Были на памяти дороги всякие, но такие, что тянули нас к кобелевским карьерам, впервые. В сущности, сию дорогу таковой назвать было нельзя — заброшенная и растасканная по рельсам, с остатками выпирающих из земли «ребрами» неукраденных шпал. А виной всему был Серега Разумов, мужик лет сорока пяти, давненько потерявший лощеный вид по причине, как он сам выражалсяся, «природной дикости». Работал Серега в цивильной должности охранника на одном из «почтенных» предприятий, а в свободное от работы время прозябал вот на этих самых кобелевских карьерах — змеятниках. Змеятниками их прозвали в окрестных деревнях оттого, что и впрямь кишели эти бывшие торфоразработки ползучими гадами. На наше сообщение о том, что отправляемся на открытие охоты именно туда, один знакомый охотник взбрыкнул руками и с испуганным напрочь видом затараторил: «На Кобели! Да на Спас! Охоты не будет! Это я вам точно говорю — проверено!» Но делать было нечего, так как с открытием уже давненько определились — едем исключительно на новое место. А тут как раз и подвернулся Серега со своими Кобелями. Сагитировал он нас мигом: «Спокойные те места, без хорошей оснаски не сунешься, к островам не подберешься — кругом вода. Редкие охотники там бывают. Да и боятся тех мест!» — добавил он будто бы невзначай.
ВЫЕЗД
И вот мы в полном сборе, в предчувствии хорошей охоты, разместившись в «Ниве», под рассказы нашего проводника ринулись к кобелевским карьерам. Самого Серегу мы подобрали у его дома в Андреевских выселках, есть такая деревенька на подмосковной Мещере, где он сиднем сидел на днище перевернутой лодки уже не один битый час, дожидаясь нас. Серегин небольшой домишко чуть ниже от церквухи, прямо с горы по правую сторону, в три окна, словно втиснутый в уличный ряд домов, с дороги был слишком прикрыт кроной старой раскидистой яблони. Словно затих, спрятался.
– Ну, а я все думаю, и где же вы есть? На часы смотрели?! –Глухой с хрипотцой голос Сереги тотчас обрушился на нас. Время действительно играло не в нашу пользу — был уже девятый час, а мы еще и половины пути не преодолели.
На окружавший нас лес уже начинали наплывать сумерки. Иногда мы слышали над лесом пролетающих уток — до карьеров оставалось совсем немного. Молодой сосняк, по которому мы петляли с полчаса, сменился березняком, и вскоре мы, выкатив на крутой вал, остановились — березовый лес обрывался ольшаником, где сумрак надвигающийся к ночи казался нам еще гуще.
Медлить было нельзя, и мы, растащив свои вещи по себе, тронулись к карьерам. Дорога трудно повиновалась шагам — малинник, переплетенный лианами хмеля, «придерживал» наш путь. Спустя некоторое время мы вышли на узкую береговую косу, тянувшуюся от большого берега вглубь карьеров, по обе стороны которой сквозь березняк просматривались разливы. Мы спешили. С минуты на минуту ночь должна была всей своей мощью опуститься на эти дикие, казалось бы, богом забытые карьеры. Сам бы я ни за что бы не сунулся в эти места. Все это Серега. Его затея. Но о том, что весь этот путь есть не простое «битье» ног, мы поймем только к вечеру следующего дня, когда усталые, вымотанные, но счастливые, с опустошенными патронташами, под свет выкатившейся луны покинем эти места с непременным желанием вернутся сюда вновь. И будут провожать нас всплесками воды и приглушенным кряканьем, свистом крыл в ночной мгле невидимые утки, а мы в свою очередь будем благодарить нашего Серегу за охотничью удачу и за тот нелегкий путь, что проделали на эти карьеры. А пока мы, проделав пеший путь до карьеров, вымотанные дорогой, нагружали своими рюкзаками плоскодонку, которая должна была перевести нас на дальний остров, с которого уже зазывал мерцающим пламенем костерок. Огромная луна протянула по карьерам ровную дорожку матового света и долго не выпускала нас из своих объятий. Тишина ночного карьера нарушалась всплесками весел нашей лодки и «чавканьем» ротанов и людским говорком с того островка, к которому мы держали свой путь.
