Задуматься и смотреть, как идет на отдых величавое светило нашей планеты. Как оно быстро, даже очень, погружается, уходя на покой, такое огромное, за кроны далекого темнеющего леса. Но в последний миг оно дарит земле свою ослепительную, такую яркую улыбку, что лес, будто смутившись, разом вспыхивает и горит во весь горизонт малиновым огнем заката.
Передо мной стоит старая ветвистая липа, окаймленная изумрудными клеверами. Рядом с ней островок колючего шиповника и квадратик нескошенного старого клевера. Может там? Подумал я и шагнул вперед. Вдруг что-то ударилось о мой сапог, встало на задние лапки и, завертев обрубком хвоста, челноком пошло под косматую липу.
– Булька!? – я вздрогнул и крепче сжал тяжелое МЦ 21–12.
«Ффыр-р» – косачи поднялись и, прикрываясь кроной липы, резко ушли вправо и разом пропали. Булька уже влетела в колючки, и одна запоздалая птица пошла от меня над чистым клеверным полем. Выстрел – эхо пошло лесом, а упавшая птица забилась, роняя черно-белые перья, возбуждая этим горячий азарт собаки. «Так она ее порвет», – закричал я и полетел следом, крича «фу», «фу». Но та, почти потеряв голову от одуряющего запаха лесного петуха, вонзила в его податливое тело свои клыки и ворчала, словно кот от нахлынувшего блаженства. Подбежав, я вырвал у нее истерзанную птицу и поднял высоко над головой. Булька, потеряв добычу, недоуменно завертелась юлой среди аппетитных перьев, как бы думая, куда он делся. Я сделал «зверское» лицо и показал ей кулак. «Ты что это делаешь? Все испортила! Никакого вида! Нельзя так! Ведь это не барсук». А Бульке хоть бы что. Она прыгала, вертелась и старалась вырвать из моих рук свалившуюся с неба добычу и насладиться ей. А тем временем закатилось солнце, угас малиновый закат, и мы пошли с Булькой на буровую, чтоб там переночевать, а утром снова уйти на охоту за уткой по Уральской реке Атер.
Утро совсем не походило на вчерашний вечер, такой теплый и ласковый. Оно было холодное и дождливое, с резкими порывами ветра, с черными тучами. Осень. Золотая осень! Воспетая не единожды нашими классиками, была она в тот день для нас с Булькой злой и истеричной мачехой, которая хотела для своих пасынков только одного: скорейшей погибели. Облачившись в брезентовый плащ и напялив на голову капюшон, я шел вниз по реке, держа наготове свое верное МЦ. Бульке злая мачеха была до лампочки, и она, крутя обрубком, обнюхивала каждый метр пройденного пути. Вот и сейчас, лохматый мокрый песик усиленно заколотил хвостом. Я сдвинул предохранитель на «огонь», Буля прыгнула под берег, сунула нос в осоку, под кочку и, тряхнув ушами, выскочила на берег и побежала дальше. Нет, на уток это не похоже. Она явно идет по следу, и его не смыл дождь. Значит, кто-то прошел только что! Скоро я догнал Булю, которая стояла под деревом, положив на ствол лапы и смотрела вверх. Я глянул тоже.
– Булька! Так там кошка! Сырая и тощая! Ну и страшила! Пойдем-ка, милая, дальше! Хотя обожди. Так это куница!
И я легонько пнул ствол тонкой ольхушки. Раздалось «бульк», и куница поплыла на тот берег. Последовало новое – «бултых», и моя собачка поплыла следом. Бог ты мой! Зачем я это сделал!? И почему куница так плохо держалась? Но ахать было поздно. Фоксик уже пересек ледяной поток и с лаем погнал куницу по тому берегу, словно гончая. Был конец сентября, температура приближалась к нулю, и вода была – лед голимый. Будь то лайка, я б нисколько не переживал. У них подшерсток и сибирская генетика, а тут что-то английское... В общем, страх божий! Как начнет их трясти, будто вибросито с буровой, жалко, хоть в запазуху клади. Вскоре лай утих, видать, куница в лес забежала, а с ней и Булька. Мне на ту сторону пока никак, до моста далеко. Мы на разных берегах... И оттого я бежал по своему берегу и, надрывая горло, кричал и кричал:
– Буля, Буля!
Из леса Булька выскочила совсем неожиданно, у крутого, заросшего ольхой берега. Но самое страшное было в том, что течение в этом месте было сильнее обычного и с какими-то ужасными заворотами. Услышав меня, Булька несколько раз вставала столбиком, а, увидав, не раздумывая, бросилась в бурлящую воду. Боже! Здесь такие воронки! Мигом бросив на берег рюкзак и ружье, я быстро скатился под берег и, упав животом на кочку, протянул руку навстречу маленькому пловцу. А она, преодолев быстрину, «села» в водоросли у самого берега, недалеко от протянутой мной руки. Наши глаза встретились, и я прошептал: «Ну давай!» Булька рванулась, и ее сырая морда коснулась моей руки. Измазанный глиной, я выскочил на берег и стал «выжимать» дрожащее и лохматое существо класса собачьи. Проделав массажные манипуляции, я выпустил из рук Булю, и мы побежали с ней вниз по течению в сторону Башкирии.
