Прошли крепкие ночные заморозки, осыпая в утренний час серебром инея глубокую пору листопада. Давно закончился лет паутины – предвестник наступающей осени. День-другой – и потянется с берез последняя листва, что еще держится на самой маковке кроны. Березы в такую пору в солнечных лучах яснятся, словно свечи. Зажглись багрянцем на верховых болотах травы.
Выхолаживают крепкие морозные утренники из клюквы горчинку, придавая легкость вкуса. А до этого времени не в поре еще ягода. Даже глухари с тетеревами не дюже охочи до нее, не тронутой еще морозцем.
В утренний час отправился я на верховое болото, что в пяти верстах от нашей деревни. Вышел из дому во двор, а все кругом белым-бело от ночного заморозка. Шаги по мерзлой землице бухают. Настуженный воздух каждый звук ловит. Вот рябчик в соснячке голос подал, а вот и пара кукш меж собой переговаривается: резкое креканье доносится от берега небольшого лесного озерка – ламбины. На лужах, что раскинулись по дороге, образовались зеркальца льда. Оступишься, и хрустнет под ногой ледок и легким эхом чирканет в воздухе. Еще до первых заморозков, что окрасили в багрянец осиновый лист, потянулись к теплу перелетные птицы. В зиму остались только те, что морозов не страшатся, для кого в зимнем лесу свой кусочек «хлеба» отыщется.
Шел я не спеша (торопиться некуда, целый день впереди), любовался по сторонам осенним лесом. На грунтовке приметил отчетливый медвежий след. Еще с вечера прошел, покуда земля еще не мороженная была. К утру след косолапого инеем подался. Нагнулся я над следом. На песке четкий отпечаток когтистых лап зверя. След в след шел, не спешил. Прямо как я сейчас. А куда ему спешить-то? Хозяин он тут! Окромя человека нет ему тут равных. Этот, наверное, жиры к зиме нагонял. «Уж не на клюквенник ли отправился?» – усмехнулся я своему предположению. Знал бы я в тот момент, о чем говорю!
Медвежий след спустился в овраг, и было видно, как на подъеме, забираясь на вал, сорвал миша мощными лапами добрый пласт мха-ягеля, что повис теперь лоскутом, оголив каменистую россыпь.
У самой дороги, что вела к верховому клюквенному болоту, в низкорослом сосновом леске, по которому припустился мох-бородач, высился муравейник. Сковало морозцем хвоинки, одев в плотный панцирь купол муравьиного дома. Ушли муравьишки в свои зимние квартиры.
Узкая лесная тропка едва угадывалась. Остановлюсь, послушаю. Тишина. Парочка рябчиков с шумом взлетела с позднего брусничника и тотчас расселась в сосняке немного поодаль.
И вот оно, клюквенное болото, плотно, едва не в пояс поросшее с краев пьянящим багульником, с мочажинками, с чахлым низкорослым сосняком, что не одно десятилетие мается в этой сырости. Посмотришь по сторонам – все однотипное, безликое. В какую сторону ни шагни – все словно на одном месте находишься. Если бы не клюква, то и не приглянется это местечко для лесной прогулки.
А клюква хороша! Крупная, плотная. По моховому ковру словно рубиновые бусы рассыпаны. Везде ягода – куда ни глянь. Принялся я ее собирать. Не замечал, как наполнялась ладонь спелой ягодой, как стыла от прихваченной морозом клюквы, а все же в руках подержать добрый сбор было приятно. Пригоршни клюквы, одну за другой, ссыпал я в лукошко. Увлеченный, не смотрел по сторонам – сосредоточился на ягоде!
И вот в какой-то момент ощутил я со спины чей-то взгляд. Цепкий, колкий, пронзительный. Поднялся с корточек. Осмотрелся вокруг, тщательно пройдясь глазами по болотной опушке сосняка. Никого. Над болотом размеренно, словно нехотя, взмахивая крыльями, пролетела скопа. А дальше – тишина октябрьского полдня. Только и слышно было, как пересвистывались рябчиные парочки да пищала на сосенках какая-то пичужка.
Я продолжил сбор, но мысль о непонятном ощущении, что за тобой кто-то пристально наблюдает, меня не покидала. Несколько раз я поднимался, осматривался, но... Никого не было.
Так, с ощущением невидимой слежки за собой я и покинул клюквенное болото.
Домой возвращался все той же тропкой, мимо того самого огромного муравейника. Что такое?! Муравейник был разрушен. Кто-то хорошенько раскопал его с одного бока, вывернул весь иглишник, копнул в самую сердцевину. Густой черничник, что рос у самого подножия муравейника, был густо запорошен хвоинками. Постоял я некоторое время около и пошел дальше, к грунтовой насыпи, что вела до самого дома, все больше недоумевая о происходящем, и мысль о таинственном взгляде не отпускала меня.
Так и добрел я до дома, словно подгоняемый кем-то из леса.
Придя, рассказал свою историю. А мне в ответ: «А чего ты хотел? Это медведь тебя приметил!» – «Как медведь?» – «Да очень просто! Заприметил мишка твой след или увидел, как ты к верховому болоту пошел. Сытый, спокойный, решил он по твоему следу пройтись. Вот и дошел за тобой до самого клюквенника. Хитрый зверь! Сам не покажется, а все вокруг видит! Залег, небось, в багульнике против ветра, чтобы свой пресный медвежий запах не выдать, и наблюдал за тобой, покуда ты с болота не тронулся. А тебе и невдомек, что за тобой медведь наблюдает. Вот такой он зверь!»
Слушал я егеря, а у самого по спине мурашки елозили. «Медведь так всегда поступает! – продолжал егерь. – Ведь ты к нему в дом пришел. А у него все под приглядом, как у порядочного хозяина. Нападать не станет, у него и так в лесу харч отменный. Ведь ты же ему ничего плохого не сделал. А он с тобой и клюквой еще поделился. Вот какое дело! Да я и не удивлюсь, что он тебя и до самой насыпи проводил, да только ты этого не заметил».
Тотчас вспомнился мне разрушенный муравейник, что пострадал от медвежьей проказы. Выходит дело, косолапый за мной по пятам шел, когда я до клюквенника добирался, да и обратно выходил. Надо же! И не показался, чтобы гостя не спугнуть. И уж наверняка видел, как я у разрушенного им муравейника стоял. Вот тебе и утренняя тишина!