Утро пятого дня охоты началось с подъема до рассвета и часового переезда в новый район. Первый же осмотр гор принес разочарование: в бинокли мы видели те же отары и вдобавок к ним — остатки циклопических ирригационных систем, когда-то подававших воду из долины в горы для водопоя. Наверное, 20 лет назад это смотрелось величественно, но сейчас разруха и запустение производили угнетающее впечатление.
К слову сказать, в этот день Бури достаточно долго водил нас по руслам высохших ручьев. Мы то поднимались на водоразделы долин, то спускались до самого низа очередного ущелья. К тому времени, когда Бури произнес свое обещание, мы уже прошагали больше десятка километров и сейчас отрешенно сидели на склоне, мечтая лишь о чае, доме и душе с прохладной водой. Усталость и отсутствие баранов притупили реакцию, поэтому я не сразу услышал Бури. «Кучкор, три барана», — мешая русские слова c таджикскими, прошептал он. Оторвавшись от разглядывания гор на горизонте, я повернулся к нашему бесценному проводнику и с удивлением обнаружил, что его бинокль направлен на противоположный склон ущелья. И тотчас прямо перед собой, метрах в двухстах, я заметил трех баранов, медленно бредущих по одной из троп, выбитых в склоне долины. Я баранов вижу, но понимаю, что друг мой их не видит. Он лихорадочно елозит биноклем по горам, время от времени посматривая на меня и Бури. «Не видит: склон в тени и непривыкший глаз не различает движущихся фигур животных», — решаю я и пытаюсь объяснить ему ориентиры. Проходит минута, но он их так и не различает. Бури просит у гостя его карабин, устанавливает его на сошки и, поймав уриалов в поле зрения прицела, показывает их моему другу. Тщетно — тот их не видит. Не видит трех сравнительно крупных баранов, которые на расстоянии 200 метров спокойно уходят из зоны видимости. Еще метров сорок — и бараны скроются за изгибом склона, и тогда мы их потеряем навсегда.
«Первый баран — хороший баран, совсем старый, лет десять, может, одиннадцать, — говорит Бури и добавляет: — Стреляй теперь, хороший трофей, его брать надо». Ничего не понимая, паникуя оттого, что через минуту-другую бараны уйдут, я оборачиваюсь к стрелку и вижу, как после очередной поводки карабином он вдруг застывает, как его указательный палец плавным, ласкающим движением прикасается к курку. «Увидел», — отмечаю я и тут же слышу выстрел, а в окулярах бинокля вижу, как первый из идущих баранов, прежде чем скрыться из поля зрения, вздрагивает, сжимается и будто привстает «на цыпочках». «Попал! — поздравляет Бури моего приятеля и с улыбкой протягивает ему свою широкую ладонь. — По кишкам попал, не уйдет теперь, найдем его скоро». Мой ошарашенный друг, все еще бледный от переживаний и оттого, что баран убежал, взглядом просит меня подтвердить, что это правда. В ответ я жму его руку и встаю вслед за Бури. «Пошли, найдем твоего барана», — говорю я товарищу.
Если бы кто-нибудь сказал мне, что барана мы найдем только через сутки, я бы рассмеялся тому в лицо. Да, чистого попадания не было — все три барана убежали вместе. Но и Бури, и я видели характерное движение раненого животного, а Бури, как я знал, не ошибается.
Через 25 минут, которые нам потребовались для пересечения долины, мы медленно, высматривая каждую каплю крови на глинистой почве, двинулись по следу уриала. Я не мог выделить его следы на сплошь избитой копытами коз и овец поверхности тропы и поэтому искал мельчайшие капли крови. Зато Бури споро и уверенно шел к югу, показывая нам следы убежавших животных. Как он их видел и отличал из тысячи следов прошедшей здесь сутки назад отары, я не понимал. Но факт остается фактом. Когда через километр тропления я начисто перестал видеть кровяной след, Бури все так же неторопливо продолжал вести нас по следу. В тот день до самой темноты мы так и не добрали нашего барана. Чем дальше к югу уходил подранок, тем мрачнее становился Бури, и, хотя я видел, что он совершенно непостижимым для меня способом, даже в сумерках, находил след раненого рогача, что-то тревожило его все больше и больше.
