В числе многих особенностей, составляющих исключительную принадлежность России, и именно той ее части, которая называется Великою, довольно видное место занимают любители перепелиного крика (нельзя же, в самом деле, называть звуки, издаваемые перепелами, пением).
Замечу при этом, что, по мнению истинных любителей, слово «крик» употребляется только невеждами и профанами, а у настоящих знатоков-дельцов оно заменено выражением «бой», хотя глагол «кричать» тоже не лишен прав гражданства.
Звуки, издаваемые перепелом-самцом (кричат одни самцы, а самки только тюрюкают), незамысловаты, состоят всего из двух нот, довольно близко и верно передаваемых словами: вa-ва и фить-пиль-вить, причем каждая из нот повторяется по три раза. Но способ произношения, качество, количество и сила звуков определяют достоинства и ценность крикуна, виноват, «бойца». Ценность... «Какая ценность?» — могут спросить, а может быть, и спросят незнакомые с делом читатели. Я им отвечаю: «Да, ценность, и даже довольно значительная; пожалуй, не уступающая более общеизвестной ценности «соловьиной».
Мне самому, и не раз, приходилось видеть и слышать перепелов в 5, 10, 25, 50 и даже 100 рублей ассигнациями (начало моих воспоминаний относится к половине тридцатых годов, когда о счете на серебро и слухов не было). Приведенные выше цены назначались продавцами-промышленниками или перекупщиками, что же касается до покупателей-любителей, то у тех из них, которым посчастливилось приобрести такую «редкостную» птицу, ей и цены не было, и торжествующий обладатель такого сокровища не расстался бы с ним ни за какие благополучия.
Впрочем, в расценке перепелов-бойцов, как и во всех без исключения случаях покупки предметов охоты… «цена товару не указ». Будь это соловьи, собаки, лошади, даже книги, картины и прочее. Причем и нередки случаи, что дорогая птица или вообще предмет, попавши в руки невежды, идет за бесценок, и наоборот, горячий, но неискушенный и незнающий любитель платит большие деньги за совершеннейшую дрянь.
При продаже ценных перепелов практикуются и такие мошенническия штуки: покупатель, нередко знаток, выслушивает отличную птицу, справляется о цене, торгуется и, наконец, покупает. Продавец же, вместо дорогого бойца, ловко подставляет другого, или безголосого (молчанку), или никуда негодного ваваку, или частохвата. Считаю необходимым объяснить эти не всем известные технические термины.
Молчанками называют перепелов, которые под сеть подходят молча, без крика. Отчего это бывает, от молодости, опасения более сильных и ревнивых соперников или от физических недостатков, я не знаю, но могу сказать утвердительно, что иные молчанки, посидевши в клетке, начинают кричать иногда даже очень хорошо. Другие же навсегда остаются безголосыми. Крик ва-ва, составляющий, так сказать, интродукцию перепелиной музыки или боя, должен производиться ровно три раза, ни больше ни меньше. Но встречаются, и даже довольно часто, такие перепела, которые начинают и кончают только одною интродукциею. Вот таких-то и называют ваваками. Бывает даже досадно, когда после превосходного, безукоризненного ва-ва ждешь настоящего боя и вдруг слышишь продолжение того же ва-ва. Отчего это случается, я тоже не знаю и не берусь за объяснение. Ваваканье — недостаток, по мнению всех вообще знатоков, неисправимый.
Что такое частохваты, кажется, видно из самого названия. Их очень много, по крайней мере, если не девять десятых, то пять шестых непременно из всего количества пойманных перепелов. Частохваты всегда как бы торопятся и кричат почти без пауз. Как ваваки, так и частохваты считаются годными только для еды, или, как выражаются ловцы-промышленники, «для горшка» (перепелок, приготовляемых впрок, обыкновенно солят в горшках ).
Та же участь ожидает и молчанок, если они не подадут по прошествии пяти-шести недель голоса или закричат дурно. Всех предназначенных для соленья перепелов постоянно откармливают в особых садках, где они скоро жиреют.
