Сегодня об этих чувствах остались лишь воспоминания. Так происходит каждый год, и всегда этого мало, этим невозможно насладиться в полной степени, так, чтобы надоело.
Сейчас ощущение весны уже стало притупляться, уступать место другим ощущениям. Поэтому я, выдержав паузу, хочу оживить в ваших душах те чувства, которые возникают в преддверии весны, и которые приходят вместе с ней, и которые остаются в памяти.
Уже двадцатиградусное тепло никого не удивит. А вспомните, еще совсем недавно вы смотрели на термометр в 7 вечера, и радовались, что на тяге сегодня мороза не будет, целых плюс 6 выше нуля! Ветерок, дувший весь день, стихает, а значит вальдшнеп будет тянуть медленно, словно бабочка, хоркая в поисках подруги.
В этот год весна выдалась странная. В марте настало тепло, сродни майскому, а апрель и май были холоднее, чем обычно. Все перепуталось. Чибисы и первые вальдшнепы прилетели еще в средине марта, тетерева и глухари запели с первыми солнечными днями, рябчики начали токовать как никогда рано, еще по глубокому снегу, в лесу одновременно можно было встретить залитые глубокой водой участки и одновременно сугробы. Помните? А потом вернулись ледяные ветра, заморозки, вьюга.
Такая погодка смазала удовольствие от ощущения весны, но тем ценнее стали моменты, прожитые на природе.
Первую вылазку в охотничьи угодья я предпринял еще в средине марта. Я хотел навестить глухариный ток, проверить, не начали ли мошники свои брачные танцы, послушать тетеревов, потретировать петушков-рябчиков, и если повезет- заснять.
С вечера на ток я решил не идти, потому что холодало на глазах, и к 10 вечера градусник показывал уже минус 7. Стали меня обуять сомнения, не зря ли я приехал в такую рань. Под утро было совсем холодно, и пробираясь к току, я уже был уверен, что там мертво.
Утро выдалось солнечным, но очень морозным, хотя день обещал быть по-весеннему теплым.
Лес наполнился птичьим пением. Рядышком на свой лад заливалась овсянка,
сбившиеся в стаи чижи и чечетки обносили прошлогодний урожай семян на деревьях, неустанно щебеча и гоняясь друг за другом.
По окраинам леса дыхание весны было очевидно и ощущалось, снег днем плавился, а ночью замерзал, но с каждым оборотом Солнца вокруг Земли его становилось меньше.
В глубине леса еще стояла зима. Солидные сугробы покрывали землю, а на тропе, по которой я шел к току, снега было не меньше, чем по колено. Один лишь признак говорил о том, что весна заглядывала и сюда, в глушь : наст был таким плотным, что спокойно меня держал, и я скользил по нему без лыж, как по асфальту.
Впереди меня в утренних сумерках справа налево мелькнула тень, раздался треск ломаемых веток и наста, и вскоре все стихло. Покой лося был нарушен, он бросил теплую дымящуюся лежку, перелетел мою тропу и скрылся в чаще. Через несколько десятков метров я нашел его следы, и был немало удивлен, что наст почти везде с легкостью держал и лесного великана. Лось широко раздвигал пальцы копыт, что было отчетливо видно по неглубоким отпечаткам на насте, и скользя по льду, иногда семеня мелкими неровными шагами, изредка проваливаясь, ушел в чащу.
Возле тока, где под снегом растет влажный сфагнум, а солнце пробивается лишь рассеянными лучами, наста было меньше. Точнее его было столько же, но он не был столь крепок. Затею пройти на ток бесшумно можно было оставить. Каждый мой шаг был слышен чуткими ушами лесных обитателей очень далеко. Тогда я просто решил слушать, иначе было бы слышно только меня.
В то утро на току никто не запел. После рассвета я пробрался в сердце тока в надежде разобрать по следам, что здесь происходит в самые тайные предрассветные моменты. В редких местах, где снег был мягок, мне удалось разглядеть наброды лесных обитателей, и по их размеру я понял, что это следы глухарок. Следов было мало, их запросто могла оставить пара кур. Петушиных следов или хотя бы помета я найти так и не смог. Да, в глухом лесу весна еще не вступила в свои права, здесь еще властвовала зима, проигрывая солнечным лучам лишь в редкие часы.
По пути обратно мне удалось услышать бормотание тетерева, которое тут же и затихло. Видимо, старый косач лишь прокашливался, прочищал горло, готовясь к будущим баталиям. Но даже яркое солнце, залившее лес и болотца, на большее его не сподвигли.
Молчали и рябчики, хотя утро было прекрасным, а я надрывался в манок. Нет, рано, еще слишком рано. Может быть на полях, где снег уже сошел, чибисы найдут себе пропитание, может быть вальдшнепы на опушке или солнечной стороне канавы найдут оттаявший пятачок, куда можно будет опустить длинный клюв и найти заветного червячка, может быть кряквы найдут себе оттаявший омут под берегом речки и скоротают дни до наступления тепла, но в лесу... В лесу еще властвовала ее Величество Зима.
Вскоре она вернулась и на поля, и на болота, и всю первую половину апреля пронизывала ледяными ветрами пространство, нагибая деревья и сея мокрый снег. Гуси, начавшие было пролетать на север, развернулись и полетели вспять, а чибисы носились над полями бесцельно, не понимая куда они попали и почему им так голодно и холодно. Прилетевшие аисты с грустью ждали своих подруг, потому что холод не способствовал любви.