Наконец, когда до полной темноты оставалось не менее получаса, Бури остановился и предложил идти назад в лагерь, чтобы утром (очень рано утром, подчеркнул он) искать барана. Я плохо помнил дорогу домой. Помнил лишь наши попытки разговорить старика, просьбы объяснить, отчего он так расстроился, и его милые, неуклюжие шутки-отговорки, что ему трудно говорить на основательно забытом русском. Правда, что-то странное все-таки происходило вокруг нас и барана. Как только мы пришли в лагерь, тотчас между Бури, его братом Каримом и местным егерем произошел короткий разговор, после чего егерь мгновенно собрался и куда-то уехал. Быстрый ужин, сон, раннее пробуждение, и вот мы уже на машине покидаем лагерь.
На наш вопрос, почему не пешком, Бури ответил, что мы объедем по дороге длинное ущелье, в котором бросили тропление подранка, и срежем несколько километров; повезет — зайдем ему в лоб и пойдем навстречу. Через час пути останавливаемся, выходим из машины и видим егеря, ночью покинувшего лагерь. Опять следует быстрый, энергичный обмен фразами из гортанных звуков, как будто собеседники ссорятся, и затем Бури говорит: «Плохо, прошел баран, совсем плохо, теперь его другой человек кушать будет». «Какой другой человек?! — начинает мой московский приятель. — Да я ему, этому другому человеку!» — и умолкает под взглядом старика.
Разговор наш происходит под разгорающийся рассвет. Восточная сторона свода еще чуть только вызарилась, и с каждой секундой небо начинает наливаться соком наступающего дня. Фантастическая красота расплавленного солнца притягивает, манит, не дает оторвать взгляд, и я лишь шепчу: «Отче наш, Иже еси на небесех!», краем уха ловя арабскую скороговорку молитвы Бури. Через несколько мгновений день полностью овладевает землей и наши заботы возвращаются. Бури объясняет, что этим ущельем местные жители ходят в горы за фисташками и дровами, что баран успел проскочить место перехвата, и теперь его могут найти местные. Все зависит от скорости нашего передвижения и оттого, как далеко вниз по ущелью ушел подранок. Бури говорит, что до кишлака около двух часов хода пешком и что мы должны торопиться. Минут двадцать передвигаемся полубегом, мимоходом отмечая лежки барана: одна, вторая, через километр третья. На всех — следы крови. Слышно, как мой приятель ругает себя за неумение стрелять, клянется никогда не торопиться с выстрелом, не мучить бедных животных, и прочая, и прочая… Выскочив из-за поворота ущелья, мы буквально упираемся в местного жителя, который, стоя рядом с оседланной лошадью, прячет в хурджун — домотканую переметную суму — барана. Нашего барана! Встреча для него настолько неожиданна, что он отскакивает от хурджуна, из которого видна голова уриала с удивительно красивыми симметричными рогами, и начинает что-то торопливо говорить Бури на фарси. Пока следует длительное объяснение между нашим проводником и незнакомцем, мы бросаемся к чуть живому барану, и я совершаю акт милосердия: короткий удар ножом в сердце прекращает мучения животного. Решаем не доставать барана из хурджуна и, приторочив его к лошади, в сопровождении успокоившегося незнакомца направляемся туда, где нас ждут машины. По дороге Бури отстает, и я про себя отмечаю, как сильно он постарел за те долгие годы, что мы знаем друг друга. Отстаю от каравана и я. Жду своего друга, и мы молча шагаем рядом.
Подходя к машинам, где уже начали накрывать достархан, Бури вдруг говорит мне. «Саш-джан, знаешь, хорошо, что ножа у него не было, а то, представь себе, Сережин трофей — и с перерезанным горлом». И добавляет: «Но без ножа он из дома не выходил — сам мне сказал, что потерял его.» И вдруг начинает смеяться: «Наверное, твою молитву Бог услышал!»