В его молочном разливе не то что небо или солнце, ближнюю тайгу, обступившей с трех сторон «кямппя» – старенькую, топящуюся «по черному» рыбацкую избушку на берегу озера, и то не видно.
Само озеро словно бы исчезло. Лишь топорщатся вывороченными корнями упавшие в озеро сосны, да из узких черных заливчиков, отделяющих толстый матерой лед от береговой кромки, доносится тихий, еле слышный звон – это звенят отколовшиеся от матерого льда маленькие льдинки. Изредка по воде разносятся глухие тяжелые всплески начавших метать икру щук.
Ребята сидели на толстой сосновой коряге у костра, курили и лениво переругивались по поводу того, кому идти снимать щук с жерлиц. Никому не хотелось переправляться по скользким сосновым жердям на матерой лед, тащиться от жерлицы к жерлице, снимать скользких, облепленных слизью, вертких, зубастых рыбин, а потом тащить тяжелую связку бьющихся щук на берег. К тому же, за последние дни уха из щук, которую Егорыч готовил на завтрак, обед и ужин, надоела настолько, что глаза бы на нее не глядели... Ко всему вдобавок, щуки изрядно припахивали торфом.
Наконец решили, что сегодня очередь «академиков». Дима и Олег надели куртки, натянули не просохшие «болотники» и, прихватив шестики и топор, вяло побрели к переправе. Но здесь их ждал неприятный сюрприз: самые надежные и толстые сосны, по которым обычно переходили на прочный озерный лед, свободно плавали среди ледяной каши и только три связанных вместе длинных и гибких сосенки еще держались своими жиденькими кронами на матером льду...
Олег – полегче, половчее, пошел первым, где балансируя шестом, где тыкая им в воду. Перешел. Топнул по льду и махнул рукой Диме:
– Давай! В крайнем случае, тут не глубоко – по грудь, не больше...
Перебрался и Дима, и они зашагали, шлепая сапогами по раскисшему льду к ближним жерлицам. Откровенно говоря жерлицами эти неуклюжие приспособления назвать можно было с большой натяжкой. Просто у прорубленных во льду дыр торчали прочно вбитые колышки или толстые тальниковые прутья с расщепами, в которых зажата была толстая капроновая нить, заменявшая леску. Целую бобину этих ниток захватил с собой запасливый Егорыч. У него же нашлись изрядно поржавевшие, но еще вполне годные крючки, на которые теперь ловили они жадных пучеглазых черных окунишек в темной речушке, впадающей в Мельг-озеро недалеко от кямппя. Окунишки эти годны были только в качестве живцов. На них мы ловили мельгозерских щук, и что бы мы ни говорили, как бы не кляли осточертевшую пресную и воняющую торфом уху, без нее, без этой рыбы мы бы давно сидели голодными, в лучшем случае на одних сухарях.
Конечно, если бы прислушались к советам Егорыча еще там, в Контокки, и как следует, с хорошим запасом загрузились бы тушонкой да гречневыми концентратами, ничего бы не случилось. Но тащить лишние килограммы по колено в сыром снегу никому не захотелось, к тому же, Дима прихватил ружье и полсотни патронов. Словом, были уверены, что суп с тетеревятиной или глухарятиной к обеду будет гарантирован. Но никому и в мысли не пришло, что погода сыграет такую дурную шутку. Работали от темна до темна, ели, что называется, «от пуза» и уже настроены были в ближайшие выходные отсыпаться дома, как свалился этот туман, будь он неладен, и поломал все планы.
Ну вот и первая «жерлица». Нить натянута до звона, видимо, попавшаяся рыба запутала ее за корягу или за донные камни. По очереди пытаются вытащить запутавшуюся рыбу или хотя бы спасти крючок, но тщетно. Толстая, добротная капроновая нить выдержала, а от крючка осталось одно ушко. Шестик второй жерлицы вырван изо льда и лежит поперек лунки. Судя по тяжести, и здесь, похоже, тоже изрядная коряга. Но «коряга» неожиданно поддалась и в конце концов вдвоем парни с трудом протащили в лунку толстую грязно-бурую рыбину, из живота которой текла икра...
– Вот это коряга, – озадаченно протянул Дима. – Слушай, Олег, а на хрена она нам такая нужна? От нее же торфом разит – не дохнешь, да и икрой перемажемся, пока донесем. Режь леску и назад в лунку ее спихнем!
Они подхватили рыбину за широкие красновато-бурые грудные плавники и с трудом пропихнули обратно в озеро...
Следующая жерлица тоже со щукой. Эту решили взять: толстая, золотистая, килограмма на полтора – как раз для ухи. На соседней с ней жерлице нет живца. Наживлять нового не стали – некогда, да и неизвестно, удастся ли пройти на лед вечером, поэтому закрутили нить на палку и перебросили поближе к переправе. Так и с остальными. Снимали то темно-зеленых, то золотистых щук, сматывали жерлицы. По всему видно, что сегодняшняя рыбалка последняя, больше на лед не попадешь. Ближе к южному берегу озера лед размыт еще больше. Некоторые лунки превратились за минувшую ночь в большие полыньи и никаких жерлиц уже нет – очевидно, их утащили под лед попавшиеся щуки...
