Давно это было, больше полувека назад. Ивановский облздрав направил тогда меня на работу в отдаленный медпункт Пестяковского района – одного из самых глухих в ту пору в области. Это был настоящий «медвежий угол», как теперь говорят – российская глубинка, во всей ее живописной красе: без проезжих дорог, без электричества, с отвратительной торговлей, когда по два-три дня в наш деревенский магазинчик не привозили даже хлеба. И глухие, заболоченные леса кругом.
Семья моя осталась в Шуе, а здесь я квартировал и столовался у презлющей и жадной, очень похожей на сказочную Бабу-Ягу Елены Егоровны – бабки Алены, как звали ее соседи. Она за пять кубометров дров, обещанных председателем колхоза, сдала мне комнатушку об одном подслеповатом оконце.
Понятно, что я чувствовал себя в настоящей ссылке, и глухая тоска порой так сжимала сердце, что хоть в болото головой...
На мое счастье судьба послала мне встречу с Мишей Ковшовым – местным лесником и страстным охотником, ставшим вскоре настоящим другом. Он зашел ко мне в медпункт со здоровенным фурункулом на шее.
Вытерпел, пока я вскрывал и чистил его болячку, лишь изредка шепотом матерился сквозь зубы, а потом, когда «операция» закончилась и мы вместе вышли покурить на улицу, пригласил меня на охоту и тут же присоветовал купить баснословно дешево старенькое ружье, которое он называл «Дамаска витые стволы», со всем припасом к нему у древней бабки – вдовы старого охотника.
...Наверное, в роду моем кто-то был охотником, потому что во мне вдруг пробудилась настоящая охотничья страсть. И вскоре вместе с Мишкой и его талантливым, хитрющим гончаком-полукровкой Жулькой я стал все свое свободное время проводить на охоте.
Такое увлечение молодого фельдшера не осталось незамеченным. Егоровна недовольно брюзжала, что от меня нет никаких дел, никакой помощи по дому, а особенно возмущалась таким моим поведением заведующая сельским клубом Люба, мечтавшая вовлечь меня в художественную самодеятельность. Впрочем, у Мишки насчет Любы было свое мнение.
– Все эти ее песенки, ля-ля, тра-ля-ля всякие – это так, для блезиру, – говорил он. – Любка к тебе, Василич, клинья подбивает.
А ведь по ней, по стервозе, тракторист Гришка из Грачевки второй год сохнет.
А я и не придавал этим притязаниям никакого значения. После работы, наскоро поев, брал ружье и уходил к Мишке. И не важно было, льет ли за окном холодный осенний дождь или завывает вьюга.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды в присутствии председателя колхоза, вершившего судьбы во всех окрестных деревеньках, Любка не вырвала из меня обещание регулярно приходить в клуб на занятия кружка, и обязательно выступить на новогодней вечеринке. В противном случае председатель пообещал оставить без дров и мой медпункт, и бабку Егоровну, которая за это запросто могла турнуть меня с квартиры...
– Вы только посмотрите на него, Петр Николаевич! Он же совсем одичал, как с этим Ковшовым, связался. Только и знает, чуть минутка свободная выдалась – тут же к нему бежит, и в лес! А кто же будет людям культуру прививать? Одна я что ли? Ведь интеллигентный человек, мог бы рассказать о чем-нибудь интересном, а вместо этого, как волк, только в лес и смотрит! – сердито, сверкая глазами, выговаривала Люба.
– Что, фельдшер, попал? – посмеивался председатель. – Она такая. От нее, братец, не открутишься. Так что давай, подключайся к культурной работе!
Мишка был, конечно, прав. Был я в те годы довольно красивым и привлекательным. Словом, завидный жених, и Любин интерес ко мне был вполне объясним, но у меня-то в душе был мой далекий дом в Шуе, жена и маленький сынишка, а здесь, в этой глухомани, у меня были мой друг Мишка, лесные тропы, заливистый лай Жульки и гром ружейных выстрелов...
