Отгремели ледяной коркой мартовские насты. По низинам пополз туман, подъедая остатки ноздрятого, уставшего снега. Он быстро растаял, наполнил ручейки мутной влагой, устремился в ручьи побольше и дальше в реки. Земля, готовая к рождению новой жизни, наполнилась гулом. По проталинам запарило. Настырно разрывая еще не оттаявшую почву, проклюнулась первая зелень.
Зверье повылезало из нор и гнезд, засуетилось, обихаживая себя после трудного зимнего периода. Самки лосей оторвались от сородичей, подыскали укромные места, приспособились к лежкам и теперь, прислушиваясь к происходящему в себе, облизывали шершавыми языками распухшие соски — готовились. Самцы отдыхали. Берегли натруженные за зиму, потертые настом ноги. Лисы чистили норы, общипывали сор с обшарканных боков, уютно сворачивались, прислонялись ухом к животу и тоже слушали. К рождению потомства готовилось почти все лесное население. Медведи были уже с ребятишками, выходили из берлог и шарились в поисках пищи. Поползли слухи, что видели медведей то у одной деревни, то у другой, будто бы выходили они к заправочным станциям. Слухи были неподтвержденные, заразные, нагоняющие страху больше, чем надо. Зайчихи поразбросали потомство и бегали в поисках кого бы покормить, подставляя теплые животы первым встреченным зайчатам, которым было абсолютно все равно, чья мамка их кормит: быть бы живу! Вот-вот полетят стаи.
Перед самым разливом я доволокся с пожитками до избушки. Забросился на недельку, чтоб отдохнуть от суеты, побродить по просыпающемуся лесу, сбегать на глухариные тока, полюбоваться на тетеревов, послушать пролетную птицу. Взял с собой ТОЗ БМ-16, десяток патронов с пулевыми зарядами (на всякий случай) и небольшой, метров десять, конец сетки — ушицы похлебать.
В первый день занялся заготовкой дров и спустил с чердака избушки шитик — маленькую деревянную лодчонку. Подбил тряпками растрескавшиеся за зиму швы, натопил смолы и заплавил поверху, просмолил. Натоптал дорожку к плотине, вбил на урезе полутораметровый колышек с дециметровыми зарубками. В вечер решил уйти на ближайший глухариный ток — на подслух. Обежав старые вырубки, нашел три токовища. Место тока определить несложно. Под деревом, которое облюбовала птица, всегда есть россыпь помета определенной формы, всякий мусор: веточки, шелуха, сосновые иголки. Снег испещрен замысловатыми чертежами, оставленными крыльями птицы. Угнетенных вершинок я нашел мало: видать, основные токовые деревья попали под рубку, а новые были еще не засижены.
Пачка чая, обгорелый чайник, ломоть хлеба, сахар, топор — все это я сложил в рюкзак, ружье закинул за плечо и подался в поход. До тока не дошел метров четыреста. За выворотом приспособил место под ночлег, оставил там рюкзак, топор и выдвинулся на край вырубки. Присел на поваленную лесину. Глухари не заставили себя ждать. Самого лёта я не слышал, только посадку, сопровождающуюся громким хлопаньем крыльев, шумом сломанных веток, ерзаньем, шелестом. Удивительно, но в полной темноте петухи безошибочно находили свои деревья. Я насчитал семь посадок. Нетерпение птиц было велико, то тут, то там слышались неуверенные пощелкивания. Но вот все замерло в ожидании, и потихонечку я ушел с тока. Никогда не замечал, как прилетают капалухи. Может быть, они пешком приходят?
Ночь окутала землю. Костер горел ровно. Вскипел чайник, и я заварил индийского чая, добавив в кружку брусники. По телу разлилось тепло, наполнив душу радостью. Я ворошил веточкой в костре, вслушивался в тишину. Она казалась напряженной… Еле дотянул до четырех часов и вернулся на место подслуха. До рассвета было далеко, но ток потихоньку оживал. В деревьях шло шевеление, слышались взмахи крыльев, и вдруг раздалось: «Тэ-кэ, тэ-кэ!» Еще раз, еще. На мгновение все затихло, а потом со всех сторон зашелестело, заточило, защелкало. Я стоял с открытым, пересохшим ртом, весь в мурашках, готовый сам защебетать, задохнуться в угаре первобытной любви, начать танцевать и шептать, признаваясь в верности, источая избыток счастья.
