Засидевшись на старом, замшелом пне, пропитанном холодом и сыростью, с трудом поднимаюсь на онемевшие от долгого сидения ноги и с удовольствием потягиваюсь, разгоняя кровь по ноющему, затекшему телу.
На дальнем болоте, огласив конец ночи, жалобно закурлыкали журавли, где-то в осоке призывно жвякнул селезень, в еловой чаще протяжно просвистел рябчик, воздух постепенно наполнился едва уловимым гулом бурлящего в нескольких километрах на поле тетеревиного тока.
С каждой минутой к этой чарующей музыке весны подключались все новые и новые исполнители: приветствуя приближающейся рассвет, защебетала в кустах орешника зарянка, проснувшийся зяблик щедро рассыпает звонкие утренние трели, и, вторя ему, громко засвистели, засуетились непоседы синцы.
Маленькая пеночка напевает свою нежную с переливами песенку, и вот уже известный лесной солист – певчий дрозд присоединяется к птичьему хору, чествующему пробуждение природы, весну и жизнь. Лишь одной мелодии не хватало в этом весеннем оркестре – ту, которую, чутко вслушиваясь в звуки леса, я жаждал услышать больше всего.
Сначала лесной музыкант робко, словно настраивая свой инструмент, высекает в еще морозный с ночи воздух редкие, глухие щелчки. Постепенно разыгравшись, он увеличивает их темп и, уже уверенно беря аккорды, наигрывает быструю, динамичную дробь. Частота пощелкивания с каждой секундой увеличивается, тональность загадочной мелодии растет, и чувствуется, что песня вот-вот достигнет своего апогея.
Эмоции захлестывают певца; войдя в раж, он убыстряет и убыстряет удары дроби, превращающиеся в единый, сливающийся стук. Неожиданно на самом пике песня обрывается и проваливается в ни на что не похожие дикие, первобытные, скрежетащие звуки…
Среди густых ветвей старой сосны, распустив веером черный хвост с россыпью белых брызг, полузакрыв глаза, воздев кверху голову с набухшими ярко-красными бровями и обратив сизую, с изумрудным отливом грудь к востоку, где нарождается заря, поет свою многовековую песню глухарь...
Но я пока не слышу его пения. Напряженно ловя каждый шорох проснувшегося леса, я фильтрую бесчисленные звуковые потоки, стараясь выловить из них единственный негромкий мотив, волнующий душу любого охотника.
Вот, кажется, на грани слуха я уловил едва различимое точение глухаря. Ухватившись за еле слышное точение как за спасательную ниточку, спешу к нему, не разбирая дороги. Спотыкаюсь, падаю, проваливаюсь в апрельскую воду болот. Сапоги, набрав студеной воды, хлюпают при каждом шаге, ветки хлещут по лицу, острые еловые сучья словно норовят попасть в глаза. Но мне все равно, лишь бы успеть – времени совсем не осталось.
Вот песня уже хорошо различима. Петух поет ярко, без перемолчек. Дальше – только под «глухое» колено, когда увлеченная птица на мгновения теряет свой слух. Как разжатая пружина, делаю несколько больших прыжков и, застыв на месте с бешено колотящимся от волнения сердцем, надеюсь, что чвакующая болотная грязь заполнит черной жижей оставленный сапогом след раньше, чем допоет последний куплет глухарь.
Снова рывок вперед, снова, как молот, стучит в висках кровь, снова, затаив дыхание, жду следующей песни. А заветное точение ближе и ближе. В предвкушение близкой развязки уже высматриваю в кронах деревьев токующего петуха. Неожиданно рядом призывно проквохтала копалуха, и сразу за ним послышалось громкое хлопанье крыльев слетевшего на землю моего глухаря. Не успел! А подобрался уже так близко! Раздосадованный, еще до конца не веря в неудачу, я стою на месте, будто в оцепенении…
Медленно тянется минута за минутой, а я все не решаюсь признать поражение и покинуть глухариное ристалище побежденным. Вдруг совсем рядом опять запел мой глухарь. Поет он громко, азартно, практически не делая пауз. Без промедлений, дождавшись последнего колена точения, длинными прыжками приближаюсь к мошнику.
Еще несколько рывков, и долгожданный трофей окажется на мушке моей двустволки. Приготовившись сократить разделяющее нас расстояние еще метра на три, с нетерпением жду очередного точения. Но на этот раз глухое пощелкивание раздается чуть в стороне слева, перейдя через секунды в быструю дробь, слышится еще левее и, сорвавшись через мгновение в приглушенное стрекотание, уходит от меня в глубину леса.
Озадаченный, я пропускаю заключительную часть песни, не зная, в каком направлении теперь скрадывать птицу. Снова слышу приближающееся точение, но уже справа. Вот оно проплыло мимо меня, завернуло в сторону и опять удаляется. Все стало ясно: старый мошник, распаленный близким присутствием капалухи, поет ей свои любовные серенады прямо на ходу, ни на минуту не останавливаясь.