Лучшим кормом считается просо, можно давать и сурепицу (репс), и гречиху. Впрочем, это к нашему делу не относится. Для истинных перепелятников-любителей бывают, и не очень редко, грустные, тяжелые, прискорбные случаи такого рода. Например, у меня, у вас, да у кого бы то ни было, имеется удивительный боец из бойцов, предмет зависти не то что целого города, а может быть, известный и в Туле, и в Москве, и вдруг, как говорится, ни с того, ни с сего в одно прекрасное майское или июньское утро ваш драгоценный перепел… Молчит, вы думаете? Нет! Помолчит сегодня — может закричать завтра. Это ничего, а выходит, даже писать страшно! Мой боец-художник после артистически исполненного ва-ва поразительно кричит фить или фить-пиль. И баста! Финала — нет. После блестящиего начала и продолжения хвост, т. е. конец, отрублен словно топором. «Точно подавился! Ровно спотыкнулся!» — так выражаются свидетели. Все горюют, ахают, но каково положение хозяина птицы? Он поражен, он убит, он плачет ей-богу, видел собственными глазами горькие слезы, проливаемыя пожилыми людьми при подобных случаях).
Такое горе, к сожалению, возбуждает громкий хохот в невеждах и непонимающих:
— Надо полагать, чужим зерном подавился! — говорят одни.
— Старого хозяина вспомнил, — замечают другие.
— Поделом ему, подлецу! Так и надобно, — вставляет словцо старичок-завистник, добивавшийся сам купить испортившегося бойца.
— Вот теперь и радуйся! Хорошо, что меня Бог помиловал. Обидел ты меня, старика, Семен Иванов (имя хозяина подавившейся птицы). Вот и казнись! — со злостной улыбкой оканчивает он, да разве еще прибавит: — Грехи, грехи наши тяжкие!
А что делается с самим Семеном Ивановичем, человеком обстоятельным, спокойным и рассудительным? Семен Иванович входит в дом шатаясь, не снимая шапки, садится к столу и подпирает ладонями голову. Встревоженная жена с теплым участием предлагает вопрос:
— Что с тобою, голубчик, что с тобою?
Всегда кроткий Семен Иванови, вместо ответа смотрит на жену зверем.
— Может, пройдет. Может, как-нибудь! — утешает жена.
— Молчи! — рычит муж, а в это время, как нарочно, перепел снова продолжает свои вокальныя упражнения с отрубленным хвостом, и Семен Иванович рыдает...
Отчего происходит подобная порча перепелов, для меня покрыто мраком неизвестности. Но некоторые из любителей с клятвою уверяли меня, что это больше ничего, как следствие дурного завистливого «глаза».
— Сглазили птицу, и толковать нечего! — подобные приговоры мне приходилось слышать не раз не только от безграмотных крестьян, но и от купцов-начетчиков.
Одного моего приятеля, купца, имевшаго несчастие потерять отличного бойца, уверили, что в селе Соломенные Заводы Алексинского уезда Тульской губернии есть какой-то коновал, умеющий пользовать попорченную птицу и снимать сглаз. Купец поверил и, ехавши в Москву, взял с собою перепела и отыскал коновала (Соломенные Заводы находятся на старой почтовой дороге из Тулы в Москву. Село издавна славится своими коновалами). Коновал взялся лечить, оставил у себя перепела, но не вылечил, говоря: «Это «сглаз не простой, а с наговором, против которого ничего не поделаешь».
Бой перепела происходит так: при ваваканье птица приседает, надувая зоб; при первом ударе приподымается; при втором стоит совершенно прямо, поднявши голову; при третьем отклоняется несколько назад, и если бы последовал четвертый удар, то боец мог бы опрокинуться на спину. Крик действительно хорошего перепела до того силен, что от него в буквальном смысле звенит в ушах и дребезжат стекла в оконных рамах. Глядя на эту небольшую птичку, приходится только удивляться, откуда у нее такой оглушительно громкий голос.
Между бойцами с отличным голосом бывают такие, что их легко хватает только на один удар. Эти считаются совершенно негодными. Других хватает на два удара, что, пожалуй, терпимо, но не больше. Двухударный перепел никогда не получит ни славы, ни известности. О нем самое большее услышишь: «Жаль. Птица хороша, да ненастоящая… Силенки не хватает, вот что... Ну и цена ему грош…».
Кажется, не для чего говорить, что перепелятниками бывают люди из великорусского простонародья, т.е. крестьяне, мещане, купцы из живущих по старине и попросту, сельское духовенство, пономари, дьячки, реже дьяконы, попы еще реже, да самые мелкопоместные дворяне, которых прежде (до 1861 года) называли малодушными и бездушными (автор тоже принадлежит к числу последних).