И когда в один из январских дней, накануне старого Нового года Мишка пригласил меня на ночную охоту, я, нисколько не раздумывая, забыв обо всех обещаниях и кружках самодеятельности, согласился. Едва дождался окончания приема пациентов, забежал в свою комнатушку, прихватил заранее приготовленные ружье и патроны, не слушая брюзги Егоровны насчет дров и керосина, выскочил в вечерние сумерки...
До Мишкиной деревни было километра три. По набитой лыжне я прошел их минут за двадцать. Темнело. В окне Мишкиного дома светилась лампа. На шум моих шагов, стук лыж выскочил Жулька и, узнав меня, с радостным лаем закрутился вокруг, но Мишка, вышедший мне навстречу, цыкнул на него:
– А ну, пошел под крыльцо! Без тебя дело обойдется! Не гоже собаке по ночным лесам болтаться – как раз волкам на ужин попадешь!
– Ну, молодец, Василич! – ухватил он меня за плечи, – вот настоящий мужик! А то моя Нюрка меня одного и пускать не хочет! Волки, мол, шатаются по лесам. А что нам волки, вдвоем-то?! У тебя с картечью хоть пара патронов есть? Целых пять? Да у меня восемь! Нам ли волков-то бояться! Да попадись они нам – еще и премии заработаем!
А самодеятельность твоя – чепуха на постном масле! И Любка пусть на тебя не пялится – у тебя свои есть. И насчет дров тоже не бойся. Никуда председатель не денется. Егоровна твоя – истинная ведьма, она же с его не слезет, покуда воз дров не подвезут...
Да ты давай, заходи, раздевайся, чего в дверях-то стоять.
– Нюрка! Гляди, какого я гостя привел! Василич это, дружок мой, фершал с медпункта! Во, какие у меня друзья-то! Ты бы нам спроворила че нито перекусить, а? Нечего? Ребятня все умяла? Ну и хрен с ним. Ты, Василич, не обижайся. Вишь, их у меня четверо. Только успевай чего на стол ставить – вмиг все сметут...
А мы с тобой теперь постреляем, да и заставим ее нам картоху с лесной курой варить. Вкуснятина будет!
Так вот, слушай-ка сюда, Василич, я тут большую стаю тетеревей уследил. Они все на одной поляне ночуют. Днем они шибко сторожкие – на выстрел не подпускают, а ночью-то куры, известное дело, слепы. А мы с тобой на полянку-то и наедем к полночи ближе, чтобы они разоспались хорошенько.
Ты видал, как они с берез в снег ныряют? Здорово, ловко так. А под снегом у них ходы. Впотьмах-то не уследишь, как они вылетать начнут. Но у меня в старом амбаре за деревней факела берестяные припрятаны. Мы их с тобой на поляне-то и зажжем! Понял ли? Они, значит, взлетать начнут, тут мы по ним и шарахнем! С факелами-то видно будет, как днем!
Необычность этой ночной охоты заразила и меня ожиданием чего-то необыкновенного. К ночи стало подмораживать, и поле, через которое протянулась фиолетовая линия лыжни, засверкало в слабом свете звезд и узкой лодочки месяца голубыми и зелеными искрами.
Завернув в стоящий на отшибе за околицей полуразвалившийся сарай с провислой крышей, Мишка вытащил пучок коротких нетолстых колышков, туго обкрученных на концах берестой. Два из них он отдал мне.
– Держи! Я тройку захвачу. А с тебя и пары хватит. Возиться-то с ними в лесу не больно удобно. Да не прислоняй ты их к полушубку-то, перемажешься! Я их еще смолой помазал, чтобы горели лучше!
За полем пошел березняк с заснеженными елочками, похожими на разных диковинных зверей. В повисшей над лесами тишине раздался где-то далеко и полетел к звездам глухой и жалобный волчий вой.
– Во, заразы! Только бы они нашу с тобой поляну не нашли. А то много птицы передушат! – проговорил встревоженно Мишка. – Ах ты, курва рыжая! – усмехнулся он, указывая на цепочку лисьих следов. – Гляди, Василич, кума раньше нас полянку надыбала!
Может, вместе охотиться будем?