И вот по указке нашего проводника лодка сунулась в какую-то береговую вымоину, и брошенная на землю цепь вскоре была закормлена на одну из стоящих прибрежных берез.
Тишину перебил Серега: «А у нас в Андреевских сегодня престольный, — поеживаясь от холода, перемешанного с сыростью, сообщил он. — Престольный! — добавил торжественно еще раз. — Я сегодня с утра и в нашем Преображенском храме был, и с отцом Петром пообщался. А как же! Все как положено! Раз в году такое бывает. Да еще перед охотой!»
НОЧЬ НА КАРЬЕРАХ
Время давненько перевалило за полночь, но спать вовсе не хотелось. Я сидел у разгоревшегося костра, наблюдая, как шустрое пламя обтачивало до хрупких углей брошенные березовые дровенца, и думал о завтрашнем дне, об утренней зорьке, до которой оставались-то, в общем, считанные часы.
Сперва постарался заснуть — забрался в палатку, полежал с полчаса — не спалось. Настораживали какие-то шорохи — прямо у моей головы, словно кто-то осторожно шарил в опавшей листве, перебирая и теребя ее. Шорохи то затихали, то вновь повторялись с завидным постоянством. Где-то совсем близко несколько раз ухнула сова. Я выбрался из палатки. Осмотрелся. Один. Все мои попутчики спят. Луна еще сильнее разыгралась, словно еще мгновение, и ее свет вовсе развеет ночную мглу. Я подошел на самый край берегового отвала. Вот они карьеры, как на ладони — раскинувшаяся водная гладь, одиночные острова, плотно заросшие леском, дальние и ближние всплески воды, покрякивания кормящихся уток. В вершках опущенных прямо у берега нет — нет слышалась рыбья гульба — с десяток карасей, пойманных прошедшим днем, миновали вечерней ухи.
При полной луне рыба не ловится — вспомнились мне рыбацкое изречение. Ошиблись! Вон как разыгрались.
Пара крякв, резко спланировав, плюхнулась прямо предо мной на открытый плес и, заметив меня, тотчас сорвалась с зеркала, оставляя после себя расходящиеся круги волн. Протрубили где-то вдалеке журавли. Ночь и журавли. Странно! Глянул на часы — было около трех часов.
Утрянка
К четырем часам все были на ногах. Проснулись по разному — кто-то сам, повинуясь «внутреннему» будильнику, а кого-то пришлось долго расталкивать. Но так или иначе, выпив на скору руку чаю, принялись за сборы.
Слегка притушили разгоревшийся к нашему отходу костерок, и вот уже тройка лодок тяжело отчалила от берега. Я поудобнее пристроился на галерке одной из них. Мой остров был прямо по курсу — густой березняк, покрывавший его, долго не давал мне потом возможности найти хорошее обзорное место, и только после долгих поисков я остановился на самой кромке островка, где несколько березок низко склонились над водой, тем самым открывая вид на плес.
При полнолунии начало рассвета размыто. Почти незаметно его рождение, будто бы он всю ночь тянулся.
Дополняя крепкий утренник над карьерами потянулся плотный туман. Холод долго не заставил себя ждать, минуту-другую я еще храбрился, но вскорости сдался, уверенно подняв теплый воротник куртки, и развернул голенища охотничьих сапог. Но холод не отступал, заставляя топтаться на месте. Так, коротая раннее утро, провел я на островке не один час. Как ни ждал, а утиного лета не было. Куда делась утка?! Эта навязчивая мысль точила меня изо всех сил. Словно вся утиная жизнь к рассвету замерла. В какое-то мгновение мне ужасно захотелось крикнуть на все раздольные карьеры: «Заберите меня отсюда!» Но удержался — издалека завидел направлявшуюся в мою сторону плоскодонку.
У КОСТРА
Дневной сон не брал. Не приглянулась собой и двухместная палатка, в которой я, свернувшись калачиком, пытался отлежаться. Посидев у костра с кружкой горячего чая, все пытался свести «концы с концами» прошедшего охотничьего утра. Утро не оправдало ожиданий — словно все утиное братство, прознав о предстоящем открытии охотничьего сезона, затаилось. Ворчал Серега, ворочась то и дело в своем самодельном «стационарном» шатре — палатке, поставленной на опорах из березового кругляка. Серегу можно было понять — обещал охоту, а тут такое! Мысль то и дело натыкалась на одно и то же: где утки?!