Барство и интеллигенция (за самыми микроскопическими исключениями) перепелятников игнорируют; состоящие же в их прихлебателях разные иностранные проходимцы признают в существовании между русскими людьми охотников до бойцов перепелов, несомненные признаки варварства и татарско-финского происхождения всей Великой России. Таких проходимцев когда-то на Руси было достаточное количество. Между ними встречались английские машинисты и заводчики из конюхов, французские гувернеры и профессора из парикмахеров, немецкие управляющие из колбасников, польские ученые агрономы из чиишовой и застенковой шляхты, и жиды — винокуры и механики из Шклова и Бердичева.
Скромные и безвредные перепелятники подвергались иногда даже преследованиям и гонениям в таком роде: в богатое помещичье село, в котором владелец никогда не жил, прибыл управляющий, немец из княжества Липпе-Детмольд, а может быть, и Книпп-Гаузен. В селе было много перепелятников, следовательно, и перепелов. Это было весною. Крики перепелов почему-то немцу не понравились, и он в одно прекрасное утро приказал всех перепелов принести к нему в дом, тут же собственноручно оторвал всем им головы и отправил на кухню.
Хозяева-крестьяне вышли от управляющего молча и повеся носы. Тем дело и кончилось. Но недели через две, ночью, управительский дом загорелся, и немец едва успел выскочить в одном белье. По произведенному строжайшему следствию причина пожара была признана неизвестною. Немец перешел в другое имение того же помещика.
Был и такой случай. В уездный город N приехал новый городничий из породы Фейеров надворного советника Щедрина и начал заводить новейшие порядки. В городе N находилось большое количество перепелов и, конечно, перепелятников между купцами и мещанами. Наш Фейер, основываясь на статье закона, воспрещающей охоту до Петрова дня, предписал выпустить всех перепелов на волю. Кое-кто из мещан посмирнее послушался, а кто побойчее и все купцы исполнили предписание, как говорится, с обходом, т.е. вывезли своих перепелов кто на хутор, кто на мельницу и в подгородние слободы. Один только любитель-домовладелец, отставленный от службы с тем, чтобы впредь в оную не принимать, губернский секретарь Скорбященский, занимавшийся в городе писанием прошений о чем хотите, кому угодно и на кого угодно, воспротивился. Такое явное неповиновение взволновало начальственную душу «лица власть имущего».
Лицо явилось на место преступления. Само спустило со щоглы клетку, разорвало сетку и выпустило перепела на волю в соседний садик. Сидевшая года два в клетке птичка, не могла лететь и тут же, в глазах и городничего и губернского секретаря, была схвачена и унесена кошкою. Скорбященский задрожал, заскрипел зубами, но промолчал. Фейер расхохотался и прибавил:
— Карапио! Зовершённо карашо. Я отшен тафолен.
Потом отправился в свои апартаменты с гордым видом победителя.
— Vae tibi ridendi, quia inox post gaudiatlebis (Горе тебе, смеющемуся, ибо вскоре после радости восплачешь) — пустил ему вслед Скорбященский, вспомнивши старую семинарскую латынь.
Напутственное восклицание оказалось пророчеством. Вскоре за гонением на перепелов на Фейера посыпались прошения, одни слезнее других, и доносы самого язвительного и неопровержимого содержания. Кляузно-едкое красноречие отставленного губернского секретаря, кроме убедительных фактических доказательств, подкреплялось полновесными вещественными приложениями со стороны униженного и оскорбленного купечества.
Между прошениями одно было особенно курьезное. Скорбященский жаловался на причинение ему г. городничим, майором и кавалером, через самовольный и противузаконный выпуск перепела убытка в сто рублей, да не ассигнациями, а серебром. Спрошенные под присягою сторонние люди подтвердили стоимость.
В городе говорили, что это дело самому просителю влезло в тысячу, но дело не в расходах, а в том, что сто рублей с виновного были взысканы. Доносы тоже не все остались втуне, а подвели Фейера под известный 3-й пункт, по которому он был уволен от службы «без прошения».
Как бы там ни было, но преемник Фейера не только не воздвигал против перепелов гонения, но сам в скором времени сделался завзятым перепелятником.
Из собрания Павла Гусева.