Есть определенные закономерности появления новых пород собак в разных местах. В столицах, в провинциях эти законы тоже разнятся. Бум норной охоты на юге России пришелся на начало восьмидесятых. В семидесятых об этой охоте знали по книгам. Достать щенка гладкого или жесткого фокса было практически невозможно. На выставках были одни гончие. Немного лаек. Но тут сработал очень четкий коммерческий механизм. Выделанная шкурка лисы стоила 120–150 рублей. Мех зверя был в ходу. За двух добытых лисиц мы могли позволить себе съездить в Азербайджан, в Карелию, в Архангельскую губернию — это решало все финансовые вопросы для наших экспедиций. И забурлили ринги — таксы, фоксы, вельши, ягды. Заголосили выставки. Да, это был «Ренессанс»! Расцвет охоты на лису с норными собаками. Появились искусственные норы. Сонм людей разных, зачастую просто толпящихся возле коммерческого интереса. Но появлялись и профессиональные промысловые охотники, экипированные на все случаи жизни.
[mkref=1490]
На железнодорожных вокзалах угадывались их силуэты с исполинскими баулами. Заглянув в них, диву можно было даться. В их «чреве» всего было — от капкана до каких-то сантехнических тросов. Я уж не говорю о каких-то специальных, сделанных на заводе по заказу сверхлегких лопатах. Собаку, а то и две, охотник тоже нес в этом рюкзаке, сохраняя ее силы. Я несколько с сарказмом относился к этой военной фортификации, и все же некоторые из них брали до 50–60 лисиц в сезон. У одного моего знакомого военного, уже в отставке, была карта области на полстены с отмеченными на ней норами, барсучьими городками — вот это был подход! — и наклоняться над ней было непозволительной бестактностью. Количество добытого зверя особо не рекламировалось. Шкурки лисиц положено было сдавать, и многие действительно сдавались, а часть уходила на «черный рынок».
У меня была эстонская гончая. Тоже редчайшая по тем временам порода для области. Казалось бы, маленькая, компактная гончая решала все проблемы для городского охотника. Но не тут-то было! Коммерческий рычаг и тут сработал, только как-то «обухом». Долохов — заводчик — начал подмешивать к своим эстонкам рябых. Селекционер! Узнал я об этом только на киевской выставке, много позже. И вместо компактной эстонки у меня получилась мощная, рослая, абсолютно пегая сука в кобелиных ладах. И пришлось поменять ее на первую свою норную собаку. До них на ринге был один ягдтерьер — крипторх. И Сергеич, кинолог, ставил его на стол и рисовал нам картины чешских, немецких охот. Что там говорить! Ягд был вожделенным для каждого охотника! Я помню, как сейчас, эту собаку. Это был малюсенький «заквадраченный» кобелек. Глазу зацепиться не за что. Что он был за полевик? Одному хозяину было известно. Мне же достался гладкий кобелек от кадыковской суки великолепных линий, с прекрасной сбалансированной психикой. Это потом уже начали выращивать «чертей»! А это был кобель, которым действительно пользовались и пользуются егеря на Неметчине. Домашнюю дрессуру он прошел, как все мои собаки, полностью: «Рядом!», «Лежать!», «Ко мне!», подача с воды — все, как «Отче наш». Детям — первый друг! Любимец двора. Даже в период течек чтил дом, с глаз не сходил. Не бедокур, игруля, весельчак! Пришелся кобелек ко двору! С марта по ноябрь — подача всей битой птицы, добор зайца, гуся… Экстерьер — «отлично». По лисице — второй диплом, работал аккуратно. Зашивал я его раз. Одаренная охотничья собака! Мечта — обрести ее и… не потерять. По-разному ложится карта. Бывает, появится у молодого охотника такой бриллиант, и охотится малый, и цены-то ему не знает, и думает, что так и положено. Сравнивать ему не с чем. Повезло человеку, и дай ему Бог еще и детям показать охоту с этой собакой. И кто терял, знает, как сиротеет охота, превращая хозяина той драгоценной собаки просто в человека с ружьем. Ушла охота, красота, пропал весь смысл!
И вспомнился один декабрьский день в восьмидесятых. Зима долго не начиналась. До Нового года оставалось дней двадцать, а снег ни разу не лег на землю. Неделю моросил дождь. Сыро, холодно… Погода для норной охоты — чудо! Редко я мог усидеть дома, когда за шиворот лисицы сыпал дождь. Охотник, уже видевший, как с легким шумком явится рыжая, вновь и вновь желал повторения, всегда внезапного, неожиданного возникновения этого исконно охотничьего зверя.
Сколько разочарований обрушится на охотника, если не продумал, не рассчитал, не подошел творчески к Ее Преподобию — Норе! И тут только опыт, дни, когда сгребалась с головы шапка и ударялась сгоряча об землю по причине, что рыжая предприняла такой ход, который и предполагать-то до охоты было невозможно. Разные это случаи: или она выскакивала из отнорка, на который охотник и глазом не вел, настолько он был убог и невзрачен, завален снегом, закрыт травой. Или она, перевалив первый бруствер, резко поворачивая вбок, уходила, только изредка показывая кромку спины. И корит себя, и горюет охотник. Не единожды назовет себя отъявленным чудаком — встань чуть выше, и лиса была б твоя! Ничем не застило бы ее! Или подшумел. Того хуже — показал себя зверю, и тот опять ушел в нору, а нора та, как у черта хата — на половину холма — жди охотник! И все одно к одному — вечереет, мороз, ветер. Молит норник — только б собака вышла. Благо, им двоим, если уже в полной темноте будут брести они к станции, по дну оврага прячась от леденящего ветра, проклиная все на свете. А придут домой, отлежатся и ждут выходного как манны небесной.