Засерело. Проступили очертания деревьев. Я пошевелил затекшими ногами, наметил направление к ближайшей птице, поймал ритм и попрыгал. Два-три шага, не больше. Встал. Опять под точение сделал пару шагов, всматриваясь в переплетения веток, задыхаясь от радости участия в древнем обряде. Петух пел на суку осины, в промежутках затишья вышагивая, пыжась, распуская крылья, не в силах справиться с рвущейся на волю энергией, и пел, пел, пел. Зрелище это можно сравнить только с кизомбой (чувственный, романтичный ангольский танец. — Ред.). Измученный эмоциями, я уходил с тока, стараясь получше запомнить происходившее на нем. Уже рассвело, по верхушкам деревьев запрыгали солнечные зайчики. Все проснулось, ожило. Наступил день.
За полкилометра до избушки я выбрался на просеку. Впереди промелькнула какая-то тень, на которую я сперва не обратил внимания, но потом аж присел, увидев на мху следы медведя. Снял с плеча ружье и тихонько побрел по просеке. Холодный пот струился по спине, сердце прыгало. Резко оглянулся. Сзади, в сорока метрах от меня, на задних лапах стоял медведь. Косясь на зверя, я продолжал двигаться к жилью. Споткнулся, упал лицом в землю, вскочил, повел ружьем... Медведя не было. Так, оглядываясь и спотыкаясь, я дошел до плотины и благополучно захлопнул дверь убежища. Ну что ж, хотел эмоций? Получай!
Остаток дня я провел в сомнениях и наконец решил не рисковать с очередным походом на ток. Вода в реке поднялась сантиметров на 25 и вылилась в пойму, затопив прилегающие болотца. Лед от берегов отодвинулся, обнажив широкую акваторию. То что доктор прописал!
Еще в темноте я погрузился в лодку и, работая веслом, тихонечко повел суденышко вдоль кромки льда. Ночь жила своими звуками — загадочными, держащими в напряжении. Вовсю летела птица. Свист, гаканье, кряканье — все смешалось в негромкую какофонию. Слух выделил интересующий меня звук, похожий на бульканье лягушачьего пруда, на вскипающую в котелке воду. Он был тихий. В рассветном тумане я приметил небольшую подковообразную заводинку. Привязал конец сетки и раскинул ее, перекрыв вход.
Постепенно рассветало. Проступила картина болотца, покрытого талой водой, из которой торчали сосновые пни. Почти на каждом из них просматривался силуэт черной птицы. Ну конечно, тетерева! Одно дело, когда птицы токуют на земле, имея возможность маневра. Здесь же они, как марионетки, управляемые чьей-то рукой, крутились на одном месте, кланялись, расправляли хвосты, крылья, шипели, бормотали... На обратном пути я издали заметил притопленные поплавки сети. Отвязал конец и выбрал трехстенку с рыбой в лодку. Яркие, упругие спины трех хищниц шевелили полотно. Из белых тел текла оранжевая икра — начался нерест щуки. Удовлетворенный добытым, я погреб к избушке.
Выплыв на большую воду, посмотрел в сторону плотины и, заметив на ней фигуру, вскинул было руку для приветствия, но тут же понял, что ответа не дождусь. Стоя на задних лапах, за мной наблюдал медведь. Испуга не было. Были какие-то непонятки. Стойка медведя на двух ногах считается агрессивной, но в поведении зверя не было угрозы. Да и вчерашняя встреча… Стараясь не производить резких движений, я зарядил ружье и стал потихонечку подгребать к косолапому. Стрелять в планы не входило, однако и показывать, что я испугался, было не резон. Расстояние сократилось метров до сорока пяти, и уже можно было рассмотреть моего знакомого. Клочкастая, свалявшаяся шерсть, худоват по-весеннему, далеко не молодой. Когда между нами оставалось метров тридцать, медведь перевалился на все лапы и медленно, не оглядываясь, побрел к лесу. Ух ты! Гордый какой!
Вечером, наслаждаясь дымной ухой, я размышлял о ситуации. Медведь явно меня не боялся, но и на рожон не лез. Можно, конечно, спровоцировать конфликт. Но я решил пойти на уступку и утром отправиться домой в Пудож. Глухарей послушал, тетеревов навестил, ухи похлебал — ну и вали отсюда, не нарывайся!
Выспался, собрал барахло, спрятал лодку, накинул на скобу замок, ружье на плечо — и потащился по оттаявшей дороге. Дойдя до поворота, обернулся. За мной наблюдали. И уже не один, а двое. Медведица и медвежонок. Я отвернулся и прибавил шагу.