Мышам живётся вольготно – я не ставлю мышеловок и никакой войны с ними не веду. Я охочусь, ловлю спиннингом щук, собираю клюкву. Сторона здесь низинная, сырая. От железнодорожной станции далеко, в самой ближней деревне в зиму уже давно никто не остаётся, я очень редко встречаю людей, и поэтому мне не приходится отвечать на вопрос, который задают встречные деревенские мужички:
- Много ль зайцев-то набил? – обыкновенно спрашивают они.
А зайцев в этом году много, они прибегают в сад и обгладывают кору с яблонь. Я жду первого снега, когда он выпадет, зайцев можно будет тропить.
Я могу подняться с утра и идти на охоту, а могу проспать до света и, лёжа в кровати, слушать мышиную возню. Дни эти вольные. Воля кругом: в прозрачном лесу, в пожухлых болотах с кровяными ягодами клюквы, в гусиных стаях, отлетающих к югу. Вечерами, когда стемнеет, я пью на крыльце чай, завернувшись в армейский бушлат, пью и слушаю, как где-то далеко брешут собаки. Дверь оставляю открытой, и свет из коридора выхватывает из темноты ветви старой яблони с парой засохших листьев и дорожку, ведущую к бане.
У меня есть приятель – рыжий пёс. Он увязался за мной в лесу, проводил до дачи, но дальше двери не пошёл, и я покормил его на улице, вывалив остатки вчерашней вермишели на газету. Теперь он иногда заходит ко мне. Бывает, что я разговариваю с ним, слушает внимательно. В нём есть что-то от лайки: уши домиком, роскошная рыжая шуба, внимательные глаза. На его правой задней лапе не хватает двух пальцев, наверное, когда-то побывал в капкане. Собачьи следы, что я встречаю в лесу, беспалые – мой приятель любит бродяжничать.
Есть у меня ещё старинный знакомец – егерь Ларионыч, высокий, худой старик с широкими ладонями. Ларионыча я знаю давно, для меня он вечный егерь этих мест. Когда-то восстановил здесь лосей: зимой подкармливал, устраивал солонцы, ругался с местными мужиками. Кажется, по нему даже стреляли. Но лось был, были хорошие охоты; приехать в хозяйство к Ларионычу считалось большой удачей.
Теперь лосей снова не стало, Ларионыч уже не гоняется за браконьерами, он собирает грибы, солит их – зимой хорошо под самогоночку. Пьёт он её с теми самыми мужиками, что воровали у него лосей, им есть что вспомнить, о чём поговорить.
Он и со мной каждый раз говорит о лосях. Знает о них всё, любит их, но и охотник он страстный – когда лосей было много, всегда был с мясом.
Сидели мы как-то у бани, говорили, выпивали, время от времени Ларионыч вставал и поправлял костёр, в котором он сжигал какой-то старый хлам. Пролетали над кодоном большие гусиные стаи.
- Вот скажи, Андреич, - почему-то он зовёт меня по отчеству, хотя мог бы быть мне дедом. – Вот скажи, Андреич, почему ж лосей-то перебили? Сами… Тут ведь место такое, лосиное, а лося нет. А коль один появится, так его бедного будут по болотам гонять, пока не завалят.
Я бы мог объяснить ему «почему», но ухожу от ответа, потому что каждую осень я бегу в эти леса и от таких разговоров тоже.
- Волков-то много нынче?
- Хватает.
- Стреляешь?
Усмехнулся, ответил вопросом:
- На зарплату-то мою много ль настреляешь?
День был тёплый и насквозь сырой. Было сыро под ногами, стены бани были влажными, пахло сырым сеном, прелым листом и грибами. Не мало мы выпили, но я почему-то не пьянел, только яснее становились мысли. К вечеру же, когда мы перебрались в дом, в голове зашумело. До полуночи мы пели песни, Ларионыч любит Высоцкого, пели на свой манер, без надрыва:
Где-то кони пляшут в такт,
Нехотя и плавно,
Вдоль дороги всё не так, А в конце – подавно.
И ни церковь, и ни кабак –
Ничего не свято.
Нет, ребята, всё не так, Всё не так, ребята…
Потом Баньку, Коней и конечно же:
Грязь сегодня ещё непролазней,
С неба мразь, словно бог без штанов, -
К чёрту дождь – у охотников праздник:
Им сегодня стрелять кабанов…
Перед сном я вышел на улицу, было очень темно, я вытянул вперёд руку и не увидел ладони. Но как хорошо, легко дышалось! Небо очистилось, даже стало как-будто морозно, постепенно глаза привыкли к темноте, и в отсвете от окна егерского дома я стал различать пар, идущий от моего дыхания.
Теперь был заметно пьян, лёг на доски, что были сложены у крыльца и уставился на звёзды. С неба доносился гусиный гогот, где-то совсем уж далеко, за лесами на далёкой железнодорожной станции посвистывал маневровый тепловоз, чуть попахивало дымком. Я был счастлив.
А на другой день провалялся до обеда, попрощался с егерем и с тяжёлой головой побрёл на свою дачу. С севера снова несло низкие скучные тучи, из них брызгало дождём. Переходя неширокую лесную речку, я задержался на горбатом, сложенном из жердей мосту, опустился на колени, достал пригоршней до воды, попил. Вода была холодная и даже на взгляд казалась тяжёлой и тягучей. Я посидел на мосту немного, попил ещё и пошёл дальше.
В лесу было неуютно: холодно, от сырости зябко. Я закинул ружьё за спину и шагал домой, смотря под ноги. Да как-то незаметно вымок. Дома, переодевшись, напившись чая, притащил с чердака кипу старых журналов, устроился у печи и принялся читать.