Пара стремительных подскоков на голос птицы ничего не дает, да и как мне угнаться за постоянно двигающимся глухарем? Немного поразмыслив, понимаю, что не остается никакого варианта, кроме как постараться просчитать направление птицы и двигаться ей наперерез. Вот только в лесу уже почти рассвело и придется прикрываться деревьями и кустами, чтобы не попасться на глаза мошнику.
По не заставившему себя долго ждать токованию определяю, куда направляется мошник. Выбрав момент, под следующее точение, словно спринтер, несусь наперехват. Еще один бросок – вот к той разлапистой ели. Как же мне повезло, что лес здесь не сильно захламлен и позволяет быстро передвигаться, и в то же время есть, где укрыться от посторонних глаз! Пригнувшись за грядой невысоких елочек, обхожу прогал.
Жду. Снова подскок. Глухарь уже недалеко. А вот здесь надо поспешить и попытаться за один раз добежать до того старого выворотня. Неспешное «тэк, тэк» плавно переливается в быстрое пощелкивание. Кажется, что в такт ему от волнения учащается мой пульс. «Тук, тук, тук» – стучит в голове кровь. «Тэк, тэк-тэк, тэк-тэк» – зашелся в песне моховик, и через мгновение заскрипела, заскрежетала глухариная песня.
Рву с места что есть сил. Но следующий куплет звучит уже чуть в стороне. Опять ловлю направление песни, снова обрезаю свою жертву. Уже минут десять охотник и дичь двигаются в странном танце, то сближаясь, то снова расходясь. Я устал и измотан от этой бесконечной погони и все никак не могу вовремя успеть перехватить мошника. Застилая глаза, ручейками стекает по лицу пот, в горле пересохло. Собравшись с силами, готовлюсь сделать очередной подскок.
Впереди преграждает дорогу массивный ствол старой ели, поваленной ветром. Обходить долго, и решаю рискнуть. Быстро, как только могу, перемахиваю через упавшее дерево. Одежда предательски цепляется за сучки, ноги скользят по стволу, и, потеряв равновесие, я скатываюсь вниз в сухой валежник. Под последние звуки точения опрометчиво делаю лишний шаг, и одновременно с его концовкой хрустит под ногами сухая ветка!
Почуяв неладное, мой глухарь мгновенно замолкает. В, казалось бы, наступившей тишине проходят одна за другой несколько минут. Замерев в движении, словно каменное изваяние, я терпеливо жду. Занесенная для следующего шага нога постепенно наливается тяжестью и тянет к земле...
Уже легли алые отблески разгорающейся зари на верхушки строевых сосен над головой, а хитрая птица так и не спешит выдать себя новой песней. Держать на весу отекшую ногу становится просто невыносимо. Еще немного, и она опустится вниз в трескучий валежник, хруст которого, как разорвавшаяся бомба, прогонит прочь и без того насторожившегося глухаря.
Из последних сил напрягаю ноющие мышцы, и в этот момент где-то неподалеку, на расстоянии в полдерева, спасительно заквохтала, запереживала заждавшаяся кавалера глухарка. Ослепленный страстью и забыв об опасности, мой мошник тотчас разлился в пылкой серенаде, и я наконец-то с облегчением смог поставить на землю обессилевшую ногу.
На смену усталости и волнению приходит охотничий азарт. Моховик близко, и у меня по-прежнему есть шанс. Уже приноровившись в предыдущих попытках, упругими прыжками, словно хищник, я уверенно иду наперехват своей цели. Вот я совсем рядом. Прикрывшись за стволом высокой сосны, вижу, как глухарь мелькает черным оперением между деревьев. Идет на меня. Его песня переходит в глухое колено. Пора!
Отбросив эмоции, как в замедленном кадре, спокойно выхожу из-за дерева. Мошник предстает передо мной во всей своей красе: распушенный веером хвост, слегка опущенные, чертящие по болотному мху мощные крылья, вытянутая кверху черно-сизая шея, оттопыренное оперенье «бороды» и по орлиному загнутый, широко раскрытый белый клюв, высекающий загадочное, скрежетащее шипение.
Мушка ружья упирается в грудь глухаря, и палец без промедлений жмет на спуск. Разносясь эхом по весеннему лесу, грохочет выстрел, заставив на мгновение замолкнуть все живое. Тревожно проквохтав, громко снялась с дерева и улетела прочь встревоженная копалуха. Мой глухарь, распластавшись темным пятном на болотном мху, бессильно бьет крыльями по земле, постепенно угасая. Удары его становятся все слабее и слабее, и, наконец, старый мошник навеки затихает.
Нагнувшись, бережно беру в руки тяжелую птицу, любуюсь красивым оперением, переливающимся множеством оттенков в лучах восходящего солнца. Притихшая, было, лесная живность вновь пробуждается, и все вокруг опять наполняется весенним щебетом птиц.
И в этот момент в моей душе рождается необъяснимое чувство восхищения природой, восторга и охотничьей гордости за добытый трофей. Эти чувства стремительно растут, заполняют меня целиком и готовы выплеснуться наружу так, что хочется поделиться с первым встречным этой распирающей меня радостью: до чего же прекрасна охота!