На берегу реки стояла деревня, и когда колхоз развалился, там что произошло? Избушки почали в свою очередь сходить на нет. Один мужик приобрел в свое пользование приречную луговину. По старости лет ходил он с палкой сосновой, которая пришлась ему по душе, поскольку дрына позволила вырезать с одного конца увесистый набалдашник. Не нравилось ему привечать незваных луговых гостей: туристов, разводивших дымные костры, а также диких лис и собак умирающей деревни, которые мышковали в траве безо всякого разрешения и уменьшали достаток от продажи приличного сена кое-каким пристрастным животноводам.
Этот мужик собак гонял исправно: с оглушительно громкой выразительностью размахивал палкой. С туристами, конечно, общался поспокойней, однако же в непреклонности не знал никакого смирения.
Спросите: какое в особенности дело историческое в деревне приключилось? Ничего крупно исторического я не приметил на лугу. Впрочем, мимо некоторых событий, нет, не прошел равнодушно. Дело мое - если так можно сказать - участие мое случилось на реке, где проводил я отпуск. Хозяйка наша хотела поутру поставить чайник на огонь, да вышла осечка. Ведро с вечера стояло пустым. Как это мы забыли про воду? Надо мне сходить на родник к бакенщице. Дом ее – на речном крутояре. На охраняемой территории старинного леса возле областного уютного града. Набрал я воды. Поднимаюсь наискось горой, а тут подле дома бакенщицы – собачья конура. И вот, потягиваясь, вылезает оттуда... кошка. Палевая красавица с черными пятнами на боках. Эй, киска-кошурка! Ты как это вдруг не убоялась хозяина конуры? Или здесь теперь кошкин дом?
– Убежал мой Трезорка. Вторую неделю носа не кажет, – говорит вышедшая к огородной ограде бакенщица. – Нынче в лугах мышей полно. Может, подошла нужда ему блазниться полевками. А скорее всего сбежал в деревню. К друзьям-приятелям. Там ведь луг навестить возле деревни. Там ведь у него дом-то родной, у меня жил обязательным приемышем. Осудили мы Трезорку за неподобающее путному псу легкомыслие. Стоим разговариваем, я любуюсь кошкой. Вот вроде бы не заморская синеглазка. Нашенской стати гибкая раскрасавица. Но поди ж ты, не похожа на прочих мурок!
– И котенок у нее пригожий, – подсказывает бакенщица. – Такой баской, прямо сиамский.
Тут и кошуркин потомок сунулся из конуры. Нас не преминул заметить – замер. Мамаша успокоительно замурлыкала, и он подошел к ней. Та внезапно отпрыгнула от него, вскочила на толстый сук – валялся возле крыльца обрубок сосны. В неожиданном энтузиазме вскочив, принялась мяукать.
– Это она приучает сыночка лазать по деревьям, – растолковывает мне собеседница. – Однако он не торопится на верхотуру. Котенок себе на уме. Ленивец садится на камень у тына. Начинает облизывать лапки. Бакенщица смеется. Картина и впрямь до необычности веселая.
– Был бы здесь Трезорка, – в рассудительности поморгав, замечаю, – этот ленивец науку лазанья по деревьям живо освоил бы, не промедлил.
Собеседница вздыхает – чего уж тут спорить?! И кошке Трезорка сгодится. И при доме он не помеха. Как говорят в народе? Хорошо живет Ермошка, когда есть у него собака да кошка? То-то и оно. А коли спорить здесь не о чем, то подоила бакенщица корову, потом прибралась в одежде, чтоб поприличней вышло, и отправилась в деревню. Надо разыскать Трезорку. Он всем нужен. Посидев на завалинке, поглядев на реку с плывущими облаками, я отправился тропинкой восвояси – с ведром, где плескалась потихоньку студеная вода из ручья.
Миновало несколько дней. Когда приключился у меня второй приход к прохладному звонкому источнику, узнал я собачью историю. Муж бакенщицы – однорукий инвалид – выпросил себе у знакомых пособника. Пусть отваживает сторож непрошеных гостей. Что ж, лаял громкий помощник исправно. И была у него одна привычка еще с прежнего, тощего деревенского житья-бытья. Не сказать, чтоб другим каким псам была вовсе не знакомая. Когда подводило живот, не принимавший всегдашней овсяной похлебки, убегал он в приречные луга. Там охотился на мышей-полевок. Унюхает норку, отойдет в сторонку и ждет. Лишь проживальщица луговая выберется на белый свет, чтоб перекусить какой сладкой травкой или семенами, пес двумя лапами вперед – прыг. И – хвать!
Подзаправившись луговой живностью, к дому бакенщицы, к ее похлебке в алюминиевой миске, пес не возвращался. Убегал к прежнему житью. Беспородным слыл Трезорка. А походил своею статью на лайку, но при всем при том очень крупную, и лапы у него были приметно широкие. При охоте своей накрывал ими солидный объем травы и накрепко зажимал добычу. Ей никак не вырваться, не убежать. Ему в таком разе доставался непременный завтрак. Или обед – когда шибко везло касательно луговой охоты. Думается, что у бакенщицы и мужа ее, инвалида, жилось сторожу – пусть бы и с овсянкой в миске – всё ж таки получше, чем у немощной бобылки в умирающей деревне.
Где разных собак избыток и приходилось им заботиться чаще всего самим о регулярном пропитании. Но ведь не зря говорят: привычка – вторая натура. Не смог пес избавиться от тяготения к луговым трапезам. Муж бакенщицы даже сажал его на цепь. Ничего не помогало – выкручивался, убегал. Иной раз на целый день, а то и на два-три. Приманивали его. Снова сажали на цепь. Записной луговой охотник мог неделю терпеть свою будку. Потом вновь выкручивался.
Там-то, в лугах, приметил удачливую собаку пришлый человек. Тоже, видать, большой любитель поохотиться. Удалось чужаку подманить Трезорку. Тесным ошейником смирил вольнолюбивого пса, повел на пароход. Повез в свое городское местообитание. Чтобы потом ходить с удачливым псом в лес, брать там хоть птицу, хоть какого зверя. Вот, значит, почал уплывать знакомый берег. Завыл в отчаянии Трезока. Переполошив весь пароход, стал рваться, грызть ременный поводок. Подманка новая уже не прельщала, не брала его. Не помогали ни грозные окрики нового хозяина, ни ласковые уговоры пассажиров, которым неизвестна была суть дела. Оборвал вольнолюбец пристегнутый к ошейнику ремень да и сиганул с высокого борта прямо в быструю реку. Пересилил стремнину, не пересилил, однако не появился потом ни возле прибрежных мышей, ни у бакенщицы. Разговоры недоумевающих пассажиров дошли в конце концов до местных проживателей.
Если на пароходе посчитали Трезорку за сошедшего с ума и глупо утонувшего, то здешние на берегу речники-обитатели, нет, они лишь поглядывали на приречный луг – на любимое место Трезоркиной охоты. Поглядывали и помалкивали. Не было у них веры в какое-то собачье бешенство. А что было? Наверное, соображение пристрастное: очень красиво речное прибрежье, и луговое разнотравье уж так сладко пахнет по летнему времени, что в радости пребывания тутошнего хоть у кого закружится голова.
Ну так что за дело, шибко историческое, было у меня там, в деревне? Завидно большого не припомню, а только слышал я, как луговой хозяин однажды гонял своей дрыной Трезорку.
- Пошла прочь с моих травяных угодий, рыжая псина!
Комментарии (0)