Оставалось снять еще пять-шесть жерлиц, когда дорогу рыбакам преградила извилистая трещина с ненадежными, рыхлыми краями, Олег ткнул шестиком в край трещины и, посмотрев, как с шорохом посыпались в зеленую воду длинные иголки размытого льда, повернул обратно.
– Если Егорыч захочет, пускай сам сюда лезет, а я купаться не хочу. Тут глубина метров пять, если в болотниках влетишь – хана! Что нам, рыбы мало что ли? Пойдем, дай Бог нам с той, которую наловили, на берег выбраться.
– Пойдем, – согласился Дима. – Колья с лесками Егорычу перебросаем через разводье. А брюзжать будет – и хрен с ним, пусть брюзжит.
Обратно на берег перебрались с большим трудом. Дима оступился на скользкой жердине и, сорвавшись, набрал полные сапоги ледяной озерной воды. За тот час-полтора, что они были на льду, вода прибыла сантиметров на пятнадцать. Видел это и Егорыч и в ответ на Димины сердитые объяснения только махнул рукой:
– Не слепой, вижу! Лед вовсе жухлый стал. Но туман-то проходит, а к ночи и вовсе подморозит. Ежели не дрыхнуть по полдня, послезавтра с отводами закончим и в жилуху рванем! – неожиданно улыбнулся он.
Ужинали опять надоевшей ухой, разбрасывая недоеденные куски под ехидные усмешки Егорыча. Сам он, как ни в чем не бывало, вылавливал из котелка куски побольше, с удовольствием обсасывал щучьи головы. Неужели ему самому не осточертела эта окаянная, да к тому же, и недосоленная уха, застывшая как желе?
– Сопляки! – проворчал он, словно отвечая на незаданный вопрос. – Вам бы с мое поголодать или на баланде посидеть, сколько я сидел, тогда, поди, щуки эти слаще всего на свете показались бы.
До нас доходили слухи о том, что за плечами у Егорыча чуть не четверть века лагерного стажа, но расспрашивать об этом вспыльчивого, злого на язык старика, каким казался Егорыч, мы не решались. Попили чаю, заваренного пополам с брусничным листом, покурили, поглядывая на закат над тайгой, на то, как редеет над засыпающим озером туман, и, дождавшись, когда вытянет дым из «кямппя», отправились спать.
Первым выбрался из настывшей за ночь избушки Дима, но через минуту с восторженным криком влетел обратно:
– Хорош дрыхнуть! Егорыч у нас просто чародей, он варит гречневую кашу с луком, да и тумана как и не бывало!
Подъем быстро! Сони окаянные, быстро завтракаем и на работу, наст такой, что по нему как по асфальту ходить будем...
Все, недовольно зевая и поеживаясь, поднимались. Дима ведь тоже мастер на розыгрыши. Ему соврать ничего не стоит.
Но чудесный аромат чуть пригоревшей гречневой каши заставил поверить в невозможное и скорее натягивать сапоги.
У костра сидел Егорыч и спокойно помешивал длинной деревянной ложкой-лопаточкой кипящую гречневую кашу...
– Откуда она у тебя, Егорыч? – облепили его со всех сторон изумленные парни. Но он лишь загадочно улыбался. Потом постучал ложкой о край котелка в знак того, что каша готова, и, сплюнув окурок сигареты, проворчал с деланным неудовольствием:
– Да вам, охламоны, скажи только. Сухие концентраты сожрали бы. А у меня на последний денек пара брикетов припрятана была. Ну, чего глаза пялите, садитесь жрать, пожалуйста! – расхохотался он, довольный произведенным впечатлением.
– Ну, Егорыч! Ну, силен! И сам терпел, и нас всех на щучьей ухе держал, а сохранил-таки, – восхищался Дима, наворачивая горячую кашу с тушонкой
– Лопайте быстрее, болтать некогда. Работать надо, пока наст не отпустило, – оборвал его тираду старик, не забывая и сам зачерпывать полную ложку аппетитного варева.
С завтраком управились быстро и, похватав топоры, даже без перекура, спешно двинулись по таежной тропке заканчивать остававшуюся работу. Даже Егорыч, хромающий и морщащийся от боли в распухших суставах, не остался у костра, а прихватив свой «финский» топорик на длинной рукоятке, отправился вместе со всеми в лес.
К сумеркам все было закончено. Олег и Дима еще «колдовали» над бумагами, когда в «кямппя» заглянул Виктор.
– Эй, академики, бросьте вы бумажки-то свои! Гляньте, что на озере-то творится! Такое не часто увидишь...
На озере действительно творилось нечто необычайное. На самой середине его, где оставалось большое поле сухого льда, собралось множество тетеревов. Сотни черных птиц выхаживали кругами как петухи, воинственно наскакивали друг на друга, дрались так, что с берега отлично слышался сухой и резкий звук сшибающихся крыльев...
Дима бросился в кямппя за ружьем, но Егорыч удержал его.
– Не скачи как воробей! Отсюда их не достанешь даже картечью. А на лед не сунешься – потопнешь. А зазря пугать их не стоит, не видишь разве, что и у них тоже праздник?
Потом они снова сидели на сосновом чурбане у потушенного костра, слушая «журчание» тетеревов и всплески нерестящихся крупных щук на мелководье у обтаявших берегов. Завтра они уходят. До свидания, Мельг-озеро! До свидания, мельгозерские щуки!