Да разве ж могли мы с ним усидеть в тот день, не проверив мою заветную, когда цинковый подоконник начал звенеть от капель дождя еще в шесть утра! Вот только недобрый дернул меня тогда зайти, попутно, к одной, почти забытой одноходовке, времени казалось — вагон. Нора была — ничего доброго о ней не скажешь. Выход был еле заметен в бурой, почти черной траве. Лиса была там — Цыган сразу пошел. Как сейчас помню, полез боком. Только боком и мог пролезть. Нора меловая. Я еще помню, что за ним посыпался мел, вкрапленный в зыбкий грунт, он даже бусами висел на корешках растений. Как-то нехорошо мне стало от этих меловых манист. Екнуло сердечко. Уже через полчаса моя спина и все остальное смотрели в небо, голова, как понимает читатель, была засунута в нору. Я слышал звуки. Подземный лай где-то метра через два от входа, норники знают, полностью деформируется, превращается то в постукивание, то в кряхтение. И не каждый имеет талант слышать его, если собака далеко. Сколько раз я видел былинную сцену — Литвинова с прижатым к земле ухом, рассказывающего молодому, как работает его собака. Тот кивал, при этом не слышал ни единого звука, и на вопрос: «Ты слышишь?», глуповато извиняясь глазами, мотал головой. Мало того, Литвинов до секунды знал, когда лиса пойдет, поднимая руку вверх, заставляя слышать нас свои сердца.
Недоброе нависло над нами. Взяться за стенки этой зыбкой норы было нельзя — они «дышали». Ударом руки можно было обвалить ее свод. Это волновало. Тут могло быть горе. Цыган так и не вышел.
Была уже ночь, когда я бежал, оставив возле входа в нору бушлат. Даже если бы у меня была лопата, копать поздно, нужно ждать утра. Последняя электричка ушла. Я коротким путем, по полям и долам, добирался до конечной остановки троллейбуса.
Тот, кто едва прозрев, был со мной, кого любили дети, кто пробирался к нам в ноги под одеяло почти каждый вечер и для приличия рычал, когда его шевелили ногой, боясь попасть на свой коврик, сейчас находился под толщей холма…
В два часа ночи из дома я уже звонил Вадиму. Кому еще, как не товарищу по норной охоте, мог я позвонить тогда? И он, голубиная душа, уже утром стоял со мной, ожидая первого автобуса на Ельниково. Только б не завалило, думал я, только б он был живой! Подлетели к норе в семь. Никого. Тишина, как с могилы. «Все едино — я обязательно тебя выкопаю, Цыган!»
Нора стала врагом. Такого грунта я редко видел — как в масло, лопаты входили в тот зыбкий мел. Взяв выше входа метр и начав капать первый шурф, мы тут же обвалили нору. Это была истошная работа. Опустились ниже пола, пробили лопатой ход, еле понятный — везде одна плотность. Тишина. Лопата не достает. Рискую — засовываюсь сам в эту зыбкость. Вадим начал второй шурф — выше. Соединились с первым. Место есть, копали вдвоем. До сей поры этот меловой карьерчик виден за два километра. Время не за нас. В три дошли до уровня пола. Вадим аккуратно прослеживает нору. Внедряемся в овраг — еще три куба на гора. Пошел мокрый снег. И кряхтели два человека в этом неуютстве, прислушивались.
И сказал уже в сумерках Вадим: «Слышу»,— и не поверил я, глядел ему в глаза, вопрошая, и он снова сказал: «Слышу».
Я расширил ход, скосив потолок, сунулся опять, рискуя быть погребенным. И я услышал — был это не собачий лай, скорее отчаянный кашель. Пробив лопатой сколько можно, я увидел голову какого-то опоссума — серая с белыми ресницами, она пыталась вытащить за собой тело. Кто это? Как сейчас помню, я даже подался назад. Лисий дух заполнил яму. «Цыган!» — крикнул Вадим, а я еще присматривался к существу на дне несостоявшейся могилы. Первое, что я почувствовал, — это страх в нем. Оцепенение, оно еще было с ним, все это он вытащил с того липкого мелового обвала. Он тихо стоял, опустив уши, горестно смотря на меня. Родной ты мой, что ж ты пережил за эти сутки! Приняв его, протерев мокрой травой, мы окончательно убедились: никакого сомнения — это моя собака. Массаж травами, наши причитания, бодрое похлопывание по его плечам. И помогло! Сказалось! Сначала на мышцах хвоста. Он неуверенно, но через минуту уже обстоятельно наяривал им, ни на шаг не отходя от меня, смотрел тревожно мне в глаза.
И поволоклись мы втроем домой: Вадим, Цыган и я. Как мы были похожи тогда! Как три куска серой глины — два побольше с лопатами, кусок поменьше — не обремененный ничем, кроме разве мыслей о своем втором рождении. Сегодня те, кто с лопатами, сделали все, что б оно состоялось. Не знаю я до сих пор, кого мы тогда спасали — Цыгана или себя?