За ночь выпал снег, налип на яблонях, на проводах, на можжевельнике, росшем у колодца. Стало чисто и тихо в саду, только синицы тенькали, шуршали по веткам, сбивали с них снег. Конечно же, я пошёл искать зайцев. Но сколько ни ходил, нигде не увидел ни одного следочка.
Непривыкшие к снегу зайцы ещё отсиживались под ёлками. Я зашёл на Клюквенное болото и поел там из-под снега подмороженных ягод. Тут же, на клюкве, застрелил рябчика. Он взлетел-взорвался, сел на убогую сосёнку, подставил мне свой бок. Я застрелил его совсем бесчестно, как в тире. Рябчик ткнулся в снег, предсмертно похлопал крыльями и замер. Я подошёл, поднял рябчика за лапы и, сложив ему голову под крыло, сунул птицу в карман. Походил вокруг, в надежде поднять ещё пару-тройку птиц.
На болоте было так много клюквы, что мои следы делались красными: сок раздавленных мною ягод постепенно просачивался сквозь снег, и след краснел. Как это было необычно – красные следы на снегу.
Временами по болоту пробегал ветерок, а потом враз сильно задуло с юга. Ветер поднялся тёплый, но влажный и противный.
Заходили, зашумели сосны на острове посередь болота. Надо было выбираться. Я пошёл между обснеженных кочек, смотрел под ноги, чтобы не споткнуться и увидел след – то ли волчий, то ли собачий. На мху снег не держал чёткую форму следа, и я не мог разобраться. И только в лесу, на дороге определил, что след собачий и к тому же беспалый. «Далеко же ты, приятель, гуляешь», - подумал я.
Тут же в той стороне, куда уходил след, в стоящем стеной молодом ельнике мне показалось сквозь шум леса, что взвизгнула собака. И я сразу решил, что волки! Этого рыжего оболтуса поймали волки! Я кинулся по следу, не сообразив сначала, что если это на самом деле так, то от пса уже ничего не осталось.
Продираясь сквозь заснеженный ельник, я почти сразу потерял след. Здесь на земле было голо – снегвесь задержался на пышных еловых лапах. Потеря следа, колючие иголки, снег, сыпавшийся мне за шиворот остудили мой пыл, и я вернулся своим же следом на дорогу.
И тут ещё огромными мокрыми хлопьями повалил снег. Его несло, швыряло ветром мне в лицо. Я осмотрелся, нашёл вывороченные с корнем сосну и сел за вывертом. Прямо передо мной тёрлись друг об друга стволами, скрипели под ветром две тонкоствольные высокие сосны, жаловались на что-то.
«Понёс же чёрт, - думал я. – Что мне до этого пса?» Так думал я, сидел за вывертом, облепленный снегом; выверт мало спасал, и стал я весь белый.
Вдруг заметил в снежном тумане большой тёмный силуэт. Лошадь что ли, или корова? Он приближался, и я понял, кто это. Но долго не верилось, уж очень давно не встречал я здесь лосей.
Лось медленно прошёл мимо меня и стал удаляться. Я уже не замечал снега, хлеставшего мне по лицу. Взял ружьё в руки, покрался за лосем. Он не чуял меня – ветер шумел деревьями и уносил мой запах. Только один раз он, подняв голову, долго смотрел в мою сторону, замер и я, он снова опустил голову и стал подбирать что-то из-под ног.
Я провожал его краем болота. Казалось, что ему всё равно, что будет с ним дальше, так беспечно он себя вёл. Его мощные красивые рога были покрыты снегом, но будто устал он их носить. И вообще, был он весь уставший: медленно скусывал ветки с кустарников, с осиновой поросли. Несколько раз замирал, стоял не шевелясь, потом снова делал несколько шагов вперёд.
Я мог уже десять раз уложить его, выбрав самое убойное место. Это было сейчас легко сделать, ведь в такую погоду и выстрела никто не услышит, и следы сразу заметёт. Несколько раз я поднимал ружьё и целился, но так и не выстрелил. Постоянно думалось, что после выстрела это будет уже не лось, а огромная куча мяса. А куда мне столько мяса? И что я с ним буду делать?
Я знал, что потом мне будет противно от того, что я сделаю. У меня всегда так, даже рябчика жаль. Но рябчик и после выстрела красив, а лось – перерезанное горло, парящие кишки, красный снег кругом. Подумал и о Ларионыче.
Я победил себя – я понял, что мне не нужен этот лось мёртвым. Повесил ружьё на плечо и, не скрываясь, пошёл прямо на него. Увидев меня, он будто бы удивился: поднял голову и несколько секунд смотрел, словно поверить не мог в моё присутствие здесь. Потом, присев на задние ноги, махнул в сторону и растворился в снежной завесе.
Я вдруг почувствовал, что очень замёрз. Кругом мело, задувало за воротник, сильно гнуло, раскачивало ветром деревья. Настроение у меня было такое, что как-будто теперь во всём мире такая погода. Кротчайшей дорогой я пошёл домой.
Зайца всё же добыл на следующий день, нашёл его почти сразу. Он сорвался из-под ёлки, перекувырнулся через голову и затих. Я перезарядил ружьё, подошёл, привязал к лапам верёвку и повесил зайца через плечо.
А приятель мой явился через два дня, грязный весь, и не разобрать, что рыжий. Ухо разорвано, видно где-то свадьбу справлял. А что ему, он ведь вольный, как и волки, что его не съели, и гуси, что каждый день летят к югу.