У плотной невысокой стены заснеженного ельника Мишка остановился:
– Ну, Василич, заряжай свое расписное! Эх, красиво оно у тебя, но щели-то у замков изрядные. Ему – место на стенке, много, видать, дед из него пострелял, знатный, говорят, охотник был. Ну, зарядил? Да запасные-то прямо в карман клади. Некогда будет по патронташу шарить. Ну, с Богом! Зажигай!
Факела наши загорелись неярким коптящим пламенем, роняя на снег черные капли.
– Договоримся так: ты едешь вправо, а я влево. Ясно? В стороны друг друга не стрелять. Хоть и прямо из-под лыжин вылетать будут. Понял? Лиса ли, заяц ли поляной поскачут – не стреляй! Сегодня это не наша добыча. Понял? Тогда пошли!
Узкая полоса ельника расступилась внезапно, и перед нами открылась широкая темная поляна с высоченными березами по опушке.
– Ты иди, иди! – шепотом торопил меня Мишка. – Иди и не больно-то на лунки в снегу гляди! Они порой совсем с другой стороны вылетать станут.
Черная тень высокой раскидистой березы скрыла лодочку месяца, когда справа от меня с треском разломилась корочка пристывшего снега, и, шумно хлопая крыльями, вырвалась в снежном фонтане черная, показавшаяся мне огромной, птица. От неожиданности я выронил факел в снег и грохнул ей вдогонку из одного ствола.
... Куда там! А от грома выстрела чуть не из-под лыж вылетел второй тетерев, в которого я ударил из второго ствола! Попал! Но тут слева и справа совсем близко и далеко начали взрываться снежные фонтаны.
Скорей зажечь факел, иначе я ничего не увижу! Но мокрый от снега факел не загорался! А в Мишкиной стороне, в алом свете торчащего в снегу факела, тоже взрывались снежные фонтаны и резко, четко била его «тулка». Наконец-то и мой факел загорелся. Но рядом со мной, наверное, все тетерева вылетели! Одни дыры в снегу...
– Иди дальше! – кричит Мишка. – Стая громадная была. Там еще много их! Иди, а как вылетать начнут, факел ручкой в снег втыкай. И не спеши. А то твоя «пушка» всех разбудит, а достать-то ни одного не сумеешь!
– Нет! Я уж одного, вроде, подбил, – отвечаю.
– Ну так хватай скорее, а то или улетит, или в снег нырнет!
Нет, мой тетерев не ушел. Разброс дроби от моей «дамаски» оказался такой, что штук десять дробинок попало в него. Тяжелую, еще теплую птицу кладу в заплечный мешок и двигаюсь дальше по поляне в призрачном свете факела по хрустящему под лыжами снегу.
Метров через сорок-пятьдесят вновь все повторилось: снежные фонтаны взлетающих тетеревов, грохот моей «дамаски» и... промахи, промахи, промахи...
Первый факел сгорел, и я зажег второй, который едва не потерял второпях. Наконец-то еще один косач попал под мой выстрел и забился на снегу.
– Эй-эй, Василич! – услышал я сквозь звон в ушах крик Мишки. – Кончай палить! Ты сколько взял? Пару? Ну и гожо. Я тоже тройку. Хватит. Нюрка нам запечет их, знатно получится. Да бутылочка у меня есть там, в заначке. Вот и отпразднуем и старый Новый год и Крещение! А сейчас – ружья за спину и пойдем, братец, наст ломать. Видишь, как его мороз кует? А мы с тобой походим по поляне, они, глядишь, и повылетают. А то закует вовсе крепко и погибнет вся стая.
Мы шли по трескучему от наста снегу, нарочно стараясь шуметь как можно громче, и снежные фонтаны ночных беззвучных взрывов взлетали тут и там, и черные лирохвостые тетерева суматошно уносились в темноту. Мы больше не стреляли. Факелы собрали и присыпали снегом под большой елью – может, когда пригодятся, а сами еще с час «вытаптывали» тетеревов из снежно-ледового плена. Пусть посидят где-нибудь ночь. Плохо, конечно, холодно, опасно – филин или крупная неясыть запросто схватить могут, но зато вся остальная стая сохранится.
А с темного неба ярко светили голубые лучистые звезды – настоящие, рождественские.