К середине дня еще больше разжарило. Я, развалившись на самодельной лавочке, дремно посматривал в голубую небесную даль. Периодически моя рука дотягивалась до кружки, наполненной горячим чаем, стоящей на подмостке у костра, и я, потягивая ее содержимое, думал о предстоящем вечере.
Охотничьи зори разделены днем и ночью — временем осмысления, нейтральной полосой, между прошлой и будущей охотой. В такие минуты откладывается в памяти то, что уже пережито и загадывается на перед — ожидание нового заставляет собраться, настроится.
ВЕЧЕРняя заря
Все расставила на места вечерняя зорька.
Возвращаться на свой «утренний» островок мне не хотелось — не осчастливил, и я решил попытаться остудить свой охотничий порыв, отправившись на береговую бровку, с которой и был весь нас вечерний заплыв. Перевезли меня туда со всем моим скарбом, чтоб обратно в полной темноте на остров не возвращаться, и оставили один на один с удачей.
Было еще предостаточно времени, и я, вдоволь набродившись по береговой косе, протянувшейся в самую глубь торфяников, остановился на приглянувшейся мне небольшой полянке. Когда-то ураганный ветер согнул до самой земли белоствольные березы, выдрав их из земли с кореньями. Вот и образовалась полянка — хороший обзор во все стороны. Присмотрел крепкий березовый вывертень — гибкий ствол плотно прилег на землю, опустив высохшую на вольном солнце и ветру крону в карьерный омуток. Не устояла березонька под напором стихии — поклонилась земле всем прикладом. Присел.
Отставил ружье в строну, прислонив к белесому, но уже мертвому стволу. Солнца уже нет. Смеркается. Потягивает прохладой — кругом вода. Но не холодно. Какой-то зверек шуршит в пожухлом доннике, что плотно расстелился по правому бережку. Сижу тихо. Может, покажется таинственное существо. Так и есть. Выскочило на обожженную солнцем торфяную проталину. Ласка. Завидев меня, в два прыжка скрылась в густоте береговой зелени. Изредка на приличной высоте проносились небольшие утиные стайки, направлявшиеся в сторону обширных полей дикого риса. Пролетали молча, и если бы не резкий свист крыл, то так и остались бы незамеченными. На дальнем береговом отвале, на том самом, где коротал прошедшую ночь, слышались оживленные людские голоса. Яснее других слышался Серегин басок, а уж о чем шла речь было не понять — приличное расстояние не давало прорваться ясному слову. Старался прислушаться, распознать говорок, но, увы, — слово не давалось, путалась речь.
Пара кряковых, пронесшихся над моей головой, привлекла внимание. Шлепнулись на воду. И понеслось-поехало. Не остановить! Словно прорвало эту утку! Со всех сторон лет начался. Словно очнулась утка от утренней дремы, сыпанула из «небесных» закромов «по полной», да так, что я и про ружье забыл. Опомнился, когда утиная стайка прямо перед самым моим носом на водную гладь плюхнулась. Уселись, закружили в вечернем сумраке волны…
Ночь надвигалась, а утиный лет все больше нарастал. Вечер, перешедший в ночь, звенел от утиных крыл, кряканья разгулявшейся утки. И… забылось тот час «ненастное» охотничье утро — первое утро охотничьего сезона. Словно выдержало время, проверило охотников на прочность, выстоят ли, выдержат. А признаюсь — были мыслишки покинуть, уехать с этих карьеров…
С тоской покидали мы кобелевские карьеры. Уходили к ждущим нас машинам все той же петляющей уже теперь в ночи тропкой среди осиново–березового мелколесья, а по обе стороны тянулась скрытая в ночи водная гладь, наполненная своей невидимой жизнью, и во всем этом неистово играющем хоре звуков, несомненно, преобладал утиный гомон, провожающий нас под выкатившуюся багровую луну.