Да и пролетные вальдшнепы по вечерам не совершали брачных полетов, а лишь курсировали над вырубками без голоса.
Огрызалась зима и во второй половине апреля, не желая уступать, сменяя солнечные, но холодные часы,
заставляя ежиться от холода хорошо экипированного охотника, сидящего в засаде на берегу лесной реки с чучелом кряквы.
Он согревался, неистово дуя в манок*, надеясь услышать заветный низкий гортанный голос селезня. Южные районы Ленобласти... Да кто же назвал их южными, когда на дворе такой колотун? Прямо как на севере! Кто же открыл весеннюю охоту в такую погоду, что даже гуси развернулись и потянули к границам Эстонии?
Такие мысли крутились в голове этого охотника, и этим охотником был я.
Тем не менее, несмотря на холод, падающий мокрый снег и ветер, озабоченный селезень выдал себя низким "кряком", показался из-за пелены метели, и не вставая на круг, опустился в двадцати метрах от пластиковой Мани. Куст, за который он сел, недолго его скрывал. Звук манка творил чудеса и приближал момент развязки. Гортанно крякая, красавец-селезень вот-вот должен был показаться на открытом месте, но неловкое движение, спровоцированное нетерпением охотника, желавшего увидеть цель пораньше, его вытянутая шея, напряженные ноги, плечи- выдали силуэт врага и раскрыли опасность, притаившееся зло, и селезень рванул свечой вверх,
стараясь скрыться в метели, но грохнувший выстрел превратил сильную птицу в беспомощную жертву, рухнув, она пыталась скрыться в ледяной темной торфяной воде реки, хлопая перебитым крылом и гребя яркими лапками изо всех сил, но повторившийся грохот и молния из свинца порвали тонкие нити, которые связывали его с этим миром. Круги на воде разошлись, гром выстрела стих и закончилась жизнь еще одного обманутого дикого селезня. "Не плачь, и не ной, скоро станешь едой"...............
...Первые майские деньки оказались значительно теплее апрельских.
Продолжали бушевать жаркие бои на тетеревиных токах ранним утром, тетерки уже реже вылетали на открытое болото, чаще прячась в укромных уголках, вытаптывая ямки под гнезда, уже шли на спад глухариные танцы в сосновой чаще на гребне, кряквы сели на гнезда и прогнали своих ухажеров, обрекая их на бесцельные скитания и поиск одиноких подруг, бекасы на зорьках продолжали пронизывать воздух вибрирующими звуками от своих хвостов, чибисы-самцы угомонились и оставили свои умопомрачительные полеты до следующей весны, поскольку их подруги уже затаились в траве, оберегая бесценные пестрые яйца, а вальдшнепы вечерами стали порхать медленно, громко хоркая и цвиркая, пытаясь отыскать затерявшихся в траве курочек, которые еще не имели счастья встретить своего длинноклювого кавалера.
Ожили и склизкие лягушки,
и змеи... Солнышко любят даже они...
К своему заветному месту вальдшнепиной тяги у перекрестка пяти лесных дорог, у пяти лесных углов, топал тот самый охотник, который двумя неделями ранее мерз на берегу лесной речки в ожидании селезней. На поясе у него опять, как и в тот день, немного мешая идти, болтались два зелоноголовых бедолаги, подвешенных за длинные шеи, еще отсвечивая брачным, но уже потускневшим оперением. Смерть не красит.
А тем временем, сапоги бережно обходили нежные весенние белые и желтые цветы, пробившие оттаявшую почву причудливые грибы.
Они украшали весенний едва зеленеющий лес неимоверно, и их никак невозможно было попрать сапогом. Охотник останавливался, наклонялся над цветами и фотографировал их, неподдельно любуясь их красотой и нежностью, отбрасывая битых крякв на поясе назад, чтобы они не мешали. В голове охотника возникали вопросы, почему он, любуясь цветами, лесом, бабочками, всем живым в дикой природе,
не может противостоять инстинкту убивать. Как это получилось, что чувство вины за смерть, причиненную дикому обитателю, приходит поздно, когда дело сделано? Почему сейчас он идет на тягу с явным намерением не промахнуться в определенный момент? "Инстинкт хищника, - думает он,- его не побороть, это моя суть... Нет никакого противоречия в том, что происходит. Я лишь, в отличие от других, такой хищник, который способен видеть и чувствовать красоту, пусть это будет красота моих жертв. Я сожалею о том, что я- хищник, и мне жаль моих жертв, ибо они- лучше меня".
Последний отблеск вечернего солнца скрылся за линией горизонта, очередной закат подходил к концу, такой же неповторимый и такой же прекрасный, как многие другие, выпадающие на долю охотника в это прекрасное время года. На перекресток пяти лесных дорог спускались сумерки, вот-вот охотник должен услышать приближающийся голос лесного кулика. Ожидание длилось не долго, и вот тихий вечер разорвал выстрел. Еще одна птица, в венах которой кипели гормоны и жажда весенней любви, превратилась в жертву хищника, с кончика клюва закапала кровь, попадая брызгами на пестрые перья и на те самые сапоги, которые совсем недавно бережно обходили весенние цветочки.
В тот вечер закат был особенно прекрасным, потому что был ярко-красным. Он предвещал славную охоту и много крови.