Глубокая осень. Давно уже миновала пора дождей, постоянных ветров и низких, тяжелых туч, растянувшихся по серому горизонту. Небо отодвинулось и просветлело; легкие белые облачка, как лебеди, плывут в вышине. Воздух проникнут особенно сильным светом.
Ясно и определительно рисуются отдаленные предметы, видные теперь как в подзорную трубу. Горы придвинулись так близко, что кажется, до них всего четверть часа ходьбы и что вам, по выходе из сада, сейчас же придется взбираться на них. Тронутые косыми лучами низкого солнца белые шапки их горят золотом, и глаза, пристально глядя на них, щурятся от сильного блеска.
Давно уже смолк протяжный рев гордого рогаля, вызывающего на бой соперников. Не раздаются в тишине ночной крики уток, гоготанье гусей, звонкий оклик лебедя и продолжительный резкий свист разнородных куликов. Давно по порядку оставили они густые камыши и болота, и потянули к югу — сперва длинными вереницами и высоко в воздухе журавли, потом гуси, лебеди, казарки, утки и другие породы. По утрам легкие морозы подергивают лужайки тонким льдом, металлически блестящим под первыми лучами восходящего солнца. Оцепенелая земля покрылась белым инеем.
Что за охота в это время в садах! Там, где прежде было море зелени и винограда, теперь видны на земле только длинные параллельные волны зарытых лоз. Все эти бессчетные чащи, тальники, тутники и терны, куда летом проникал глаз не дальше сажени, видны насквозь. Канавы, дорожки — все как на ладони.
Легко дышит охотник свежим воздухом, не зараженным, как летом, испарениями и комарами. Гон собак слышен не весть как далеко. Под таркалом сидит недвижный глупый заяц. В чащах рыскает шакалка, крадутся лиса и кошка, и слышится ночью их вой, и смех, и плач. В тернах, в высокой траве пустырей, в брошенных садах проворно бегают взад и вперед куропатки и громко перекликаются фазаны…
Из-под ног у Султанова выскочил заяц.
«Вото — ату-его!»
Султанов выстрелил. Заяц, как пришпоренный, полетел по хайвану, перепрыгнул через собаку, бросившуюся ему навстречу, и пошел отхватывать. Но из-за вала, который нужно было ему миновать, поднялась голова, показался маленький дымок, и заяц перевернулся с разбегу несколько раз.
«Вот он, почин-то!»
Охота началась!
Собаки разбрелись во все стороны и то натыкались на стаи куропаток, шумно взлетавших и рассыпавшихся по садам, то гнали по сонным зайцам, как бы нехотя и вяло бежавшим.
Погнав зайцев, пока они не скрылись с глаз, собаки бросились в тальник. Я поспешил занять один из его углов. Только что я стал, как на другом конце начался гон. Я стал прислушиваться. Гон продолжался то приближаясь, то удаляясь; потом вдруг все смолкло: лиса — я узнал ее по гону — выкинула какую-нибудь штуку и обманула собак.
Каждую минуту можно было ожидать ее появления либо в канаве, либо на дороге. Но вот еще ближе ко мне в чаще опять заахала Проворка, превосходная длинношерстая выжловка и лучшая из всех собак Султанова. Скоро присоединился к ней голос горбоносого Буяна и других, и гон, удаляясь от меня, усиливался все больше и больше.
Я посмотрел вдоль кананы, увидел стоящего Степана Григорьевича. В эту самую минуту он вдруг согнулся, начал ползти к тальнику. Причина этого скоро объяснилась: по валу канавы тихо пробиралась лиса. Между тем собаки гоняли горячо — стало быть, это была шумовая лиса.
Степан Григорьевич все полз, пока не достиг таркала. Тут он присел на корточки, скинул фуражку и жадно начал глядеть на лисицу, которая, как нарочно, стояла к нему боком, вся на виду. Расстояние, однако, было слишком велико для верного выстрела; а подползти еще ближе не представлялось возможности.
Долго думал-раздумывал Степан Григорьевич. Наконец он поднял ружье, просунул его между таркалинами и, приподнявшись немного, выпалил. Лиса мгновенно бросилась в канаву и, добежав до поворота ее, изчезла. Степан Григорьевич как шар покатился к кустам, упал, живо вскочил и кинулся к канаве.
Гон после выстрела и криков Степана Григорьевича начал удаляться, и не успел я добежать до Барашкина, стоявшего на дороге, как кто-то выпалил, и до меня дошло короткое:
«Го-го! »
«Что он там орет?» — спросил Барашкин.
«Да прозевал лису».
«Давайте сыграем штуку с ним», — сказал Барашкин, вдруг остановившись и захохотав.
Барашкин проворно снял с себя зайца, посадил его у самой канавы на кочку, подпер комом земли и, воткнув хворостинку в землю, положил на нее голову зайца так, что издали его можно было принять за живого.
«Теперь спрячемся вон за той канавой».
Соскучившись кричать без пользы, Степан Григорьевич начал ругать и собак, и нас, и себя — впрочем, себя меньше, чем нас. Он в самом дурном духе приближался к нам. Вдруг он остановился: «Ба — заяц! Откуда взялся?»
Степан Григорьевич съежился, тихонько снял ружье, юркнул в канаву и пошел по ней, сгорбившись, и по временам высматривал, в меру ли он продвинулся. Наконец он поднял ружье и выстрелил. Заяц дрогнул, но усидел. Степан Григорьевич с секунду посмотрел на него, превратившись в знак вопросительный; потом еще раз выстрелил.
Барашкин опрокинулся на спину и забарабанил ногами. Смех у него лишь изредка неистово вырывался из груди. Вслед за ним расхохотался и я, глядя на озадаченную фигуру Степана Григорьевича.
«Это что еще за свинство! Мертвого зайца посадить, чтоб на смех людей поднимать! Нет, черт возьми, не позволю!»
Барашкин покатился по траве.
«Ух — умру!» — бормотал он, разрываясь от смеху. «Ой, не позволит! Ух, батюшки, не могу! Умру, умру!»
«Ну-с, господа, каково гоняли собачки — ась?» — спросил Султанов живым тоном, подходя к нам..
«Что же… ничего!»
«А вот, Бог даст, и оленя застукаем».
Видя, что ответ не был бы очень ласковый, Султанов предварил его и громко стал накликать собак.
Журнал охоты. Апрель, 1860 г.
Продолжение следует.