В те снежные, буранные и морозные зимы нередко отменяли занятия в школах. Дома заносило снегом по крыши. В моём посёлке, входные двери всегда открывались во внутрь - понятно почему.
***
Мы всей семьей лепим пельмени. Папа, как самый сильный месит тесто, старший брат с мамой над фаршем мудрят. А, я на «побегушках» - «подай, принеси». Потом начинается «процесс». Я склонный к творчеству изобрел новый способ раскатки лепешек: под скалку кладу не одну, а пять- шесть и зараз откатываю. Мама, папа и брат, а частенько отцовы братья - дядьки и их жены за мной не поспевают, подсыхают лепешки. Меня притормаживают и хвалят, прия-я-ятно…
Потом сотни-тысячи пельмешков замораживаем и ссыпаем в чистые мешки. Всю зиму ели.
Ружья висят на стенах, никаких сейфов, патроны россыпью в тумбочке. И никто не бегает по посёлку с огнестрелом наперевес, никто не боится за своих детей. Мы как сорняки в поле, растём на улице, и каждый взрослый за шалости может уши надрать, да еще приказать, чтобы отцу доложил, за что уши красными стали, а отец еще и добавит. Такое вот воспитание было коллективное и, безусловно, ПРАВИЛЬНОЕ.
Мы сельские, наверное, раньше взрослеем городских сверстников. Я бы своему тринадцатилетнему сыну ружьё не доверил. А меня родители в том возрасте спокойно отпускали на охоту. До поры, до времени…
***
Это произошло в «глухозимье» в конце января 1975 года. Я ушел на охоту. Подранил зайчика, заяц оказался матёрым. По следам вижу, что где присядет, там лужица крови, значит, долго не продержится. А он меня за десять вёрст от посёлка увёл, запутал, завертел «восьмёрками» и ушел… Когда я опомнился, солнце уже на горизонте, а темнеет зимой очень резко.
Я совсем вымотался. Буран начинается! На мне овчинный тулуп – до пят, тяжелый, сумка с патронами, ружьё, вода во фляге, на ногах широкие лыжи и всё это весит ого-го. И ничего бросить нельзя, крестьянская жилка не позволяет расстаться с барахлом, бедно жили в то время.
И вот буран поднял снег, да так, что концов лыж не видно и темнеет стремительно, а мороз к ночи крепчает. Сил нет тащиться по глубокому снегу, но надо…
Всё! Понимаю, что заблудился окончательно! Липкий, первобытный страх сковывает душу, неужели это конец? Я же еще и жить-то не начал... Темень, ветер, жесткая снежная крупа сечёт лицо и очень, очень страшно.
Спасибо свирепому ветру, что гудит в проводах. Я-то точно знаю, что в мой посёлок проведена одна единственная электролиния, по слуху выхожу на неё и по слушку, по слушку вперёд под гулом. До села не добрался, но вышел к стогам сена, они в двух километрах от околицы. Сил нет идти дальше. Закапываюсь в преющее сено. ТЕПЛО-О-О.
А стог живёт своей жизнью: всё шуршит, всё движется. То ли мыши, то ли крысы? Ну не волки же, перетерплю как-нибудь. По дороге ещё провалился в прорубь, когда речку переходил, правой ногой по колено. Мороз мгновенно превратил штанину в камень.
Проснулся утром, когда уже рассвело. Бегом домой!
А, дома сначала обняли со слезами на глазах, а потом так всыпали… Папаня не пожалел дорогого ружья, так грохнул о наковальню, что щепки брызнули. Ну и по спине моей ремнём от того же ружья конкретно прошелся, я неделю на животе спал.
Отец полсела на уши поставил: до четырёх утра мужики в мощнейшем буране цепью по степи бродили, искали дурачка малолетнего. Мать все глаза выплакала…
***
Следующий ствол я купил уже на свои, честно заработанные рубли, много лет спустя.