. Может, в первый-то раз ее мой рост и смутил. Опустилась она на передние лапы, развернулась чуть да как поддала одному дитю лапой, что оно, как мяч по тропе, отлетело, а второе дите следом бросилось. Мамаша на дыбы. Ко мне повернулась, да как рявкнет снова!
Я уже ничего не чувствовал, кроме сырости: на лице брызги от ее слюны, в штанах по ляжкам бежит. Стою как соляной столб. Думаю, что это меня и спасло. Медведица крутанулась, опустилась на передние лапы и за медвежатами кинулась. Только у меня в сознании затеплилось, что я чудом жив остался, как она, догнав медвежат, опять поддала одному, потом другому. Видит, что малы они быстро бегать, развернулась и опять ко мне!
Опять в двух метрах встала, рявкнула, только брызги из пасти, и посмотрела такими жестокими глазами, что я много чего в этом взгляде понял: «Стой, гад, на месте! Не думай и шевелиться, пока детки мои бегут». Развернулась и за медвежатами вдогон кинулась. Только я дух перевел, как она мигом их догнала, проверила, что все с ними нормально, и опять ко мне! Опять встала метрах в двух от меня, еще раз обдала слюной; вновь меня морозом по коже ободрало, и снова она за медвежатами бросилась. Больше уже не возвращалась.
Я теперь думаю, что мой ступор меня спас, а медведицу обескуражил. Она, я думаю, посмотрела, что я стою себе, да и подумала: этот парень не так уж прост, как кажется, раз он так стоит, значит, чувствует силу за собой и не боится ничего, даже рукопашной. И спасовала сама. И ветер от нее дул. Так что она моей медвежьей болезни и не чухнула.
Представился я ей, вероятно, хладнокровным богатырем, который только из-за великого чадолюбия не сожрал ее детушек, да и ее жить на белом свете оставил...
Минут пять он еще стоял, не шевелясь, приходя потихоньку в себя. Когда ужас совсем его отпустил, Сергей Николаевич опустился на землю. Просидел на мокрых штанах минут пятнадцать, прежде чем смог подняться на ноги и спуститься к ручью.
– Все вплоть до сапог пришлось мыть: и портки, и подштанники, и обувь, – Сергей Николаевич улыбнулся. – Всех харюзов в ручье небось потравил. Руки как у алкаша тряслись, колени ходуном ходили. Приплелся в деревню в кромешной темноте. Ружье закинул на сушила и только уже после войны, когда с фронта вернулся, достал оттуда.