Не знаю, кто как, но я зову это счастьем: дождь кончился, ветер утих, а выглянувшее солнце сушило наши мокрые «одежды». Прошагав впустую километров десять, мы повернули назад, надеясь, что утка, поднятая нами вне выстрела, нам еще встретится. Я и Буля поднимались по нахоженной тропинке, что вела в гору среди молодого стройного сосняка. Но вот он кончился и пошел один березняк. Я нечаянно глянул под ноги и ахнул: «У-у-у, сколько вас!» Оранжевые волнушки прижались у моих ног, и как мне показалось, как девчонки, испуганно выглядывали из-под своих бархатных шляпок. Я дотронулся до ножа, висевшего у меня на боку, и усмехнулся.
– Да не трону я вас! Наша цель – утки!
На прощание я кивнул девочкам-волнушкам и стал спускаться с волшебного пригорка, а внизу, метров за двести, тянулась чистая, не заросшая кустарником гладь реки.
– Стой, Буля, – прошептал я и стал идти поосторожнее. Пройдя какие-то метры, я встал и, прищурившись, глянул на воду. Утки! Крякуши, особенно селезни, такие яркие, кормились на мелководье. Враз я стал дикарем, желающим во что бы то ни стало завладеть добычей. Обернувшись к Бульке, которая от усталости уже чистила мои «шпоры», я злобно прошипел: «Сидеть!» – и пополз на сближение с утками. Скрадывать их было проще простого – берег зарос мелким ивняком и осокой. Подкрадываясь, я оглядывался и грозил Буле кулаком, чтоб ни с места, но она ползла за мной следом. «Кажется, теперь можно», – подумал я и раздвинул стебли осоки. Ба! Так вы совсем рядом! Удивившись, я поднял ружье и, выбрав яркого селезня, нажал на спусковой крючок. «Бах!» – прогремело над лесом, над рекой и ушло вместе с остальными утками. Я скакал по берегу, размахивал руками и кричал: «Буля, Буля! Вот он, вот он!» – А потом стал кидать комья ила и грязи. Булька бросилась в воду и вновь «села» в траву у самого берега. Выловив собаку, я пошел чуть дальше и тихонько перебросил ее через водоросли. Она доплыла до утки, взяла ту за шею и, развернувшись, поплыла обратно. Я уже хотел хлопать в ладоши и кричать браво «норному спаниелю», как – о Господи! – течение подхватило Бульку и потащило к тому берегу, туда, где трава похожа на тысячи тонких змеек, ждущих свою добычу. Запутавшись в них, Буля отчаянно забилась, но выбраться из них уже не было сил. Тогда она бросила утку и поплыла ко мне. Я ж, став обезумевшим дикарем, поносил собаку и гнал назад в кипящую воду. Бедная, трясущаяся Булька виновато глядела на меня, будто говоря:
– Я не могу!
– О, трясогузка! – заорал дикарь. – Сейчас как дам палкой! Что, мне самому туда нырять?! Вон, его уже сносит дальше! А-а, ну тебя!
Совершенно голый, я залетел в воду и вздрогнул от ледяного холода. Ух ты! Доплыв до селезня, я тоже запутался, хотел встать, но ушел с головой под воду. Достав дно, я вынырнул, схватил утку и бросил ее к берегу. Освободившись от травы-резуна, я доплыл до берега и выбросил утку на зелень травы. Мы с Булькой стояли на моем рюкзаке, и оба клацали зубами. ОБА!! Голый человек и мокрая собачушка. «Ды-ды-ды» – трясло нас от холода. «Чак-чак» – чакали наши зубы. Первый раз в жизни я услыхал, как стучат зубы собаки, и выдавил: «Я сейчас». Одев свитер на голое тело, я стал вытирать своей сухой майкой дрожащую Бульку досуха. При этом сам дрожал, ахал и подпрыгивал, пытаясь согреться: «Ну, кажется ты уже сухая, сейчас я штаны одену, и мы рванем».
Кладя селезня в мешок, я не удержался и сказал: «Какой красавец!» – как говаривал Вася Шукшин.
И мы побежали. Взяв почти вертикальный подъем, я встал на вершине, чтоб отдышаться от изнурительной пробежки. Выровняв дыхание, я поднял голову и посмотрел вперед. Там, на вспаханном поле, мышковал рыжий лисовин. Его пушистый хвост был натянут, а белый кончик порхал бабочкой над черным полем. Булька, покрутив носом, заметила лису и вдруг стала гончей. «Ай-ай-ай» – полетело над полем, рекой и лесом. Мне было видно, как они неслись среди валунов земли – лиса и маленькая собачка. Как скатились обе под очередной бугор и пропали. Пропали... Но до сих пор во мне не пропал тот волнующий миг охоты, который подарила мне маленькая лохматая собачка с ее ласковым именем Буля.